Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе (текст)

Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся нации: процесс строительства наций в Европе (текст статьи) // Нации и национализм / Б.Андерсон, О.Бауэр, М.Хрох и др. М.: Праксис, 2002
Нация составляет неотъемлемый фон новейшей европейской истории. Можно иронизировать по поводу прошлых и настоящих хроник «национализма», критиковать его роль и по ходу дела навешивать хорошие или скверные ярлыки на различные группы, личности и даже нации. Есть публика, которой по вкусу такое занятие, но его не следует путать с научным подходом к теме. Историки — не судьи: их задача состоит в том, чтобы объяснять реальные исторические трансформации. В последние годы появилось значительное количество новой литературы о нациях и национализме, большая часть которой создается учеными, выдвигающими теоретические соображения, а затем иллюстрирующими свои обобщения подобранными примерами. Историки предпочитают начинать с эмпирического исследования, а потом переходить к более широким заключениям. Целью моей собственной работы было не создание теории национального строительства, а скорее выработка эффективных методов, позволяющих классифицировать и оценивать опыт создания нации как процесса, происходящего в рамках более глобальной социальной и культурной истории. Иными словами, процесс создания нации понимается не как неисчислимое множество единичных и неповторимых событий, а как часть масштабной трансформации общества, поддающаяся контролируемым обобщениям'. Впрочем, важно сразу же подчеркнуть то обстоятельство, что нам далеко не под силу объяснить все основные проблемы, поставленные формированием современных наций. Всякий историк, исследующий национальные движения, согласился бы с тем, что наше понимание этих процессов затрудняют многочисленные лакуны, связанные с недостатком информации. В этом смысле любые обоснованные заключения остаются не более чем отдельными открытиями и выводами, а все «теории» приходится рассматривать как планы дальнейших исследований. На это кто-то может полемично заметить, что в настоящее время мы имеем дело с перепроизводством теорий и застоем в области сравнительного исследования по данной теме.
НАЦИЯ И ГРАЖДАНСКОЕ ОБЩЕСТВО
Полагаю, что этот печальный факт отчасти связан с широко распространенной путаницей в понятиях. Ибо сегодня процесс, в ходе которого в Европе сформировались нации, обычно подается как развертывание или распространение идей «национализма». Пожалуй, это особенно справедливо в отношении современной англоязычной литературы2. На мой взгляд, данный способ трактовки предмета кардинально уводит нас от сути дела. Ведь распространение национальных идей могло бы происходить только в особых социальных условиях. Созидание нации никогда не являлось исключительно целью амбициозных или самовлюбленных интеллектуалов, да и идеи не могли бы расходиться по всей Европе благодаря одной своей вдохновляющей силе. Интеллектуалы способны «изобретать» национальные сообщества только в том случае, если уже существуют определенные объективные предпосылки для образования нации. Карл Дойч еще очень давно заметил, что, дабы возникло национальное самосознание, должно сначала возникнуть нечто такое, что оно будет осознавать. Сами по себе разрозненные открытия в области национального чувства никак не объясняют того, почему эти открытия имели место столь во многих странах и происходили независимо друг от друга, при различных условиях и в различные эпохи. На эту проблему может пролить свет только такой подход, при котором будет выявлено основное сходство мотивов, побуждающих людей впервые идентифицировать себя с определенной нацией. Эти мотивы можно облечь в слова, но ниже уровня «высокой политики» они чаще всего остаются невысказанными.
Итак, «нация», безусловно, является не вечной категорией, а продуктом долгого и сложного процесса исторического развития в Европе. В соответствии с нашими целями необходимо для начала определить ее как большую социальную группу, цементируемую не одним, а целой комбинацией нескольких видов объективных отношений (экономических, политических, языковых, культурных, религиозных, географических, исторических) и их субъективным отражением в коллективном сознании. Многие из этих связей могли взаимно меняться ролями, играя особенно важную роль в одном процессе национального строительства и не более чем подчиненную в другом. Но три из них остаются абсолютно незаменимыми: (1) это «память» об общем прошлом, толкуемом как «судьба» группы или хотя бы ее ключевых элементов; (2) плотность и интенсивность языковых или культурных связей, которые обеспечивают более высокий уровень социальной коммуникации в рамках группы, чем за ее пределами; (3) концепция равенства всех членов группы, организованных в гражданское общество.
Процесс, в ходе которого вокруг таких ключевых элементов формировались нации, не был предопределен и необратим. Он мог прерываться, равно как и возобновляться после долгой паузы. Если взять Европу в целом, очевидно, что он происходил в два различных этапа неравной длительности. Первый из них начинается в период Средних веков и приводит к двум весьма разным результатам, ставшим полярными отправными точками для второго этапа — перехода к капиталистической экономике и гражданскому обществу. В этот момент путь к современной нации в полном смысле этого слова начинался с одной из двух полярных социально-политических ситуаций (хотя, разумеется, были и промежуточные варианты). По всей Западной Европе — в Англии, Франции, Испании, Португалии, Швеции, Нидерландах, — но также и дальше на восток, в Польше, раннее современное государство складывалось в условиях господства одной этнической культуры, будь то абсолютистское государство или же сословно-представительская монархия. В большинстве таких случаев позднефеодальный режим впоследствии преобразовывался — путем реформ или революций — в современное гражданское общество параллельно с формированием национального государства как сообщества равноправных граждан. С другой стороны, на большей части Центральной и Восточной Европы «чужеземный» правящий класс доминировал над этническими группами, которые занимали компактную территорию, но не имели «собственных» знати, политического единства или продолжительной литературной традиции. Мои личные исследования относились к ситуации именно второго типа. Однако было бы ошибочным полагать, что ничего подобного никогда не существовало в Западной Европе. Так случилось, что статус «недоминантной этнической группы» обычно ассоциируется с землями Восточной и Юго-Восточной Европы — с судьбой эстонцев, украинцев, словенцев, сербов и прочих. Но поначалу немало аналогичных сообществ существовало и в Западной, и в Юго-Западной Европе. Однако там большинство из них поглотило средневековое государство или же государство раннего Нового времени, хотя значительное количество отдельных древних культур в процессе интеграции сохранило свою самобытность — это ирландская, каталонская, норвежская и прочие культуры (в Восточной Европе аналогом им, по-видимому, служит греческая культура)3. Имел место также и немаловажный ряд переходных случаев, когда этнические сообщества располагали «своим собственным» правящим классом и литературными традициями, но не имели общей государственности: это немцы и итальянцы и позднее — после раздела Речи Посполитой — поляки.
