Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия (текст)

Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия (текст)
НАЦИЯ
Национальный характер
Наука до сих пор почти совсем не занималась вопросом о нации, — она предоставляла ее почти в исключительное ведение лириков и фельетонистов, ораторов народных собраний, и отдавала обсуждение этих вопросов на откуп парламентам и пивным. В эпоху великой национальной борьбы едва сделаны первые попытки к построению удовлетворительной теории о сущности нации. Между тем, такая теория безусловно необходима. Ведь все мы находимся под влиянием национальной идеологии, национальной романтики, ведь редко кто из нас произносит слово «немецкое», не испытывая при этом какого-то особого чувства. Кто хочет понять и критиковать национальную идеологию, тот не может уклониться от ответа на вопрос, что такое нация.
Бэджгот говорит, что нация есть одно из тех многих явлений, которые мы знаем, пока нас о них не спрашивают; на поставленный же о них вопрос мы не в состоянии дать точного и ясного ответа. Но этим наука не может довольствоваться; если она хочет говорить о нации, она не может отказаться от определения понятия нации. А на этот вопрос не так легко ответить, как может показаться на первый взгляд. Что такое нация? Представляет ли она собою группу людей, отличающихся общностью происхождения? Но итальянцы происходят от этрусков, римлян, кельтов, германцев, греков и сарацин, современные французы — от галлов, римлян, бриттов и германцев, современные немцы — от германцев, кельтов и славян. Есть ли это общность языка, которая объединяет людей в нацию? Но англичане и ирландцы, датчане и норвежцы, сербы и хорваты говорят на одном языке, не представляя собой, однако, единого народа; евреи вовсе не имеют общего языка и составляют, тем не менее, нацию. Но есть ли это сознание принадлежности к одному целому, которое сплачивает людей в нацию? Но разве тирольский крестьянин перестает быть немцем оттого, что он никогда не сознавал своей связи с немцами Восточной Пруссии или Померании, с тюрингцем или эльзасцем? И затем: что оно такое это нечто, которое немец сознает, когда он вспоминает свою принадлежность к немецкой нации? Что именно определяет его принадлежность к немецкой нации, его связь с остальными немцами? Должен же быть какой-нибудь объективный признак общей принадлежности к единому целому, чтобы эту общность можно было сознавать.
Вопрос о сущности нации можно развернуть, лишь исходя из понятия о национальном характере. Привезите любого немца в чужую страну, скажем, к англичанам, и он тотчас же осознает произошедшую с ним перемену: вокруг него другие люди, люди, иначе думающие и чувствующие, иначе реагирующие на одни и те же вещи, чем привычная ему немецкая среда. Эту-то сумму признаков, отличающих людей одной от людей другой национальности, этот комплекс физических и духовных качеств, который отличает одну нацию от другой, мы временно назовем национальным характером; сверх этих качеств, народы имеют еще другие общие признаки, общечеловеческие; затем, отдельные классы, профессии внутри каждой данной нации характеризуются особыми групповыми качествами, отличающими каждую из этих групп как таковую. Но что средний немец не похож на среднего англичанина, хотя бы они, как люди, как члены одного класса или профессии, имели между собою много общего, или что все англичане сходны по целому ряду признаков, как бы велики не были существующие между ними индивидуальные или социальные различия, — это не подлежит никакому сомнению. Кто стал бы это отрицать, для того нация — ничто; можно ли сказать, что англичанин, живущий в Берлине и владеющим немецким языком, становится поэтому немцем?
Если различия, существующие между нациями, объясняют различиями их исторических судеб, различными условиями борьбы за существование, общественной структуры; если, например, Каутский старается объяснить настойчивость и упрямство русских тем фактом, что масса русского народа состоит из крестьян и что земледелие создает повсюду неподвижные, но настойчивые и упрямые натуры, то этим, конечно, не возражают против понятия национального характера. Ибо этим не отрицается существование особого русского национального характера, а делается лишь попытка объяснить национальные особенности русских.
Между тем, то обстоятельство, что часто стремились объяснить происхождение национального характера, не задумываясь над его сущностью, было причиной тех немалых искажений, каким это понятие подвергалось.
Прежде всего, национальный характер неправильно считали постоянным, раз навсегда установленным, тогда как это опровергается исторически; нельзя отрицать, что германцы времен Тацита обладали многими сходными чертами характера, которыми они отличались от других народов, например.
от римлян той же эпохи, и столь же мало можно отрицать, что немцы нашего времени обнаруживают известные общие, отличающие их от других народов, черты характера, каково бы ни было их происхождение. Но сведущий человек не станет же на этом основании отрицать, что немцы настоящего времени имеют гораздо больше общего с современными культурными нациями, чем с германцами эпохи Тацита.
Национальный характер изменчив. Общность характера связывает членов одной нации только на продолжении известного периода, но отнюдь не нацию нашего времени с ее предками за два или три тысячелетия. Когда мы говорим о немецком национальном характере, то мы имеем в виду общие отличительные черты немцев определенного столетия или десятилетия.
Еще одной ошибкой было то, что наряду с национальной общностью характера часто не замечали целого ряда других общностей, из которых общность класса и профессии суть наиболее важные. Немецкий рабочий многими своими чертами сходен со всяким другим немцем: это связывает немцев в национальную общность характера. Но немецкий рабочий имеет и со своими товарищами по классу всех других наций ряд общих отличительных признаков: это делает его членом интернациональной общности рабочего класса. Или, скажем, немецкий наборщик, который несомненно имеет известные общие черты характера с наборщиками всех других национальностей, принадлежит к интернациональной общности профессионального характера.
Было бы праздным занятием производить изыскания на счет того, какая общность теснее, интенсивнее — общность ли классового или общность национального характера. Не существует ведь никакого объективного масштаба для изменения степени интенсивности подобных общностей.
Но еще более повредило понятию национального характера то обстоятельство, что национальным характером считали возможным объяснять определенный образ действия какой-нибудь нации: например, быструю смену конституции во Франции объясняли тем, что французы, как Цезарь утверждал относительно их галльских предков, всегда «стремятся к новшествам».
Цезарь много наблюдал жизнь галльских народностей и отдельных галлов: как они меняли свое местожительство, как они изменяли свои конституции, заключали и разрывали дружбы и союзы; во всех этих конкретных действиях, относящихся к определенному периоду и к определенному месту, наблюдатель заметил нечто такое, что ему пришлось уже наблюдать в прежних действиях галлов; он извлекает это общее во всех их действиях и говорит: «они всегда стремятся к новшествам». При этом в суждении речь идет, стало быть, вовсе не об объяснении причинной зависимости известных явлений, а лишь об обобщении, об извлечении некоторых общих признаков из различных конкретных действий. Когда мы описываем национальный характер, то этим мы ничуть не объясняем причин каких-либо действий, а описываем лишь то, что является общим во множестве действий данной нации, данных соплеменников. Но вот, спустя девятнадцать столетий историк наблюдает быструю смену конституционных форм во Франции и вспоминает, при этом, суждение Цезаря, что галлы «всегда стремились к новшествам». Что же, объяснил ли он таким образом историю французской революции национальным характером французов, будто бы унаследованным от галлов? Отнюдь нет. Он установил лишь тот факт, что действия современных французов также обнаруживают некоторые общие признаки и, при том, те самые общие признаки, которые Цезарь нашел в действиях галлов своего времени. Дело здесь, стало быть, не в объяснении причинной зависимости известных явлений, а лишь в том, что вновь констатируется уже ранее наблюдавшийся общий отличительный признак в ряде различных конкретных действий. Почему именно галлы стремились к новшествам, почему французы быстро меняли свои конституции, этим, конечно, не объяснено, попытка объяснить какое-нибудь действие национальным характером покоится на логической ошибке: в причинную зависимость возводится без всякого основания известный отличительный признак и те различные конкретные действия, в которых этот признак проявляется.