Что же касается ситуаций второго типа, на исследовании которых была сосредоточена моя собственная научная деятельность, то началом современного этапа строительства наций можно считать тот момент, когда отдельные группы в пределах не доминантной этнической общности принялись обсуждать свою собственную этническую принадлежность и воспринимать свою этническую группу как имеющую шансы превратиться в будущем в полноценную нацию. Рано или поздно они усмотрели те конкретные черты, которых недоставало их будущей нации, и стали прилагать усилия к тому, чтобы восполнить одну или некоторые из них, пытаясь убедить своих соотечественников в важности сознательной принадлежности к нации. Я называю эти организованные попытки по обретению всех атрибутов полноценной нации (которые не всегда и не везде бывали успешными) национальным движением. Нынешняя тенденция говорить о них как о «националистических» приводит к значительным несуразицам. Ибо национализм stricto sensu4 представляет собой нечто иное, а именно мировоззрение, в рамках которого придается абсолютный приоритет ценностям нации над всеми иными ценностями и интересами. В Центральной и Восточной Европе XIX или начала XX века многие патриоты — участники национальных движений были чрезвычайно далеки от того, чтобы считаться националистами в этом точном смысле слова. Данный термин едва ли может быть применен к таким типичным представителям национальных движений, как норвежский поэт Вергеланн, который пытался создать язык для своей страны, польский писатель Мицкевич, страстно желавший освобождения своей родины, или даже чешский ученый Масарик, который, отдав всю жизнь борьбе против чешских националистов, сформулировал и реализовал программу национального суверенитета. Национализм являлся лишь одной из многих форм национального сознания, которым предстояло родиться в русле этих движений. Позднее национализм действительно зачастую становился существенной силой в своем регионе — как это произошло в более западном секторе наций-государств, — своего рода политикой силы с иррациональными обертонами. Но у классического национального движения была программа иного типа. Ее цели охватывали три группы требований в соответствии с тремя ощутимыми недостатками национального бытия: (1) развитие национальной культуры, основанное на местном языке и его нормальном использовании в образовании, управлении и экономической жизни; (2) обретение гражданских прав и политического самоуправления — сначала в форме автономии, а в конечном счете (обычно это происходило довольно поздно, когда становилось уже настоятельной потребностью) и независимости5; (3) создание завершенной социальной структуры, пронизывающей всю этническую группу и включающей образованные элиты, классы чиновников и предпринимателей, но также, где это необходимо, свободных крестьян и организованных рабочих.
Относительные приоритеты и сроки осуществления всех трех видов требований в каждом случае оказывались различными. Но траектория любого национального движения исчерпывалась только тогда, когда все они были выполнены.
В промежутке между отправным пунктом любого конкретного национального движения и его успешным завершением можно выделить три структурные фазы, согласно характеру и роли действующих в них сил и степени национального самосознания, развивающегося в рамках этнической группы как целого. В течение начального периода, который я назвал фазой А, энергия активистов национального движения была прежде всего направлена на тщательное исследование языковых, культурных, социальных и иногда исторических черт недоминирующей группы и на закрепление этих фактов в сознании соотечественников, однако в целом они не настаивали на том, что восполнение таких пробелов в познании представляет собой специфическую национальную потребность; некоторые из них даже не верили в то, что из их этнической группы может развиться нация. Во втором периоде, или в рамках фазы В, появилось новое поколение активистов, которые отныне пытались завоевать как можно больше сторонников из числа представителей своей этнической группы для реализации планов по созданию будущей нации, и делали это при помощи патриотической агитации, призванной «разбудить» в них национальное самосознание. Поначалу эти активисты, как правило, не достигали заметных успехов (в первой полуфазе), но позднее (во второй полуфазе) обнаруживали, что аудитория становится все более восприимчивой к их пропаганде. Как только подавляющая часть населения начинала придавать особое значение своей национальной идентичности, формировалось массовое движение, которое я назвал фазой С. Только на этой, финальной фазе обретала жизнь завершенная социальная структура и движение подразделялось на консервативно-клерикальное, либеральное и демократическое крылья, каждое из которых имело свою собственную программу.
ЧЕТЫРЕ ТИПА НАЦИОНАЛЬНЫХ ДВИЖЕНИЙ
Предлагаемая мной периодизация призвана способствовать вдумчивому сопоставлению национальных движений — следовательно, достижению чего-то большего, чем простой синхронный обзор тех процессов, которые в одно и то же время происходили в разных частях Европы прошлого века, — то есть исследованию сходных форм и фаз исторического развития национальных движений. Для такого сравнения требуется выбрать определенный набор параметров, в понятиях которых можно было бы анализировать раэличные национальные движения. Чем сложнее феномен, подлежащий сравнительному исследованию, тем, разумеется, большим должно быть число таких подходящих параметров. Но, как правило, более целесообразными оказываются постепенные действия, накопление результатов сравнения шаг за шагом, чем одновременное использование слишком большого числа параметров. Вот несколько наиболее важных ориентиров, частью которых уже пользовался я сам или кто-то другой, в то время как иные исследователи оставляют их в качестве темы для будущего изучения: это социальная принадлежность и распеределение по территории страны ведущих патриотов и активистов; роль языка как символа и способа идентификации; место театра (а также музыки и фольклора) в национальных движениях; выдвижение или невыдвижение требований гражданских свобод; значение, придаваемое историческому сознанию; положение школьной системы и степень грамотности членов этнической группы; участие церкви и влияние религии; вклад женщин как активисток движения и символов его зрелости. Однако, помимо всего этого, в ходе своих собственных исследований я обнаружил, что основополагающее значение для любой типологии национальных движений в Центральной и Восточной Европе (но не только там) имеет соотношение между переходом в фазу В, а затем в фазу С, с одной стороны, и переходом к конституционному обществу, основанному на равенстве всех перед законом, с другой, — процесс, который часто характеризуют как момент «буржуазной революции». По разному соединяя эти две цепи перемен, мы можем выделить четыре типа национальных движений в Европе:
1.    В первом случае ростки национальной агитации (фаза Б) приходятся на время существования старого абсолютистского режима, а массовый характер она приобретает в период революционных преобразований в политической системе, когда организованное рабочее движение также начинает заявлять о себе. Лидеры фазы В создавали свои национальные программы в условиях политического кризиса. Так происходила чешская агитация в Богемии, так было в венгерском и норвежском движениях; все они вступили в фазу В около 1800 года. Норвежские патриоты добились либеральной конституции и декларации независимости в 1814 году, между тем как чехи и мадьяры сформулировали, хотя и в абсолютно иной манере, свои национальные программы в период революций 1848 года.
2.    Во втором случае национальная агитация также стала набирать обороты еще при старом режиме, но переход к массовому движению, или фазе С, здесь был отложен до совершения конституционного переворота. Это отличие последующей ступени могло быть вызвано либо иным уровнем экономического развития, если взять, например, Литву, Латвию, Словению или Хорватию, либо иноземным господством, как в Словакии или на Украине. В Хорватии началом фазы В можно считать 1830-е годы, в Словении — 1840-е, в Латвии — конец 1850-х, а в Литве — начало 1870-х; соответственно фаза С в Хорватии была достигнута в 1880-х, в Словении — в 1890-х, а в Латвии и Литве только во время революции 1905 года. Насильственная мадьяризация Словакии после 1867 года затормозила ее переход в фазу С, и к таким же последствиям привела деспотичная русификация на Украине.
3.    В третьем случае национальное движение приобрело массовый характер уже при старом режиме, то есть до того, как сформировались гражданское общество или конституционный порядок. Движения этого типа приводили к вооруженным восстаниям и ограничивались территориями Оттоманской империи в Европе — Сербией, Грецией и Болгарией.
4.    В последнем случае национальная агитация впервые возникла в конституционных условиях, при более развитом капиталистическом устройстве, характерном для Западной Европы. Одни национальные движения этого типа могли достигать фазы С весьма рано, как это произошло на земле Басков и в Каталонии, тогда как другие достигали ее, только пройдя долгую фазу В, как это было во Фландрии, или не достигали вовсе — как в Уэльсе, Шотландии или Британии.
Ни один из пройденных нами этапов — от дефиниции к периодизации, а от нее к типологии — не является, конечно, целью сам по себе. Они не объясняют ни истоков, ни итогов различных национальных движений. Они представляют собой всего лишь отправные пункты для решения подлинной задачи любого исторического исследования — каузального анализа. Чем объясняется успех большей части этих движений, принадлежащих эпохе, которая окончилась в Версале, и чем объясняется поражение остальных? На счет чего записать различия в их эволюции и развязке? Если очевидно, что расхожий взгляд, согласно которому нации в Европе были придуманы националистами, не имеет под собой оснований, то монокаузальные объяснения лишь немногим более утешительны. Всякое удовлетворительное рассмотрение должно искать многих причин и достигать разных уровней обобщения; кроме того, ему надлежит охватывать весь хронологически обширный период неравномерного европейского развития.
ЧТО ПРЕДШЕСТВУЕТ СТРОИТЕЛЬСТВУ НАЦИИ
Всякое такое объяснение должно начинаться с «прелюдии» к национальному строительству, которая разыгрывалась в позднюю средневековую эпоху и раннее Новое время и имела великий смысл не только для наций-государств Запада, но и для тех этнических групп в центре и на востоке континента, а равно где-то еще, которые по-прежнему оставались или вновь оказывались под господством «внешних» правящих классов. В исторической действительности встречаются, конечно, не только эти два идеальных типа, но и много промежуточных вариантов. Большое количество средневековых государств, имевших собственную письменность, не переросли успешным образом в государства-нации, а наоборот, потеряли, отчасти или полностью, свою автономию, в то время как их население в целом сохранило свою этническую принадлежность. Это относится к чехам, каталонцам, норвежцам, хорватам, болгарам, валлийцам, ирландцам и прочим народам. Даже в случае с более «чистыми» в типологическом смысле недоминантными этническими группами — например, словенцами, эстонцами или словаками — мы не можем обходить вниманием их общее прошлое как всего лишь миф. Вообще говоря, наследие первой стадии процесса строительства нации, даже если он прерывался, часто обеспечивало существенные ресурсы для следующей. Вот из чего, в частности, они состояли:
1.    Очень часто сохранялись некоторые отпечатки прежней политической автономии — как ни странно, ценимые членами тех сословий, которые относились к «правящей» нации, — и проистекающие отсюда трения между сословиями и абсолютизмом, что порой обеспечивало импульсы для последующих национальных движений. Эти проявления можно было наблюдать во многих частях Европы конца XVIII века — например, в протесте венгерских, богемских и хорватских аристократов против централизма Иосифов Габсбургов, в реакции финской знати на неоабсолютизм Густава III, в оппозиции землевладельцев-протестантов Ирландии усилиям по централизации управления, проводимым английскими властями, или в ответе местных бюрократов Норвегии на датский абсолютизм.
2.    «Память» о былой независимости или государственности, даже относящихся к очень далекому прошлому, могла играть важную роль в стимулировании национально-исторического самосознания и этнической сплоченности. Это самый первый аргумент, который был использован в фазе В патриотами в чешских землях, Литве, Финляндии, Болгарии, Каталонии, да и вообще повсеместно.
3. Во многих случаях более или менее уцелела средневековая письменность, что облегчало развитие норм современного языка и собственной литературы на нем, как это, в частности, показывает пример чехов, финнов и каталонцев. Однако в XIX веке контраст между случаями наличия подобного рода наследия и случаями его отсутствия был в значительной мере преувеличен, и временами стали звучать заявления, будто оно соответствует противоположности «исторических» народов «не историческим», тогда как на самом деле этот контраст бывал заметным только в моменты пульсации уже нарождающегося исторического сознания нации.
Однако во всех случаях ясно то, что современный процесс строительства наций начинался со сбора информации об истории, языке и обычаях недоминантной этнической группы, — информации, которая стала решающим элементом первой фазы патриотической агитации. Исследователи-эрудиты фазы А «открывали» этническую группу и закладывали основу для последующего формирования «национальной идентичности». Тем не менее их интеллектуальную деятельность нельзя назвать организованным политическим или социальным движением. Большинство патриотов вообще не выдвигало никаких «национальных» требований. Превращение их целей в планы социального движения за культурные и политические преобразования явилось результатом фазы В, и вопрос о причинах, по которым это произошло, по-прежнему остается в значительной мере открытым. Почему научные интересы превратились в эмоциональную привязанность? Как пристрастие или преданность человека своему региону выросли в его самоидентификацию с этнической группой как будущей нацией?
РОЛЬ СОЦИАЛЬНОЙ МОБИЛЬНОСТИ И КОММУНИКАЦИИ
В первом приближении можно было бы выделить три процесса, играющих решающую роль в подобного рода трансформации: (1) социальный и/или политический кризис старого порядка, характеризующийся новыми горизонтами и уровнями напряженности; (2) возникновение разногласий между влиятельными группами населения; (3) утрата веры в традиционные нравственные системы, а кроме того, упадок религиозного авторитета, даже если это касалось только малого числа интеллектуалов (но не считая тех, которые находились под влиянием рационализма Просвещения, а также представителей иных раскольнических течений). В целом нам ясно, что будущие исследования должны будут уделить больше внимания этим разнообразным аспектам кризиса, а также тому, насколько патриоты были способны или готовы дать своей реакции на эти аспекты национальное — а не просто социальное или политическое — выражение. Если на данном этапе определенные группы интеллектуалов начинали проводить по-настоящему националистическую агитацию, то впоследствии это приводило национальное движение к критической фазе В. Однако отсюда автоматически не следовало рождения новой нации, для формирования которой требовались еще и другие условия. Поскольку мы еще должны поставить вопрос: при каких обстоятельствах такая агитация способствовала в итоге успешному переходу к массовому движению фазы С, способному полностью воплотить в жизнь национальную программу?
Ученые в области социальных наук выдвигали различные теории, чтобы объяснить подобную трансформацию, но они едва ли могут нас удовлетворить, поскольку не соответствуют эмпирическим данным. Например, Эрнест Геллнер самым тесным образом связывает рост «национализма» с функциональными потребностями индустриализации®. Тем не менее большинство национальных движений в Европе родились как раз до появления современной промышленности и, как правило, проходили решающую в своем развитии фазу В до всякого соприкосновения с ней, причем многие из них, кстати сказать, в преимущественно аграрных условиях. Но если подобные изъяны характерны для большей части социологической литературы, то мы, с другой стороны, не можем просто ограничиться индуктивными описаниями, столь любимыми историографами традиционалистского толка. Поэтому давайте рассмотрим два фактора, по-разному обозначаемых разными авторами, но по существу своему являющихся объектами некоторого согласия в данной сфере. Приняв словарь Карла Дойча, мы можем назвать эти факторы социальной мобильностью и коммуникацией7. В этом пункте ситуация кажется на первый взгляд сравнительно однозначной. Мы можем подтвердить, что в большинстве случаев члены патриотических групп принадлежали к профессиям с довольно высокой вертикальной мобильностью и в них никогда не преобладали рекруты из групп с низкой социальной мобильностью, вроде крестьян. Таким образом, высокий уровень социальной мобильности, по-видимому, служил благоприятным условием для принятия патриотических программ на фазе В. И все бы шло хорошо, однако, к сожалению, нам известно, что это также часто способствовало успешному выдвижению тех же самых групп наверх и принятию их в ряды правящей нации. Сходным образом и социальная коммуникация, как способ передачи информации о действительности и о подходах к ней, безусловно, сыграла важную миссию в приближении современного капиталистического общества, и если мы проанализируем занятия патриотов, то придем к выводу, что их национальная агитация была в первую очередь обращена к тем членам недоминантных этнических групп, которые имели возможность пользоваться наилучшими каналами подобного рода коммуникации. Территориальный анализ дает тот же самый результат: регионы с наиболее развитой сетью коммуникаций были в наибольшей степени восприимчивы к подобной агитации. Поэтому нам кажется оправданной точка зрения Дойча, согласно которой рост национальных движений (он имел в виду национализм) происходил бок о бок с прогрессом социальных связей и мобильности, которые также развиваются не сами по себе, а в рамках более всеобъемлющей трансформации общества8.