Такая же логическая ошибка совершается и в том случае, когда действия отдельного человека «объясняют» национальным характером его народа, — например, способ мышления и хотения отдельного еврея объясняют еврейским национальным характером. Когда Вернер Зомбарт полагает, что евреи отличаются особой предрасположенностью к абстрактному мышлению, индифферентным отношением к качественной стороне вещей, выражающемся в еврейской религии, в работе мысли еврейского ученого или в почитании денег, как стоимости, имеющей лишь количественное значение, то можно подумать, что на основании таким образом установленного национального характера возможно «объяснить» образ действия еврея Когана или еврея Мейера. В действительности же дело обстоит совершенно иначе! Зомбарт наблюдал множество конкретных действий известных ему знакомых евреев и н этих действиях он отметил общий отличительный признак. Когда мы затем, наблюдая жизнь отдельного еврея, и в нем замечаем ту же особую предрасположенность к абстрактному мышлению, то этим ничуть не объясняется образ действия этого еврея, а лишь вновь познается та особенность, которую Зомбарт уже раньше заметил в действиях других евреев. Для объяснения же такого совпадения этим еще ровно ничего не сказано.
Нация есть относительная общность характера; общность характера, — потому что члены одной нации в течение определенного периода времени характеризуются некоторыми общими отличительными признаками, потому что каждой нации свойственны определенные черты национального характера, отличающие ее от других наций, хотя членам всех наций свойственны в то же время такие общие признаки, которые характеризуют их, как людей вообще: нация не есть абсолютная, а только относительная общность характера, потому что отдельным ее членам, при всем их сходстве между собой, как членов одной нации, свойственны еще индивидуальные особенности (местного, классового, профессионального характера), которыми они отличаются друг от друга. Нация обладает национальным характером. Но этот национальный характер означает лишь относительную общность отличительных признаков, наблюдаемых в образе действия отдельных членов нации, и ничуть еще не объясняет характера индивидуального образа действия каждого из них. Национальный характер ничего не объясняет, он сам по себе должен быть объяснен. Устанавливая различие национальных характеров, наука не разрешила, а только поставила проблему нации. Ее задача в том именно и состоит, чтобы объяснить происхождение этой относительной общности характера, — как это возможно, что при всех индивидуальных различиях все члены какой-нибудь нации все же сходятся между собою по целому ряду отличительных признаков, что при всем своем физическом и духовном родстве с людьми вообще, они все же отличаются от членов других наций особенностями своего национального характера.
Действия какой-нибудь нации и ее членов пытались объяснить каким-то таинственным народным духом, «народной душой». Но этим путем указанная задача не разрешается, а только обходится. Народный дух — это давнишняя любовь романтиков. В науку он был введен исторической школой права. Эта школа учит, что народный дух создает в индивидуумах общность правового убеждения, которое либо само по себе уже есть право, либо обладает правоустанавливающей силой. Позже стали уже не только право, но все действия, все судьбы нации объяснять, как акты, как воплощение народного духа. Субстрат, субстанция нации — это какой-то особый народный дух, народная душа, это — то неизменное, которое остается при всяких переменах, то единство, которое существует, несмотря на всякие индивидуальные различия; индивидуумы же — это только модусы, лишь формы проявления этой духовной субстанции.
Ясно, что этот национальный спиритуализм также покоится на логической ошибке.
Явления моей психической жизни, представления, чувствования, хотения составляют предмет моего непосредственного опыта. Рационалистическая психология прежних времен относила эти явления к неизменной субстанции, считала их деятельность особого объекта — моей души. Но острая критика Канта разрушила все представления, созданные на этот счет рационалистической психологией, доказав ошибочность того основания, на котором эти представления покоились. С тех пор не существует больше психологии, которая психические явления считала бы проявлениями душевной субстанции; с тех пор мы знаем только эмпирическую психологию, описывающую психические явления в области представлений, чувствований, хотений и стремящуюся постигнуть эти явления в их взаимной зависимости.
Если явления моей собственной психической жизни даны мне в непосредственном опыте, то психические явления других я познаю лишь опосредованно. Ибо я не вижу, как другой думает, чувствует, хочет, — я вижу только его действия: он говорит, ходит и стоит, борется и спит. Но так как я из моего собственного опыта уже знаю, что физические движения сопровождаются психическими явлениями, то я заключаю отсюда, что у другого дело обстоит точно так же, как и у меня. Физические движения других людей должны мне представляться, как деятельность воли, направляемой их представлениями и чувствованиями.
Рационалистическая психология же считала эти психические явления других индивидуумов продуктом какого-то особого объекта, точно так, как она мои собственные психические явления считала делом моей души. Отсюда для нее возникала проблема, как душевная субстанция одного относится к душевной субстанции другого. Эту проблему разрешали либо индивидуалистически, то есть отношения людей друг к другу, данные эмпирически, понимали как взаимодействие однородных душевных субстанций между собой, либо универсалистически, то есть конструировали одну общую душу, духовный универсум, который только отражался в единичной душе. Потомок этого общего универсального духа и есть народный дух, эта народная душа национального спиритуализма.
Мы же со времени кантовской критики чистого разума не знаем больше никакой душевной субстанции, к деятельности которой относили всю психическую жизнь, — мы знаем лишь данные в опыте психические явления, и их мы стараемся постигнуть в их взаимной зависимости. Отношения людей друг к другу мы, поэтому, не считаем уже отражением взаимной связи, существующей между какими-то душевными субстанциями или же проявлением единой субстанции универсального мирового духа, обнаруживающегося в этих субстанциях; современная психология имеет единственную эадачу — понять взаимную зависимость, существующую между моими собственными представлениями, чувствованиями, хотениями, данными непосредственным опытом и опосредованно — данными представлениями, чувствованиями и хотениями других индивидуумов. После кантовской критики понятие души, «народный дух» представляется нам ничем иным, как романтическим призраком.
В образе действий целого ряда евреев я замечаю некоторый общий отличительный признак. Чтобы объяснить это сходство, национальный спиритуализм конструирует особую единообразную и неизменную субстанцию, еврейский народный дух, который, воплощаясь в каждом отдельном еврее, создает, таким образом, однородность еврейских действий. Но что такое этот народный дух? Либо это пустое слово без всякого содержания, ровно ничего не объясняющее, и всего меньше — такие конкретные вещи, как действия какого-нибудь господина Когана; либо же он заключает в себе то общее, которое замечается в действиях всех евреев. А если так, если еврейский народный дух есть склонность к абстракции господ Когана, Мейера, Лёви и других евреев, действия которых он должен объяснить, то мы получаем тавтологию: Коган и Мейер мыслят абстрактно, потому что в них воплощается еврейский народный дух, а еврейский народный дух состоит из склонности к абстрактному мышлению, потому что Коган и Мейер мыслят абстрактно! То, что подлежит объяснению, уже содержится в том, что может якобы дать это объяснение, то, что выдается за причину, есть не что иное, как абст ракция, обобщение тех действии, которые должны быть объяснены!
Народный дух не в состоянии объяснить общности национального характера, так как он сам не что иное, как национальный характер, превращенный в метафизическую сущность, в призрак. Национальный характер же сам по себе не является, как мы уже знаем, объяснением образа действия какого-нибудь индивидуума; он говорит нам лишь об относительной однородности в образе действия членов одной нации в продолжение определенного периода времени. Он ничего не объясняет, он сам по себе должен быть объяснен. Именно объяснение национальной общности характера составляет задачу науки.
Естественная общность и культурная общность
Предположим, что какая-нибудь колоссальная катастрофа истребила всех немцев, так что от немецкого народа осталось лишь несколько детей в самом нежном возрасте. Вместе с немцами погибли и все немецкие культурные сокровища — все мастерские, школы, библиотеки и музеи. К счастью, однако, дети несчастного народа получают возможность вырасти и положить начало новому народу. Будет ли этот народ немецким народом? Конечно, эти дети явились на свет с унаследованными качествами немецкого народа и их-то они не потеряют. Но язык, который они должны будут постепенно развивать, не будет уже немецким языком, — нравы и право, религию и науку, искусство и поэзию новый народ должен будет заново выработать в медленном процессе, и живущие среди столь совершенно изменившихся условий люди будут отличаться совершенно другими чертами характера, чем теперешние немцы.
Этот пример, который я заимствовал из одного реферата Гатчека, ясно показывает, что мы не вполне еще поняли сущность нации, пока мы рассматриваем ее только как естественную общность, как союз людей, связанных общностью происхождения. Ибо своеобразность отдельного индивидуума никогда не определяется одними только его унаследованными качествами, но также и теми условиями, в которых живет он сам: способами, которыми он добывает себе средства к жизни; количеством и качеством тех благ, которые дает ему труд; правами людей, среди которых он живет; тем правом, которому он подчиняется; тем мировоззрением, поэзией и искусством, влиянию которых он подвержен. Люди с одинаковыми от предков унаследованными качествами, но с раннего детства попавшие в иные культурные условия, образовали бы совершенно различные народности. Никогда нация не есть только естественная общность, она всегда еще и культурная общность.
Более того! Резкое разграничение национальных индивидуальностей никак нельзя объяснить одними только условиями возникновения естественной общности. Ибо во всякой естественной общности действует тенденция к беспрерывной дифференциации. Мориц Вагнер указал на то, что местная обособленность приводит к возникновению новых видов. Например, немец кие народности происходят от одного общего племени. Потомки этого племени рассеялись по большой территории. Жизненные условия, в которых живут отдельные народности, становятся совершенно различными: для жителей Альп иные, чем для жителей равнин, для жителей богемских плоскогорий иные, чем для жителей Австрии. Различные жизненные условия воспитывают в племенах различные особенности, различный характер. И эти различия не сглаживаются, так как местная обособленность препятствует заключению смешанных браков между различными народностями. Таким образом, эти народности должны были бы стать в конце концов различны ми нациями с совершенно различными унаследованными характерами. Кик в древние времена кельты, германцы и славяне произошли от одного общего племени, так немецкий народ должен был бы в конце концов распасться на множество самостоятельных народов, а эти, в свою очередь, немедленно подпали бы под действие процесса дифференциации и в течение столетий опять образовали бы совершенно различные народы. Но история показывает нам, что этой тенденции к дифференциации противодействует другая тенденция к концентрации. Так, немцы в настоящее время связываются в нацию иначе и совершенно иными узами, чем, например, немцы в средние века: немцы прибрежья Северного моря в настоящее время имеют гораздо больше общего с немцами альпийских стран, чем это, например, было в XIV веке. Это объединение различных народностей в единую нацию не может быть объяснено фактами естественной наследственности, которыми, например, объясняется распадение одного народа на различные народности, а не возникновение единой нации из различных племен; эта тенденция к концентрации объясняется только лишь влиянием общей культуры. Ниже мы еще подробно рассмотрим этот вопрос о возникновении единой нации различных племен, живущих в различных жизненных условиях, при отсутствии смешанных браков между собой.
Но если мы нацию рассматриваем, с одной стороны, как естественную общность, а с другой, — как культурную общность, то тем самым мы вовсе не хотим сказать, что здесь действуют различные причины, определяющие национальный характер. Напротив, характер людей ничем иным не определяется, как их судьбой; национальный характер есть не что иное, как осадок истории данной нации. Условия, в которых люди производят средства для своей жизни и распределяют продукты своего труда, определяют судьбу всякого народа; на основе определенного способа производства и распределения средств к существованию создается определенная духовная культура. Но история народа, таким образом направленная, влияет на потомков двояким путем: с одной стороны, воспитанием в борьбе за существование определенных физических и духовных качеств и передачей этих качеств потомкам путем естественной наследственности, а с другой стороны, созданием определенных культурных ценностей, передаваемых посредством воспитания, права и нравов, благодаря сношениям людей между собой. Нация есть не что иное, как общность судьбы. Но эта общность судьбы действует в двух направлениях: с одной стороны, путем естественной наследственности передаются качества, присвоенные нацией на почве общности судьбы, с другой, — передаются культурные ценности, создаваемые нацией на почве той же общности судьбы. Стало быть, если мы считаем нацию и естественной и культурной общностью, то мы имеем в виду не различные определяющие характер людей причины, а различные средства, путем которых единообразно действующие причины — условия, в которых предки ведут борьбу за свое существование — влияют на характер потомков. С одной стороны, наследственная передача определенных качеств, с другой стороны, передача определенных культурных ценностей, — вот те два способа, посредством которых судьбы предков определяют характер потомков.
Когда мы рассматриваем нацию, как культурную общность, то есть исследуем, как национальный характер определяется полученными от прежних поколений культурными ценностями, то мы имеем под собой гораздо более твердую почву, чем в том случае, когда мы происхождение общности национального характера стараемся объяснить физическими качествами, переданными путем естественной наследственности. Ибо здесь мы ограничены сравнительно узким кругом точных наблюдений, а в остальном должны довольствоваться гипотезами, тогда как в первом случае мы стоим на твердой почве человеческой истории.
Современный капитализм и национальная культурная общность
С уничтожением феодальных отношений очищается путь для широкого воздействия капиталистических сил на сельское население. Сами эти силы изменили тем временем свою сущность; изменив характер подвластных им производительных сил, они увеличили, так сказать, свою наступательную силу. От кооперации, от одного лишь соединения выполняющих однородную работу рабочих, от мануфактуры, то есть мастерской, где работают рабочие, занятые ручным трудом, и которая основана на разделении труда, — капиталистическое производство поднялось к фабрике, давшей ему машину. Прядильная машина, механический ткацкий станок, паровая машина становятся орудиями промышленного капитала. Вооруженный этим новым оружием, капитал приступает прежде всего к коренному изменению всех социальных отношений в области сельского хозяйства.