Тем не менее необходимо сопоставить эту гипотезу с исторической реальностью, по крайней мере в двух экстремальных случаях. Как одну из таких крайностей нам следует взять пример района Полесья в Польше в период между первой и второй мировыми войнами — области с минимальной социальной мобильностью, очень слабо связанной с рынком и малограмотной. Когда во время переписи 1919 года ее жителей спросили об их национальности, большинство из них дали незамысловатый ответ: «Тутошние мы»9. Такая же картина преобладала в Восточной Литве, Западной Пруссии, Нижних Лужицах и разных регионах Балкан. Но как обстоит дело в противоположном случае? Могут ли интенсивный рост коммуникации и высокий коэффициент мобильности считаться причинами успеха на фазе В? Никоим образом, поскольку опыт таких земель, как Уэльс, Бельгия, Британия или Шлезвиг, напротив, показывает, что эти факторы вполне могут сочетаться со слабой восприимчивостью населения к национальной агитации в условиях, когда решающее значение имеет вызревающий конституционный порядок.
КРИЗИС И КОНФЛИКТ
Помимо социальных перемен и высокого уровня мобильности и коммуникации, был необходим еще один мощный фактор, который обычно способствовал ускорению национальных движений. Я назвал этот фактор конфликтом интересов в национальной сфере; иначе говоря, это социальное напряжение или противоречие, которое могло бы наложиться на языковые (а подчас и религиозные) различия. В XIX веке общим примером такового служил конфликт между новыми выпускниками университетов, происходящими из не-доминантных этнических групп, и замкнутой элитой правящей нации, имевшей наследственную монополию на ведущие позиции в государстве и обществе10. Кроме того, были и столкновения интересов крестьян из подчиненной в этническом отношении группы с земельной аристократией из доминантной, между ремесленниками из первой и крупными торговцами и промышленниками из второй, и так далее. Важно отметить, что такие конфликты интересов, которые сказывались на судьбе национальных движений, невозможно свести к классовым конфликтам, поскольку национальные движения всегда привлекали в свои ряды членов нескольких классов и групп, так что их интересы определялись широким спектром общественных отношений (включая, конечно, и отношения классовые).
Почему социальные конфликты такого рода в одних частях Европы успешно выражались в национальных понятиях, а в других частях — нет? Парадоксально, но мы вправе сказать, что в XIX веке национальная агитация часто начиналась ранее и делала более мощные рывки вперед в тех областях, где недоминантные этнические группы в целом, то есть, как правило, включая и их лидеров, были весьма скудно политически образованы и фактически совсем не имели политического опыта вследствие гнета абсолютизма, под которым они развивались. Богемия и Эстония — только два примера из многих подобных. В таких обстоятельствах не было места более развитым формам политической логики или аргументации. Обеим сторонам данного конфликта легче удавалось выражать социальное противостояние или враждебность в категориях национальных, то есть представлять их как опасность для общей культуры или отдельного языка, или этнического интереса. Это была основная причина, по которой западноевропейские национальные движения демонстрируют характерное отклонение от остальных (см. тип 4). Именно более высокий уровень политической культуры и опыта позволял выражать конфликты и интересы в большинстве западных областей Европы в политических терминах. Поэтому фламандские патриоты уже в истоках фазы В поделились на два лагеря — либеральный и клерикальный, — и большая часть избирателей-фламандцев выразила свои политические предпочтения голосованием за либеральную или католическую партии, оставив собственно фламандской партии лишь меньшинство голосов. То же явление сегодня можно наблюдать в Уэльсе или Шотландии. В таких условиях национальной программе было нелегко завоевать массовую поддержку, и в некоторых случаях движению так и не суждено было перейти в фазу С. Урок, который из этого стоит извлечь, состоит в том, что недостаточно учитывать только формальный уровень социальной коммуникации, достигнутой в данном обществе, — необходимо также учитывать комплекс того содержимого, которое транслируется посредством нее (даже если оно в некоторой степени бессознательно). Если национальные цели и лозунги, используемые агитаторами для выражения социального напряжения, действительно соответствуют непосредственному повседневному опыту, уровню грамотности и системе символов и стереотипов, принятой большинством представителей недоминантной этнической группы, то достижение фа'зы С возможно в относительно короткое время.
Модель успешного национального движения, таким образом, включает в себя как минимум четыре элемента: (1) кризис легитимности, связанный с социальными, моральными и культурными деформациями; (2) базисный уровень вертикальной социальной мобильности (некоторое количество образованных людей должно прийти из недоминантной этнической группы); (3) довольно высокий уровень социальной коммуникации, в том числе грамотности, школьной подготовки и рыночных отношений; и (4) конфликты интересов национального характера. Такая модель не претендует на объяснение всех проблем в долгой и сложной истории национальных движений. Позвольте мне проиллюстрировать это, предложив вашему вниманию некоторые из проблем, которые по сей день остаются неразрешенными, несмотря на обилие новых «теорий национализма».
БРЕШИ, ВЫЯВЛЕННЫЕ ПОСРЕДСТВОМ ЭТОЙ МОДЕЛИ
Мои собственные сравнительные исследования сосредоточены на стечении социальных обстоятельств, характерном для фазы В в европейских национальных движениях XIX века. Для фазы С до сих пор аналогичные исследования не проводились11. Здесь тоже крайне необходим сравнительный анализ, и не только социальных групп, мобилизующихся в то время, когда национальная программа становится привлекательной для масс, но также и того, какое значение имеет каждый из трех принципиальных компонентов ее собственной повестки. До сих пор эти компоненты еще ни разу не составляли идеального комплекса. Мы должны исследовать взаимоотношения между культурными, политическими и социальными задачами национальных программ того времени, равно как и внутреннюю структуру каждой, и те специфические требования, которые исходят из них. Мы уже знаем, что они могут широко варьироваться. Более того, едва в национальной программе получают отчетливое выражение политические требования, движение неизбежно становится полем битвы за власть, и не только в рамках борьбы против правящей нации, но и в рамках борьбы за лидерство внутри национального движения как такового. При таких обстоятельствах руководство национальным движением, как правило, переходило от интеллектуалов к профессиональным слоям в более широком смысле этого слова.
Другой жизненно важной сферой сравнительного исследования является социальная физиогномика лидеров национальных движений — или в целом национальной интеллигенции в регионе. Некоторые предварительные сопоставления чешских, польских, словацких и немецких интеллектуалов того периода, которые я уже проводил, позволяют предположить, что остается еще масса неиспользованных возможностей для толкования национальных стереотипов, политической культуры и социальных чувств патриотов. Разительные отличия в социальном происхождении чешской и немецкой интеллигенции того периода проливают новый свет на национальные движения каждой из этих групп в Богемии12. Но мы также должны отметить, что слишком мало исследований было посвящено тем интеллектуалам, которые, в силу своего образования и этнического происхождения, могли бы принять участие в национальном движении, но не стали этого делать. Нам необходимо знать больше и об этой национально не ангажированной или ассимилированной интеллигенции.
Последний и значимый пробел в современном исследовании национальных движений прошлого века выглядит несколько неожиданно. Немало иронии было растрачено на исторические легенды и фантазии на тему прошлого, припасенные патриотами той эпохи13. Но на самом деле нам не слишком много известно о реальной роли истории в возникновении и росте национальных движений. Ведь к тому времени, безусловно, сложился подлинный фонд исторического опыта, на основе которого многие из них поднялись, — все это материалы, накопленные первой, до-современной стадией процесса собственно национального строительства; и кроме того, были разные формы, в которых эти материалы впоследствии находили свое отражение в сознании недоминантной этнической группы. Обычно склад исторического мышления, который возникал на заре национального движения, существенно отличался от склада исторического мышления, развивавшегося к его окончанию. В этом смысле нам представляются особо поучительными сравнения Западной Европы с Восточной, правящих наций с управляемыми. Сопоставив немецкие и чешские исторические романы той эпохи, что я и проделал недавно, мы получим внушительные результаты: в то время как герои первых в большинстве своем взяты из представителей (главным образом прусской) власти и аристократии, в последних этот социальный слой находит отражение крайне редко14.
«НОВЫЙ НАЦИОНАЛИЗМ» РЕЗЮМИРУЕТ СТАРЫЙ
В какой степени вышеописанная модель, полученная на основе исследования национальных движений в Европе XIX века, способствует пониманию «новых типов национализма» в Центральной и Восточной Европе сегодня?
Расхожее представление о том, что нынешние беспорядки есть следствие освобождения иррациональных сил, которые долго были подавлены — точнее сказать, «глубоко заморожены» — при коммунизме, а теперь, после пятидесятилетнего коллапса, полностью ожили, является, несомненно, поверхностным. Подобного рода понимание является нелепым: оно ближе к миру волшебных сказок, чем к миру исторического процесса. Гораздо более оправданно было бы рассматривать силы, реформирующие Центральную и Восточную Европу на протяжении последнего десятилетия, как «новые национальные движения», цели которых во многом аналогичны целям национальных движений в XIX веке, хотя в ряде существенных отношений они и отличаются от последних.
Самое сильное сходство между двумя разновидностями национальных движений заключается в том, что сегодня воссоздается та же самая триединая комбинация задач, которая составляла национальную программу сто лет назад. Конкретные цели, преследуемые ныне, естественно, не тождественны целям прежних национальных движений, но общий пафос тесно связывает их друг с другом. Вновь на поверхность с большой силой выступили языковые и культурные требования — прежде всего, конечно, на территории бывшего СССР. Здесь никогда не было официальной политики подавления местных наречий в том духе, как это часто происходило при царской власти, что фактически даже способствовало усилению роли местных языков в межвоенный период, в течение которого народные украинские, белорусские, кавказские и центральноазиатские диалекты стали языками школьного обучения и печати. Но на западных землях, приобретенных СССР после войны, никакие подобные меры не осуществлялись, и русский язык постепенно все более навязывался там как язык общественной жизни. Отсюда сегодняшняя важность языковых проблем в этих районах: Эстония, например, провозгласила, что знание ее языка является условием обеспечения гражданских прав, а Молдавия вернулась к латинскому алфавиту. В странах к западу от Буга и Днестра языковые требования были менее насущными. Но и здесь одним из первых признаков развала Югославии в семидесятых и восьмидесятых годах явилась кампания по выделению хорватского языка как полностью независимого от сербского; равным образом и Институт словацкой литературы (Матика) положил начало доводам в пользу национальной независимости Словакии, основанным на тезисе самобытности языка.
Если значение языкового компонента сегодня варьируется от региона к региону, то политический компонент во всех случаях занимает центральное положение. Обе главные цели, которые находят выражение в этой области, имеют свои параллели в прошлом. С одной стороны, призыв к демократии соответствует требованию гражданских прав в программе «классических» движений. С другой стороны, жажда абсолютной независимости воспроизводит увлеченность идеей этнической автономии в XIX веке. В большинстве случаев, хотя и не всегда (исключение составляют Словения, Хорватия или Словакия), довоенный опыт независимой государственности решающим образом определяет здесь характер модели. К 1992 году политическая независимость была уже, разумеется, полностью вновь подтверждена на большей части Восточно-Центральной Европы; в то время как на территории бывшего СССР все республики, ранее входившие в его состав, наконец-то стали юридически суверенными государствами. В этих условиях энергии движений предстояло работать уже в новых направлениях, связанных с полученной независимостью, то есть в решении проблем о мерах сосуществования с внешними соседями, а также с внутренними меньшинствами.
И наконец, новые национальные движения выражают иную социальную программу, соответствующую условиям, для которых типична быстрая смена правящих классов. Лидеры этих движений стремятся к достижению весьма конкретной цели: обеспечить целостность социальной структуры нации, создав капиталистический класс по образцу западных государств, в котором они сами могли бы занять видное положение. Здесь аналогии с прошлым также поражают воображение.
Более того, кроме всего вышеперечисленного, есть и еще ряд значительных сходств. В XIX веке переход к фазе В происходил в то время, когда старый режим и его социальный порядок были на грани полного разложения. По мере ослабления или исчезновения традиционных связей тяга к новой коллективной идентичности заставляла людей из различных социальных сословий, а затем и приверженцев различных политических течений объединяться в единое национальное движение. Так же дело обстоит и сегодня: после краха коммунистического правления и плановой экономики привычные связи разрушились, оставив общее чувство тревоги и незащищенности, в атмосфере которого национальная идея начинает успешно монополизировать роль фактора интеграции. В условиях сильного стресса людям обычно свойственно переоценивать чувство комфорта и защищенности, которое может дать им единство с собственной национальной группой.
В свою очередь, отождествление с национальной группой предполагает, как это происходило и в предыдущем веке, создание персонифицированного образа нации. Славное прошлое такой персоналии должно жить в личной памяти каждого гражданина, а ее поражения — возмущать его, как неудачи, о которых невозможно забыть. Одно из последствий подобного олицетворения заключается в том, что люди начинают рассматривать свою нацию, то есть самих себя, как единый организм в более чем метафорическом смысле слова. Даже если малую часть нации настигнет какая-нибудь беда, она будет ощущаться всей нацией как целым, и если какой-нибудь ветви этнической группы — даже живущей далеко от своей «материнской нации» — будет грозить ассимиляция, члены персонифицированной нации смогут расценивать это как ампутацию части национального тела.