Все эти колоссальные перемены влекут за собой, с одной стороны, полное территориальное и профессиональное перераспределение населения, а с другой, — коренное изменение экономического положения, а вместе с тем и психологии крестьянина. Крестьянскому сыну нечего больше делать в деревне: молотить осень рожь ему не приходится, так как она вымолочена еще на поле, сейчас же после жатвы, паровой молотилкой; ему не приходится сидеть зимой за ткацким станком, так как механический ткацкий станок положил конец домашней ткацкой промышленности; таким образом, ему ничего не остается, как оставить деревню и идти в крупные промышленные центры. Сельскохозяйственное население не увеличивается, но зато тем скорее растет количество людей, занятых в промышленности и торговле. Колоссальные человеческие массы накопляются в крупных городах, в крупных промышленных областях. Оставшиеся же в деревне крестьяне становятся чистыми сельскими хозяевами. Продукты своего труда они предназначают уже для рынка, чтобы на полученные за них деньги покупать себе необходимые промышленные изделия.
Надо ли нам еще подробнее говорить о том, что все это означает для национальной культурной общности? Капитализм разорвал связь сельского населения с землей, к которой оно приковано было веками, он вырвал его из узких и тесных границ деревенского мира. Сыновья крестьян вовлечены им в город, где они встречаются с населением самых далеких частей страны, создают общую сферу влияния, смешивают свою кровь, где они вместо повторявшегося однообразия крестьянской жизни находят бьющую ключом жизнь большого города, жизнь, уничтожающую все их традиционные взгляды и представления — новый, вечно меняющийся мир. Постоянные перемены промышленной конъюнктуры бросают их конца в конец, из одной части страны в другую. Какая разница, скажем, между теперешним рабочим по металлу, который сегодня работает на железных магнатов рейнских провинций и которого завтра уже новая промышленная волна перебрасывает в Силезию; который в Саксонии сватает себе невесту, а в Берлине воспитывает своих детей, — какая разница между этим рабочим и его дедом, всю свою жизнь прожившим в заброшенной альпийской деревне, может быть два раза в году только, по случаю ярмарки или большого церковного праздника, посетившим свой уездный городок, и никогда не знавшим даже крестьян соседней деревни, если сношения между деревнями затруднялись каким-нибудь горным отрогом! Но зато какая перемена произошла и с братом нашего рабочего, унаследовавшим отцовское хозяйство в нашей горной деревне! Под влиянием сельскохозяйственных коопераций, колебаний курса, сельскохозяйственных выставок и т. п. пошли в сельском хозяйстве беспрерывные перемены, постоянные опыты; новый хозяин крестьянского имения стал настоящим дельцом, который хорошо знает цену своих товаров, знает, что сказать городскому торговцу относительно предлагаемой им цены, умеет хорошо пользоваться конкуренцией между торговцами; он стал таким же производителем и покупателем товаров, каким является торговец или производитель товаров в городе, он связан с городским населением всеми узами общественных сношений, он давно уже находится в сфере его культурного воздействия. Он, быть может, на велосипеде уже направляется в город, чтобы поторговаться там со своими покупателями; вместо старинной крестьянской одежды он носит уже городской костюм, покрой которого ясно обнаруживает следы, если не самой последней, то предпоследней парижской или венской моды.
Эти психологические метаморфозы, вызванные капиталистическим развитием, изменили всю нашу систему народного образования, но они, в свою очередь, невозможны были бы без развития нашего школьного дела. Школа стала необходимым орудием современного развития; в более высоком уровне народного образования нуждался современный капитализм, так как без этого не мог бы функционировать сложный аппарат капиталистического предприятия; в нем нуждался современный крестьянин, так как иначе он никогда не развился бы в современного сельского хозяина; в нем нуждалось современное государство, так как без него оно никогда не создало бы современное местное управление и современную армию. Так XIX век является свидетелем импозантного развития дела народного образования. Нам незачем долго останавливаться на том, какое значение имеет для развития национальной культурной общности тот факт, что, например, дитя рабочего Восточной Пруссии, как и крестьянское дитя Тироля, учась по одной и той же хрестоматии, воспринимают одинаковые культурные элементы, усваивают одинаковые частицы нашей духовной культуры на одном и том же общенемецком языке!
То, что начинает школа, продолжает наша армия. Конскрипционная система должна была логически закончиться всеобщей воинской повинностью. Современная армия вышла из тех битв, в которых французская революция разбила абсолютистские силы старой Европы, это — народная армия, если еще не по своей цели и организации, то по своему составу; исполнение воинской повинности вырывает крестьянского сына из узкого круга деревенской жизни, связывает его с товарищами из города или других частей страны, подвергает его влиянию население того места, в котором живет гарнизон. Таким образом, наша военная система против воли революционизирует го-новы! Недаром в «Ткачах» Герхарта Гауптмана в роли человека, раздувающего тлеющие искры в пламя, выступает только что возвратившийся на родину солдат!
А то национально-культурное воздействие, которому ребенок подвергается в школе, юноша — благодаря всеобщей воинской повинности, завершается над взрослым человеком посредством демократии. Свобода союзов, свобода собраний, свобода печати, — все это составляет тот передаточный механизм, посредством которого великие вопросы времени проводятся в каждую деревню, в каждую мастерскую, посредством которого великие мировые события становятся в каждом отдельном человеке рычагом его культурного развития; всеобщее избирательное право, вкладывающее в руки каждого гражданина избирательный бюллетень; заставляет партии бороться за последнего человека; в лозунге политических партий воплощаются и борются за каждого крестьянина, за каждого рабочего все великие завоевания всей нашей истории, всей культуры; каждая речь, каждый номер газеты передает кусок нашей духовной культуры последнему избирателю. И все они, эти избиратели, столь различные по происхождению, состоянию, профессии, политическому образу мыслей — все они охватываются одной культурной общностью, ибо все они — объект борьбы всех партий — подвергаются однородному культурному влиянию, ибо в индивидуальности каждого из них в отдельности проявляется однородное культурное влияние, создавшее его характер.
Но самым важным из всех исторических факторов, создавших, таким образом, современную нацию капиталистической эпохи, является рабочее движение. Уже только его непосредственное влияние необычайно велико. Ведь именно оно добилось по крайней мере для рабочих, такого сокращения рабочего дня, что и к ним может проникать теперь часть нашей национальной культуры; ведь именно оно настолько подняло заработную плату рабочих, что они в состоянии, не вырождаясь окончательно физически и духовно, принимать хоть некоторое участие в культурной общности нации. Но рабочее движение сделало еще больше этого! Оно вызвало господствующие классы на борьбу, пробудивши в них страх перед лицом надвигающегося социализма. Теперь и буржуа, и даже юнкер, вынуждены искать пути и способы влияния на массы. И вот они стараются организовать рабочих, но организовать их для своих целей; или же они объединяют ремесленников и крестьян для борьбы с рабочим классом. Так неистовствует социальная борьба на почве великого вопроса о собственности, неистовствует вокруг каждого отдельного человека. На каждую отдельную единицу влияют аргументы всех партий посредством печати, союзов, газет, и, таким образом, благодаря борьбе партий, к каждому в отдельности проникает теперь струя — как бы она тонка ни была — нашего общего культурного потока, становится действующей силой в его характере и всех нас объединяет в спаянную однородным культурным влиянием единую культурную общность.