Само собою понятно, что персонифицированный национальный организм, как и в XIX веке, требует себе собственного отдельного пространства. И ныне, как тогда, претензии на такое пространство основываются на обращении к двум различным критериям, отношения между которыми часто весьма натянуты: с одной стороны, на принципе области, характеризующейся этнической однородностью своего населения как группы с общим языком и культурой; а с другой стороны, на понятии исторической территории с ее традиционными границами, в которых часто заключены и другие этнические группы со статусом меньшинства. В XIX веке второй критерий приобрел особую важность для так называемых «исторических наций». Так, чехи считали все земли в границах Богемии и Моравии принадлежностью своего национального организма; хорваты рассматривали все три части средневековых королевских владений как свою собственность; литовцы полагали, что польско-еврейский город Вильно является их настоящей столицей. Сегодня эта модель имеет еще больший потенциал широкого распространения, поскольку, наряду с теми нациями, которые в прошлом веке расценивались как «исторические», теперь еще появились нации, снискавшие себе соответствующего рода историю до войны, когда эстонцы или латыши добились независимого государства, или даже во время войны, когда словаки и хорваты обеспечили себе протекторат под нацистским покровительством. В этих условиях лидеры новых национальных движений снова склоняются к провозглашению государственных границ национальными границами и к тому, чтобы считать этнические меньшинства на «их» территориях аутсайдерами, которым можно отказывать в национальной идентичности, а членов группы высылать за пределы страны. В Европе снова играет большую роль психологическая география, так как дети в начальной школе постоянно видят перед собой официальные карты своей страны15.
ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ТРЕБОВАНИЯ И ПРОБЛЕМЫ ПОНИЖЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО СТАТУСА
Может возникнуть вопрос: почему этнические и языковые аргументы так часто играют решающую роль в программах многих новых национальных движений в Центральной и Восточной Европе, тогда как западный мир пытается проститься с принципом этнической принадлежности как организационным принципом экономической жизни? Некоторое объяснение нам дает опыт классических национальных движений этого региона16. Когда их активисты впервые начали свою агитацию в XIX веке, члены недоминантной этнической группы не были политически образованы и не имели опыта общественной деятельности в гражданском обществе. В этих условиях обращение к политической логике гражданских или человеческих прав в подобных едва ли могло быть эффективным. Для чешского либо эстонского крестьянина «свобода» означала отмену феодального «рэкета» и возможность беспрепятственно пользоваться землей на своей собственной ферме, то есть отнюдь не парламентский режим. Действительность общего языка и обычаев была гораздо более доступной для понимания, чем заумные концепции конституционной свободы. Сегодня ситуация в известном смысле аналогична: спустя полвека диктаторского правления уровень образованности в гражданском обществе по-прежнему в основном недостаточен, и языковые и культурные апелляции вновь могут выступить в качестве замены четко выраженным политическим требованиям, как это можно наблюдать в бывших республиках Югославии, в Румынии, государствах Прибалтики. На практике такое случается даже там, где официальная пропаганда созвучна разговорам о демократии и гражданских правах.
Конечно, языковые и этнические требования не везде имеют одинаковое значение. Но, например, во многих республиках бывшего Советского Союза язык господствовавшей нации часто оставался символом политического угнетения, каково бы ни было формальное положение основного местного языка. В XIX веке борьба национальных движений эпохи против немецкоязычной бюрократии империи Габсбургов, или российской бюрократии в царской империи, или чиновничества Оттоманской империи в основном разворачивалась вокруг языковых проблем. И сегодня диалект всякой маленькой нации, сражающейся за свою независимость, автоматически рассматривается как язык свободы. Однако здесь на кону нечто большее, чем вопросы престижа и символики. Нежелание членов господствующей нации допустить истинное языковое равенство всегда приводило недоминантную этническую группу к определенному материальному поражению. Люди, говорящие на немецком и венгерском языке, во времена австро-венгерской монархии отказывались учить или использовать языки других этнических групп, проживающих на «их» территории. Затем с распадом империи и возникновением новых независимых государств в 1918—1919 годах многие из них внезапно обнаружили, что их статус свелся до уровня официального меньшинства. Но, как правило, они и после этого не желали смириться с преобладанием языка малых — но теперь господствующих — наций, под управлением которых им приходилось жить: чехов, румын, поляков и других. Это была взрывоопасная ситуация, последствия которой с приходом Третьего рейха в Германии стали зловещими. Сегодня происходит такой же процесс понижения национального статуса, как, в частности, статуса русских, которые в отдаленных республиках становятся меньшинством в независимых государствах, формирующихся благодаря национальным движениям. Подобные исторические параллели между положением Уо1кзёеи1-зсНе17 и положением, так сказать, *Уо1кзги88еп» поразительны и внушают тревогу.
СПЕЦИФИКА ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОЙ КОНЪЮНКТУРЫ
Какова роль национально окрашенных социальных конфликтов в современных условиях? Теоретически можно было бы предположить, что они не возникли бы там, где столкновения интересов способны находить непосредственно политическое либо социальное выражение. Но, хотя наше знание на сей счет остается весьма ограниченным, уже понятно, что некоторые такие конфликты нынче приобретают национальную заостренность. Случаи, когда местная интеллигенция выступает против номенклатурной элиты другой этнической группы, которая отказывается учить местный язык (хрестоматийный пример в этом плане — ситуация в Прибалтике), в этом плане не самые распространенные. В действительности большинство социальных конфликтов, имеющих национальное значение, сегодня весьма отличаются от классического положения вещей в XIX веке и свидетельствуют о колоссальном несходстве между социальными структурами Центральной и Восточной Европы в прошлом и настоящем.
Ибо текущая ситуация в регионе носит во многих отношениях уникальный в европейской истории характер. Старый порядок, основанный на плановой экономике и власти номенклатуры, в одночасье исчез, оставив после себя политический и общественный вакуум. В этих условиях ведущее положение в обществе быстро заняли новые элиты, воспитанные старым режимом, но ныне вставшие во главе национальных движений. Образованные слои недоминантных этнических групп в XIX веке боролись за те же цели, но каждую позицию им приходилось отвоевывать у официальных элит правящей нации, и условием их успеха было принятие традиционных форм жизни, свода моральных норм и правил игры стоящих над ними классов. Напротив, в настоящее время вертикальная социальная мобильность в направлении высших уровней благосостояния или власти, не зависит ни от каких традиционных норм, а зачастую просто оказывается результатом личного или национального эгоизма. Вакуум на вершине общества создал возможность для очень стремительных карьерных продвижений, и сегодня складывается новый правящий класс, рекрутированный из слияния трех принципиальных потоков: начинающих политиков (некоторые из них — это бывшие диссиденты), ветеранов бюрократии (это самые опытные управляющие из сферы старой командной экономики) и нарождающихся предпринимателей (порой обладающих финансовыми ресурсами весьма сомнительного происхождения). Борьба внутри этих групп и между ними за привилегированные позиции пока породила лишь более сильный конфликт интересов в посткоммунистическом обществе; и там, где члены различных этнических групп проживают на одной территории, она вызывает сегодня основные трения специфически-национального характера.
Разрушительные последствия такой ситуации существенно усиливает другое заметное отличие современного стечения обстоятельств от предыдущего. В XIX веке национально окрашенные конфликты интересов, как правило, вызывались процессами экономического развития и социального совершенствования, которые сталкивали ремесленников-традиционалистов с промышленниками-модернизаторами, мелких крестьян с крупными землевладельцами или скромных предпринимателей с большими банкирами в борьбе за соответствующий кусок пирога, неуклонно прибавляющего в размерах. Однако сегодня конфликты этого рода принимают безобразно непомерные очертания на фоне экономической депрессии и упадка, в условиях которых пирога становится все меньше и меньше. В подобных обстоятельствах не приходится удивляться тому, что диапазон конфликтов в пределах самих национальных движений оказывается заметно шире, чем в прошлом. Одно из последствий этого заключается в том, что обширный спектр политических позиций, представленных в программах даже подлинно «националистических» партий нашего времени, которые могут значительно разниться друг с другом в целях и методах, делает все более затруднительным разговор о единой национальной программе. В то же самое время существенно возросший уровень социальной коммуникации, обеспечиваемый современными электронными средствами массовой информации, позволяет националистической агитации быстрее получать отклик у широких слоев населения. Появилось больше возможностей манипулировать публикой и внедрять национальные интересы там, где их раньше не существовало. Контроль над средствами массовой информации в Центральной и Восточной Европе — это жизненно значимая ставка в борьбе за власть, поскольку их профессиональное применение сообщает необычайную власть «контролерам». Безусловно, мы уже видели, к каким последствиям это приводит.
Однако современная конъюнктура имеет еще одну отличительную черту, которая может противодействовать этим последствиям. В XIX веке национальное движение, процесс национального строительства, а также национализм были характерны для каждой части Европы. Новые национальные движения Центральной и Восточной Европы, наоборот, появляются на арене в такой момент, когда в западной части континента уже воплотилась в историческую реальность идея европейской интеграции. Форма, которую эта интеграция может принять, разумеется, остается весьма спорной, поскольку конституционное будущее ЕС определяют сегодня две противоречивые тенденции: одна к тому, чтобы Европа стала континентом для граждан безотносительно к их этнической принадлежности, а другая крепко держит ее в тисках понятий о традиционных этнических различиях и ведет к созданию в Европе единства раздельных наций-государств. Как бы ни разрешился данный конфликт, нельзя игнорировать то обстоятельство, что лидеры всех новых национальных движений заявляют о своем желании войти в пространство объединенной Европы. В этом плане мы можем говорить о двух комплиментарных (в субъективном смысле) процессах самоидентификации этнических групп в Центральной и Восточной Европе: национальном, основанном на историческом опыте различных этнических групп региона и способствующем разрастанию упомянутых выше конфликтов, и европейском, отражающем новые надежды и горизонты. Если бы мы применили свои критерии периодизации классических национальных движений к процессам собственно европейской интеграции, то, без сомнения, увидели бы, что вторая ступень фазы В была успешной в Западной Европе, в то время как ее самое начало едва различимо в Центральной и Восточной, то есть там, где в любом случае важно делать различия между конъюнктурными экономическими декларациями о приверженности европейским идеалам и культурными или политическими стремлениями к ним.
ПЕРСПЕКТИВА КАТАСТРОФЫ?
К каким же последствиям, скорее всего, приведут новые национальные движения в бывших коммунистических частях континента в целом? Трагические процессы, которые происходят сегодня там, где еще вчера была Югославия, делают вполне очевидными все опасности подобного стечения обстоятельств. Бескомпромиссный упор на этнических характеристиках нации быстро приводит к политике национализма в истинном смысле этого слова.
Стоит только дать волю такому ходу событий, как все этические и гуманистические призывы неизбежно будут оказываться напрасными — отнюдь не от недостатка таланта у тех, кто их произносит, а в силу того, что, едва эти новые движения приобретают массовый характер, они, как показывает опыт их предшественников, уже не поддаются ни разумной аргументации, ни давлению со стороны политических сил (которое может даже спровоцировать их более радикальные проявления). А потому насколько же они угрожают не только интеграции, но и стабильности в Европе?
Всем известно, что наиболее разрушительным последствием классических национальных движений этого региона была их роль как катализаторов первой мировой войны. Сегодня критики «нового национализма» в Центральной и Восточной Европе предупреждают нас об опасностях повторения такого рокового последствия. Однако они забывают о том, что к войне в первую очередь привела националистическая политика великих держав, тогда как конфликты между малыми государствами и их националистически настроенными политиками были не более чем лучиной, использованной великими державами. Современный «этнонационализм» — это явление, характерное главным образом для малых этнических групп или наций, которые не обладают значительным весом на международной арене. Конфликты, которым он дает начало, действительно являются факторами нестабильности в регионе, но они не угрожают миру в Европе таким же образом, как это было на рубеже веков, — во всяком случае, они не станут угрожать ему до тех пор, пока какая-нибудь из великих держав не попытается обратить их в выгоду для себя. В настоящее время такая перспектива кажется весьма отдаленной, поскольку все основные европейские государства, за исключением России, сегодня объединены в Европейском Сообществе. Тем не менее было бы неразумно полностью сбрасывать со счетов возможность того, что определенные заинтересованные партии или политики ведущих западных государств захотят использовать некоторые новые национальные движения для расширения зоны собственного влияния. Немецкие инициативы в Словении и Хорватии кое-кем истолковываются именно в таком свете18. Есть, конечно, и другая проблема, нависшая сегодня над регионом, которая напоминает скорее о периоде между двумя мировыми войнами, чем о прошлом веке. Речь идет о положении меньшинств в пределах посткоммунистических государств. Эти меньшинства делятся на два типа. Первый включает в себя этнические группы, проживающие в относительно компактных областях государства, в котором преобладает другая нация; эти группы в то же время принадлежат к нации, находящейся по ту сторону границы: например, мадьяры в Словакии или Трансильвании, сербы в Хорватии, поляки в Моравии, русские в Эстонии, албанцы в Косово. Этническое население второго типа рассредоточено внутри государства, которое не является государством этой нации, как, в частности, словаки или немцы в Венгрии, румыны в Сербии, турки в Македонии и цыгане повсюду. В любом случае движения меньшинств могут возникать в той же форме, что и движения национальные, но их решающее отличие заключается в том, что они даже не смеют надеяться на достижение независимого национального государства. Наивысшей целью этих движений может быть политическая автономия или пересмотр границ. Но и подобные цели, при случае, разумеется, могут иметь более взрывоопасный характер, чем задачи новых собственно национальных движений.