Германцы эпохи Цезаря составляли культурную общность, но эта старая культурная общность распалась с наступлением оседлости, при переходе к земледельческому образу жизни. Место единой национальной общности заняли множество различных общностей, из которых каждая связана была в одно целое условиями данной местности, резко отличавшимися от условий другой местности. В нацию объединялись более высокой культурой одни только господствующие и имущие классы. Лишь современный капитализм вновь создал действительно национальную, возвышающуюся над тесными деревенскими границами, культуру всего народа. Он выполнил это, вырвавши население из тесного круга местной жизни, перетасовавши его в процесс образования современных классов и профессий вдоль и поперек, и территориально, и профессионально. Он это дело сделал при посредством демократии, которая сама есть его создание, — посредством народной школы, всеобщей воинской повинности и равного избирательного права.
Может ли капитализм восхвалять свое дело? Разве он, столь опороченный, не совершил колоссальной работы, вновь создавши нацию, как культурную общность всего народа, а не одних только имущих классов? Конечно! Возникновение современной культурной общности стало возможно благодаря росту производительных сил. Именно то обстоятельство, что для нас работает паровая машина, что она приводит для нас в движение прядильную машину и ткацкий станок, что для нас функционируют исполинские доменные печи, выделывается бессемерова сталь, что развитие пароходства и железных дорог впервые для нас открыло плодородные нивы далеких частей света — все это именно и открыло всему народу доступ к культурным благам и этим сделало нацию культурной общностью. Развитию производительных сил, машин, мы обязаны той перегруппировкой населения, результатом которой является более высокий уровень нашего благосостояния. Это развитие производительных сил произошло, конечно, благодаря капитализму. Но именно то, что оно произошло благодаря капитализму, ставит процесс образования культурной общности в определенные границы. Рост производительных сил и происходящий в силу этого подъем уровня нашего благосостояния были условиями образования современной нации. Но тот факт, что эти производительные силы до сих пор развиваются только благодаря капитализму, только в интересах капитала, суживает, умаляет участие масс в культуре нации, заключает развитие национальной культурной общности в определенные границы.
Развитие производительных сил означает колоссальное увеличение производительности народного труда. Но растущее богатство лишь в ничтожной части становится достоянием масс, которые его создают. Право частной собственности на средства производства стало орудием присвоения огромной части постоянно увеличивающегося богатства. Только в течение одной части рабочего дня рабочий создает блага, идущие на удовлетворение его потребностей; в остальные же рабочие часы он производит то богатство, которое становится достоянием собственников средств и орудий труда. Материальная культура всегда составляет базу для духовной культуры. Таков основ ной закон нашей эпохи, что работа одних создает культурные блага для других. Прибавочная стоимость, эксплуатация, выражающаяся в длинном рабочем дне, низкой заработной платы, плохом питании и плохих квартирных условиях рабочего, ставит непреодолимые границы воспитанию широких масс к участию в духовной культуре нации. Эксплуатация тормозит, поэтому, процесс образования нации, как культурной общности, она является преградой для включения рабочего в национальную культурную общ ность. А то, что относится к рабочему, верно также и по отношению к крес тьянину, эксплуатируемому торговым и ипотечным капиталом; верно также по отношению к ремесленнику, стонущему под игом капиталистической торговли. Они трудятся с раннего детства до поздней старости; вечером, после тяжелой работы, они тщетно ищут покоя в своей переполненной людьми квартире; повседневная забота о поддержании жизни не дает им ни минуты отдыха и свободы. Что знают эти люди из того, что в нас, более счастливых, живет, в качестве воспитывающего фактора, что связывает нас в нацию? Что знают наши рабочие о Канте? Наши крестьяне о Гете? Наши ремесленники о Марксе?
Но капитализм является не только непосредственным тормозом национально-культурного развития; благодаря необходимости защищать свое право на эксплуатацию, он еще и тормозит развитие всего народа в национально-культурную общность. Конечно, капитализм развил дело народного образования, поскольку оно было ему необходимо. Но он отнюдь не стремится к тому, чтобы создать действительно национальное воспитание, которое вовлекло бы широкие массы в сферу воздействия всей нашей духовной культуры. И не только по той причине, что он, дабы не лишить себя возможности эксплуатировать детей, вынужден слишком укорачивать период школьного обучения, не только потому, что он скуп на расходы по школьному образованию, охотнее жертвуя свое богатство на усиление своей власти, но и главным образом потому, что массы, воспитанные к полному участию в культурной жизни нации, ни одного дня не терпели бы его господства. Капитализм боится народной школы, поэтому он старается превратить ее в орудие своего господства. Капитализм должен был ввести институт всеобщей воинской повинности. Но это вовсе еще значит, что он создал действительно национальную армию. Он запирает своих солдат в казармы, старается, насколько возможно, изымать их из сферы влияния местного населения; знаками внешних отличий, скрытой пропагандой своей идеологии он старается создать из них особое сословное чувство, чтобы держать их вдали от жизни масс. Капитализм создал демократию. Но демократия была лишь первой любовью буржуазии и она стала теперь грозой ее старости, так как превратилась в могучий фактор рабочего движения. В экономическо-отсталой Австрии надо было теперь только завоевывать всеобщее избирательное право, в Германии отказываются ввести его для ландтагов, мечтают даже о том, чтобы отнять его у рейхстага. Свобода печати, собраний, союзов, — каждой из этих свобод состарившийся капитализм боится, как могучего орудия в руках его врагов. И он делает поэтому все, что может, чтобы задержать развитие нации. Полное развитие нации, как культурной общности, не в интересах капитализма, ибо каждая частица духовной культуры становится в руках рабочего класса той силой, тем оружием, которое со временем уничтожит господство буржуазии.
Мы радуемся, конечно, каждой попытке доставить рабочим часть нашей науки, часть нашего искусства. Но только фантазеры могут забыть тот факт, что если отдельные, незаурядные рабочие уже теперь могут стать культурными людьми, то совершенно невозможно, чтобы массы в настоящее время овладели всеми нашими культурными ценностями. Кто когда-либо видел наших рабочих, когда они, после девяти или десятичасового физического труда, стараются усвоить частицу колоссального богатства нашей духовной культуры, как они борются с усталостью, смыкающей им глаза, как они борются со своей плохой подготовкой, как они хотят постигнуть действие социальных законов, никогда не слыхавши про существование естественных законов, никогда не изучивши механики, как они хотят понять точные экономические законы, никогда не учившие математики, — тот откажется от надежды сделать когда-либо нашу культуру достоянием этих эксплуатируемых людей. Только льстецы пролетариата могут уговаривать рабочих, что они теперь, будучи пролетариями, в состоянии понять всю науку, постигнуть все искусство. Это ведь и составляет великую муку рабочего класса, что он не может пользоваться драгоценными сокровищами нашей национальной духовной культуры, хотя созданию ее он способствует вплоть до последнего чернорабочего. Все еще одни только господствующие классы сплачиваются общей культурой в национальную общность, тогда как трудящихся, эксплуатируемых и угнетенных масс, без труда которых эта культура не существовала бы ни одного дня, без которых она никогда и не возникла бы, довольствуются жалкими крохами этого несметного богатства. Но, конечно, теперь ближе, чем когда-либо, тот день, когда эти массы в состоянии будут наложить свою руку на эти великие богатства, чтобы духовную культуру, детище всего народа, сделать также достоянием всего народа. Тот день и будет днем возникновения национальной культурной общности.
Осуществление национальной культурной общности в социалистическом обществе
Увеличение производительности труда, как следствие обобществления средств производства и планомерного руководства процессом общественного труда, означает, с одной стороны, уменьшение необходимого рабочего вре мени, стало быть, увеличение досуга, а с другой, -увеличение общественного богатства, более полное удовлетворение человеческих потребностей. А так как вместе с правом частной собственности на средства производства исчезнет и эксплуатация, прибавочный труд, то уменьшение рабочего времени и увеличение общественного богатства пойдет на пользу всех вместе и каждого в отдельности. Трудящиеся люди будущего общества будут меньше работать, чем современные наемные рабочие, так как им не нужно будет содержать своим трудом класс капиталистов; они полнее будут удовлетворять свои потребности, так как планомерное руководство процессом общественного труда повысит производительность труда, каждый рабочий час будет вознаграждаться большим количеством продуктов. А досуг и полное удовлетворение непосредственных жизненных потребностей есть основное условие развития духовной культуры. Только демократический социализм в состоянии будет вовлечь все население в круг национальной культурной общности.
В социалистическом обществе участие всего народа в национальной культуре не только возможно, но и необходимо. Демократия предполагает всеобщее воспитание, ибо она всех призывает к участию в решении общественных вопросов. Стало быть, первой задачей социалистической культурной работы будет развитие дела национального воспитания. Школа возникла в качестве буржуазной школы; современный капитализм расширил ее до пределов народной школы. Но она все еще носит явные следы своего происхождения. Эта школа, став школой трудящихся масс, все еще не дает народу сведений, необходимых ему при его работе, а воспитывает его так, «как если бы все немцы готовились для канцелярских занятий».
Школа будущего будет прежде всего школой трудящегося человечества; поэтому воспитание к труду станет в ней центром преподавания. Все великое богатство нашей духовной культуры она сделает достоянием своих учеников. Только социалистическое общество совершит то, чего не в состоянии сделать опасающееся народного образования капиталистическое общество, только социализм создаст действительно национальное воспитание. Это — то воспитание, о котором мечтал Иоганн Готлиб Фихте: Элементы своего образования оно «сделает отнюдь не собственностью, как до сих пор, а личной составной частью воспитанника», оно, таким образом, в каждом воспитаннике, а это значит, в каждом ребенке нации будет проявлять путем передачи национальной культуры его истинный национальный характер.
А на основе национального воспитания вырастет и национальная культура. Культура членов будущего общества несомненно будет культурой нового типа. Ведь впервые тогда трудящиеся и пользующиеся благами жизни будут одни и те же люди. Ведь впервые тогда творцы культуры будут также пользоваться ее благами, будут принимать в ней участие! Так возникнут совершенно новые личности, люди, одинаково отличающиеся, как от праздных тунеядцев, так и от бескультурных тружеников последнего тысячелетия. Эти люди будущего носят в себе корни своего происхождения — черты народности, непосредственности, память той великой борьбы, в которой они завоевали свое общество. Вместо традиционных культурных форм они будут вводить новые формы культурного творчества, новые символы. И эти новые люди будут пользоваться своей культурой не изолированно, как феодал в средние века, как князья эпохи Возрождения, как современный буржуа, а коллективно, социально, подобно гражданам Афин; своими творениями художник будет украшать уже не дом богатого банкира, а народные дома и аудитории, театры и концертные залы, школы и мастерские будущих людей. Но как ни оригинальна эта культура, она все же является преемницей всех предшествовавших культур. Все, что люди когда-либо придумали и изобрели, все, что они сотворили в поэзии и музыке, переходит теперь в наследство массам. Достоянием масс становится теперь то, что за сотни лет пели миннезингеры какой-нибудь знатной княгине, что художники эпохи Возрождения рисовали для богатого купца, что мыслители ранней капиталистической эпохи продумывали для тонкого слоя образованных того времени. Так из наследства предшественников и новых творений современников люди будущего созидают свою собственную культуру. Эта культура становится достоянием всех, определяющим моментом в характере каждого и объединяет, таким образом, нацию в общность характера. И подобно тому, как в этой культуре новое исходит от старого, с ним связывается и смешивается, в своих существенных чертах им определяется, так и наследственная культура нации, осадок ее истории, становясь теперь ее достоянием, в свою очередь, определяет и развивает ее характер. Прежде культурная история нации была историей имущих классов, теперь, когда ее плоды завоеваны массами, история нации становится достоянием масс, и теперь только она участвует в выработке духовной индивидуальности каждого члена нации в отдельности.
Только социализм включит широкие слои трудящихся народа в национальную культурную общность. Но делая нацию автономной, давая ей возможность самой определять и направлять развитие своей культуры, он изменит также самую сущность этой культурной общности. В век товарного производства автономии нации не существует. Не потому, что воля масс не участвует в решении судеб нации; возможности культурного самоопределения не имеют в настоящее время даже господствующие классы. Ибо судьбы народов в настоящее время решаются не чьей-либо сознательной волей, а бесчисленными единичными действиями отдельных лиц, за спиной которых социальные законы действуют без сознания самих участвующих. Разъясним это на примере.
Как резко изменила характер немецкой нации описанная выше перегруппировка населения! Разве мы не стали другими людьми после того, как нас оторвали от земли, от пашен, которые мы возделывали, и бросили в большие города с их казарменными квартирами, в промышленные области с их копотью и дымом, воздух которых до того пропитан углем, что там вянет последний цветочек, последнее деревце. Сколь отличны люди наших промышленных центров от людей, выраставших в деревнях прежних времен! Что же, разве нация обсудила и решила произвести эту перемену всего своего бытия, это коренное изменение всего своего характера? Отнюдь нет. Процесс передвижения и перегруппировки населения прошел, конечно, через человеческое сознание, был определен человеческой волей. Но это была не воля нации, а бесчисленные, одна от другой независимые, единичные воли — воля бесчисленных капиталистов, на бумаге высчитавших, где производственные издержки возможно ниже, а прибыль возможно выше, воли бесчисленных рабочих, узнававших про свободное, лучше оплачиваемое место. И в результате всех этих отдельных воль, отдельных решений, продиктованных совершенно различными соображениями, — эта полная перемена в условиях жизни всей нации, сущности ее культуры, ее характера. Но кто или что дало отдельным единицам власть сделать из нации нечто совершенно иное, чем она была до сих пор? Это сделало право частной собственное ти на орудия труда, которое означает, что нация отказалась от возмож ности самой определять свои судьбы, доверивши их воле отдельных единиц. Эти единицы же решают не судьбы нации, а свою собственную судьбу, не подозревая, вовсе не думая о тех последствиях, какие их решения могут иметь для всего существования нации. И однако, судьба нации определяется ничем иным, как только миллионами отдельных единиц, совсем о нации не думающих и ничего о ней не знающих! Если же человек науки открывает тем не менее за этими будто бы случайными, отдельными волями действие определенных законов, то это — законы, о которых отдельные действующие лица ничего не знают, законы, которые, по гениальному выражению Энгельса, производят свое действие, «помимо сознания участвующих».