В заключение вполне можно поставить следующий вопрос: исходя из своих знаний о классических национальных движениях в Европе XIX столетия, что мы вправе считать изменяющимся, а что неизменным в динамике новых движений? Главной предпосылкой всех национальных движений — и вчера, и сегодня — является глубокий кризис старых порядков, сопровождающийся упадком системы всех его норм, а также ценностей и чувств, которые поддерживали его. В случае с нынешними движениями этот кризис сочетался с экономической депрессией и угрозой широкого распространения социальной разрухи, которые все больше усугубляли бедственное состояние общества. Но в обе эпохи третьим, решающим элементом этой ситуации был низкий уровень политической культуры и опыта широких масс населения. Стечение этих трех обстоятельств — кризиса общества и государства, экономического спада и политической неискушенности — отличает современную конъюнктуру, при которой их последствия усугубляются колоссальным повышением плотности и скорости общественных связей. Как только господствующий порядок — абсолютизм или коммунизм — подвергается некоторой либерализации, социальные или политические движения против него становятся неизбежными. Для их перехода в национальные необходимо наличие еще двух факторов: если этнической группе чего-то реально недостает для полнокровной национальной жизни и если имеются существенные трения, которые в условиях неравномерного развития этносов могут выражаться как национальный конфликт. Когда такие национальные движения приобретают массовый характер, идет ли речь о прошлом веке или о нынешнем, их уже не способны остановить ни властный запрет, ни применение силы. Самое большее, что сегодня возможно сделать, — это, вероятно, направить их по псевдоевропейскому пути, воспитывая гражданское сознание в школах и через средства массовой информации, и посредством официальных мер обеспечить разумный этнический баланс в общественной занятости. Вот только ограниченность подобных мер чересчур очевидна. Единственным поистине эффективным избавлением от опасностей нынешней ситуации является, увы, самое утопическое: разрешение экономического кризиса в регионе и приход эры нового процветания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См. мои работы: М. Hroch. Social Conditions of National Revival in Europe. A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations, Cambridge, 1985; M. Hroch. Narodni Hnuti v Evrope 19. Stoleti. Prague, 1986.
2. Собственно термин "национализм" в научных дискуссиях стал употребляться довольно поздно, вероятно, не раньше выхода в свет исследований американского историка Карлтона Хейеса, и прежде всего его произведения "Историческая эволюция современного национализма". См.: С. Hayes. Historical Evolution of Modern Nationalism. N, Y., 1931. Этот термин довольно редко использовался в Европе межвоенного периода, как это явствует из обзорного труда А. Кемилайнена "Национализм. Проблемы слова, концепции и классификации". См.; А.Кemilainen. Nationalism. Problems concerning the Word, the Concept and the Classification. Jyvaskla, 1964. Первым авторитетным европейским ученым, открывшим это понятие для системного анализа, был Е. Лемберг. См.: Е. Lemberg. Der Nationalismus. 2 vols. Hamburg, 1964.
3. Таким образом, если мы сравним сферы действия национальных движений в Западной и Восточной Европе в XIX веке, то количество древних культур окажется приблизительно равным. Но это соотношение изменится, если мы посмотрим, сколько автономных средневековых культур были интегрированы или уничтожены в каждом из двух регионов. Поскольку на Западе только некоторые такие культуры сохранились и легли в основу последующих национальных движений, а другие - нижненемецкая, арабская, провансальская и прочие - не сыграли подобного рода роли. Западные монархии в основном демонстрировали гораздо больше способностей к поглощению "негосударственных" культур и обществ, чем империи Габсбургов, Романовых или Оттоманская.
4. В строгом смысле этого слова (лат.). - прим. пер.
5. Некоторые национальные движения очень рано ставили своей целью независимость; к их числу относятся национальные движения норвежцев, греков или сербов. Но гораздо больше было таких, которые пришли к этой цели значительно позже, причем в чрезвычайных обстоятельствах первой мировой войны, - среди них можно назвать чешское, финское, эстонское, латвийское и литовское движения, - в то время как иные (словенское или белорусское) не сформулировали ее и тогда. Каталонцы являют собою живой пример того, каким образом даже мощное национальное движение может обойтись без постановки такого требования, как обретение своей независимой государственности.
6. См.: Ernst Gellner. Nation and Nationalism. Oxford, 1983, passim. [Имеется русский перевод: Геллнер Э. Нации и национализм /Пер. С англ. Т. В. Бердиковой, М. К. Тюнькиной; ред. и послесл. И. И. Крупника. М.: Прогресс, 1991. - Прим.ред.].
7. См. работу: Karl Deutsch. Nationalism and Social Communication. Cambridge, Mass., 1953. Другие ученые также подчеркивали значение социальной коммуникации для понимания национального чувства, при этом не следуя взглядам или терминологии Дойча. См., например: Benedict Anderson. Imagined Communities. Reflections on the Origins and Spread of Nationalism. L., 1983 (2nd enlarged ed 1991). [Имеется русский перевод: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; вступ. статья С. Баньковской. М.: Канон-пресс-Ц, Кучкова поле, 2001. -Прим. Ред.].
8. Отто Баэур был первым, кто уловил связь между процессом строительства наций и общей капиталистической трансформацией общества. См.: Otto Bauer. Die Nationalitatenfrage und die Sozialdemokratie. Vienna 1907.
9. В западной литературе этот эпизод не становился предметом анализа. См.: J. Tomaszewski. Zdziejow Polesia 1921 -1939. Warsaw. 1963. P. 25, 32 ff.
10. Впервые я указал на роль этого национально окрашенного конфликта в своей книге: M. Hroch. Die Vorkampfer der nationalen Bewegungen bei den kleinen Volkern Europas. Prague, 1968. Более подробный дальнейший анализ проблемы безработных интеллектуалов см. в книге: A.D. Smith. The Ethnic Revival in the Modern World. Cambridge, 1981.
11. Недостаток в исследованиях случаев этой проблемы объясняет то, почему Эрик Дж. Хоб-[ не йог проанализировать социальную структуру фазы С в своей последней работе. См.: obsbuifn. Nation and Nationalism 1789 -1945. Cambridge, 1990. (Имеется русский пе-j: Кобсбицм Э. Нации и национализм после 1780 года / Пер. с англ, А. А. Васильева. Спб.:
12. Некоторые частные результаты опубликованы в моей работе: М. Hroch. Das Burgertum in den Nationalen Bewegungen des 19. Jahrhundert - ein europaischer Vergleich // Burgertum in 19. Jahrhuiidert / Ed. J. Kocka. Vol. 3. Munich, 1988. P. 345 ff.
13. Типичный пример такой поверхностной реакции см.: W. Kolarz. Myths and Realities in Eastern Europe. L., 1946.
14. Die burgerliche Belletristik als Vermittterin des burgerlichen Geschichtsbewusstsein: deutsches und tschechiches Geschichtsbild im Vergleich. Bielefeld, ZIF, 1987.
15. О психологической географии как факторе национальной идентичности см.: F. Barnes. Us and Them: The Psychology of Ethnonationalism. N. Y., 1987. P. 10 ff.
16. Национальные движения "Востока" и "Запада" значительно менее сопоставимы, чем в период до 1918 года. Западные национальные движения (например, каталонское, баскское,
валлийское, бретонское или шотландское) по-прежнему в основном находятся на фазе С, или даже на фазе В, которая началась у них еще в XIX веке, в то время как большинство восточных движений (например, чешское, эстонское, литовское или польское) добились национальной независимости после первой мировой войны, в другие (например, белорусское или украинское) теперь возвращаются к прерванной фазе В либо (как словацкое или хорватское) фазе С.
17. Этнических немцев (нем.). - Прим. пер.
18. Хрох имеет в виду сепаратное - без проведения предварительных консультаций со своими европейскими союзниками - признание 23 декабря 1991 года правительством Коля - Геншера независимости Словении и Хорватии, которое, по мнению многих исследователей, стало одним из мощных катализаторов югославской трагедии, подстегнувших вооруженную развязку.