Совершенно иначе обстоит дело в социалистическом обществе. Устройство новых мастерских, распределение населения по различным местностям будет в нем сознательным делом организованного общества. Будущее общество само будет обсуждать и решать, например, вопросы о том, нужно ли построить новую фабрику обуви в угольном бассейне, где промышленные издержки низки, или же в красивой лесной местности, где занятые в производстве обуви рабочие сумеют вести возможно более здоровый и приятный образ жизни. Общество возвратит себе право влиять на характер нации, определять ее судьбы: будущая история народа будет созданием его сознательной воли. Так нация будет в состоянии сделать то, что никогда не сумела и не сумеет сделать нация в производящем товары обществе: сама себя воспитывать, сама познать свое счастье, сама и сознательно направлять развитие своего характера. Лишь социализм даст нации полную автономию, истинное самоопределение, освободит ее от воздействия бессознательных, от нее не зависящих, стихийных сил.
А тот факт, что социализм делает нацию автономной, ее судьбы — делом ее сознательной воли, приводит к растущей дифференциации национальностей в социалистическом обществе, к более резкому разграничению их характеров, к более отчетливой выработке их коллективных индивидуальностей. Этот наш взгляд покажется парадоксальным: ведь как друзья, так и враги социализма считают установленным, что социализм сгладит или даже уничтожит всякие национальные различия.
Не подлежит сомнению, что в социалистическом обществе уравняется материальное содержание различных национальных культур. Эта работа начата уже современным капитализмом. Крестьянин докапиталистической эпохи жил и работал так, как жили и работали его предки, ничего не заимствуя от своего соседа, он работал старым плохим плугом, хотя в двух милях от него работали лучшим плугом, обеспечивающим более обильную жатву! Современный капитализм же заставляет нации учиться друг у друга; всякий прогресс техники становится в несколько лет собственностью всего мира, всякое изменение в праве изучается и заимствуется соседними народами, всякое направление в науке, течение в искусстве влияет на культурные народы всего мира. Не подлежит никакому сомнению, что социализм сильно разовьет эту космополитическую тенденцию нашей культуры, еще быстрее пойдет усвоение материального содержания различных культур, еще больше будут нации друг у друга учиться, друг от друга заимствовать. Но было бы поспешно заключать отсюда, что уравнение материального содержания национальных культур уничтожит также различия между самими национальностями.
Наблюдатели английской жизни часто удивлялись поразительно консервативному характеру англичан, тому, как чрезвычайно медленно англичане воспринимают новые мысли, научаются чему-нибудь новому у других народов. Эта замечательная черта английского характера предохранила британцев от некоторых модных глупостей, упрочила у них иные ценные системы мыслей, препятствовала развитию всякой демагогии в Англии; но эта же черта, разумеется, иногда тормозила прогресс, страшно затруднила также проникновение социализма в Англию. Но здесь нам надо не критиковать, а только понять это явление. Одну из причин этого замечательного явления я вижу в старой английской демократии. Какой-нибудь деспот властен в короткое время привить своей стране какие-либо новые мысли; сегодняшний его каприз завтра становится модой во всех замках страны, сегодняшняя его воля завтра становится законом для всей страны. Совершенно иначе при демократии. Демократическую страну новое может завоевать в том случае, если оно завоевывает каждого гражданина, усваивается и приобретается каждым членом нации в отдельности; лишь тогда, когда оно стало волей миллионов единиц, оно становится коллективной волей страны. Это, разумеется, гораздо более длинный путь прогресса, но зато и несравненно более верный. Ибо если что-нибудь новое уже проложило себе путь в демократии, то оно прочно сидит в миллионах голов, и многое требуется, чтобы отнять его в этих миллионов, преодолеть в них это новое. Но то, что относится к демократии какой-нибудь капиталистической страны, еще гораздо более применимо к социалистической демократии. Ибо только социализм означает истинную демократию, истинное народное правление, так как только он даст народу господство над важнейшими факторами, над орудиями труда, только социализм, в сущности и создает почву для истинного народного господства, так как он весь народ объединяет в культурную общность, так как он каждую народную единицу, подверженную влиянию всей национальной культуры, призывает к решению общественных интересов. Новые мысли только в том случае проложат себе путь в какой-нибудь социалистической стране, если они завоюют каждую единицу народа в отдельности, каждую его единицу, ставшую высокоразвитой личностью, обладающей (благодаря социалистическому национальному воспитанию) всей национальной культурой. А это означает, что новая мысль не просто воспринимается, а органически включается в содержание всего духовного бытия миллионов индивидуумов. Подобно тому, как индивидуум не просто, не механически воспринимает что-нибудь новое, а вводит его в состав своего духовного бытия, делает его частью своей личности, усваивает его всем своим духовным «я», его апперципирует, так и целая нация ничего нового не воспримет механически, а приспособит его ко всему своему бытию, изменит, переработает в процесс восприятия миллионами голов. Благодаря этому великому факту национальной апперцепции, ни одна мысль, заимствованная одной нацией у другой, не будет воспринята прежде чем она не будет переработана, приспособлена ко всему национальному бытию. Таким образом, новая поэзия и новое искусство, новая философия и новая система общественной воли и деятельности будут восприниматься не механически, а в переработанном виде. Приспособление же к существующей духовной культуре нации означает то, что нация участвует в этом процессе всем своим прошлым, всей историей. Как уже в настоящее время английский, французский или немецкий народ гораздо труднее перенимает в не переработанном виде какой-нибудь новый путь духовных ценностей, чем, например, японский или хорватский народ, так и в социалистическом обществе новые элементы духовной культуры найдут себе доступ к какой-нибудь нации не иначе, как растворив и претворив себя во всей ее национальной культуре. Вот почему автономия национальной культурной общности в социалистическом обществе означает растущую дифференциацию духовной культуры наций, несмотря на уравнение материального содержания национальных культур.
Вовлечение всего народа в национальную культурную общность, завоевание нацией полного самоопределения, увеличивающая духовная дифференциация наций — вот что означает социализм. Полная культурная общность всех членов нации, подобно национальной общности эпохи родового коммунизма, восстановит коммунизм великих наций после тысячелетнего существования классового общества, разделение народа на членов и не членов, на верхи и низы нации. Но с того времени совершенно изменилась самая основа нации. Культурная общность германцев покоилась на общности происхождения от одного первоначального народа; в нацию их всех объединяли одинаковые культурные элементы, унаследованные от общих предков. Другое дело культурная общность социалистического общества: она есть творение общества, плод воспитания, в котором имеют свою долю дети всего народа, плод коллективной национальной деятельности в процессе общественного труда. А это составляет колоссальную разницу. Ибо нация, покоившаяся на общности происхождения, носила в себе зародыши распада: чем больше обособлялись друг от друга потомки общих предков, тем больше они друг от друга отличались; так как они не смешивались взаимными браками, то они постепенно превращались в различные народы с различными диалектами, различного физического типа, в народы, различно реагировавшие на одни и те же вещи, с различными нравами, различным правом, различными жизненными привычками, различным темпераментом. Но тогда как нация, покоящаяся на общности происхождения, носит в себе элементы распада, нация, покоящаяся на общности воспитания, характеризуется, напротив, тенденцией к единству: всех детей она одинаково воспитывает, все ее члены сообща работают в национальных мастерских, сообща вырабатывают общую национальную волю, совместно потребляют культурные блага нации. Так социализм носит в себе и гарантию единства нации. Общенемецкий язык этот, так сказать, входной билет к нашим культурным ценностям, которым массы все еще не овладели, он сделает родным языком немецких масс, судьбы нации он сделает фактором, определяющим характер каждого его члена, призванного направлять ее волю; культурные ценности нации он сделает собственностью каждого немца, а каждого немца, вследствие этого, — созданием наших духовных ценностей.
Общность происхождения есть царство случая, общность же воспитания и труда означает прочную гарантию единства нации. Прежде чем стать пол ной и истиной, самоопределяющейся культурной общностью, нация должна стать общностью труда.
Понятие нации
Теперь мы можем приступить к заключению общих выводов из приведенного материала и определить, таким образом, искомое понятие нации. В начале нашего исследования мы нацию определили, как относительную общность характера. Теперь мы можем точнее определить сущность этой общности характера.
В начале нашего труда мы национальный характер временно обозначили, как совокупность физических и духовных признаков, свойственных каждой данной нации, объединяющих ее в одно целое и отличающих ее от других наций. Однако, различные национальные качества отнюдь не равнозначны.
К национальному характеру несомненно относится особый уклад воли. В каждом акте познания воля проявляется во внимании', из целого ряда явлений, данных опытом, внимание останавливается лишь на некоторых и только их апперципирует: если немец и англичанин совершили одно и то же путешествие, то они возвратятся домой с очень разнообразными наблюдениями и впечатлениями; если немецкий и английский ученые исследуют какой-нибудь предмет, то методы и результаты исследования обоих будут чрезвычайно различны. Воля выражается еще непосредственно во всяком решении, во всяком действии: что немец и англичанин различно действуют в одинаковых условиях, что они различно подходят к одной и той же работе, что они, желая развлечься, выбирают себе разнообразные удовольствия, что они, будучи одинаково состоятельны, предпочитают различный образ жизни, различные потребности удовлетворяют, — все это несомненно различает немецкий и английский национальный характеры.
Несомненно также и то, что различные нации имеют различные представления о вещах, различные критерии: различные понятия о справедливом и несправедливом, различные воззрения на нравственное и безнравственное, различные представления о приличном и неприличном, о красивом и некрасивом, различные религии и различные науки. Но эти различия знаний не просто сочетаются с различиями воли, а определяют собой и объясняют эти различия воли. Англичанин иначе реагирует на одни и те же вещи, чем немец, так как он иначе воспитан, иначе учился, находится под другими культурными влияниями. Стало быть, отношение определенного комплекса представлений к определенному направлению воли есть отношение причины к следствию.
То же относится и к физическим качествам. Пусть антрополога интересует различное строение черепа, — историческому исследователю, социальному теоретику, политику особенности строения черепа безразличны, поскольку им не приходится считаться с гипотезой, что различным физическим типам соответствуют различные духовные качества. Из опыта известно, что определенный физический тип либо прямо сопровождается определенными волевыми действиями, либо же ему соответствует известная способность, известный способ познания, который уже со своей стороны вызывает определенные волевые действия. Даже антисемит безразлично относился бы к еврейскому носу, если бы он не был того мнения, что физический тип еврея связан с определенными психическими качествами. Только то обстоятельство, что наличие антропологических признаков сопровождается определенным различием психических качеств и, в последнем счете, опосредованно или непосредственно — определенным направление воли, — хотя мы и не были бы в состоянии определить характер причинной зависимости между физическими признаками и направлением воли — придает интерес физическим свойствам какого-нибудь антропологического типа. Следовательно, данная совокупность физических качеств также находится в определенной функциональной связи, а, значит, и причинной зависимости с данным направлением воли.
Итак, мы пришли к более точному понятию национального характера. Под национальным характером мы прежде всего понимаем не совокупность всех физических и духовных качеств, свойственных нации, а только особенности в направлении воли, тот факт, что у различных наций одни и те же вещи вызывают различные реакции, одно и то же внешнее положение обуславливает различные волевые действия. А то, что различные нации характеризуются неодинаковым направлением национальной воли, обуславливается различием приобретенных нациями представлений или присвоенных нациям в борьбе за существование физических качеств.
Затем, мы задались вопросом, как возникает такая общность характера, и ответили, что одинаково действующие причины создают одинаковые характеры. И, таким образом, мы пришли к определению нации, как общность судьбы.
Но мы должны теперь точнее определить понятие общности судьбы. Дело в том, что общность означает не только однородность. Так, Германия проделала в XIX веке ту же капиталистическую революцию, что и Англия. В этом отношении силы, под влиянием которых складывался характер людей, были и тут и там одни и те же. Но из-за этого немец не стал все-таки англичанином. Ибо общность судьбы означает совместное переживание одной и той же судьбы на почве постоянных сношений и беспрерывного взаимодействия. Англичане и немцы пережили одну и ту же капиталистическую эволюцию, но пережили они ее в различное время, в различных местах и лишь в слабой взаимной связи. Одинаковые движущие силы создали большее, чем раньше, сходство между ними, но они никогда не смогли бы их превратить в единый народ. Не однородность судьбы, а коллективно пережитая, сообща выстраданная судьба, общность судьбы создает нацию. По Канту, общность означает «всеобщее взаимодействие между собой». Только пережитая в сплошном взаимодействии и в постоянной связи между собой, только так пережитая судьба создает нацию.
Итак, то, что нация есть продукт не однородности, а общности судьбы, то, что она возникает и живет только на почве постоянного взаимодействия товарищей по судьбе, отличает ее от всяких других общностей характера. Общность характера представляет собою, например, также и класс. Пролетарии всех стран отличаются однородными чертами характера. При всем различии между ними, одинаковое классовое положение все же запечатлело одинаковые черты характера в немецком и английском, французском и русском, американском и австралийском рабочим: все они, как пролетарии, отличаются одинаковым боевым настроением, одинаково революционным образом мыслей, одинаковой классовой моралью, одинаковым политическим хотением. Но эту общность характера создала не общность, а однородность судьбы. Ибо, хотя между немецкими и английскими рабочими и существуют известные сношения, все же они далеко не так тесны, как связь между английским рабочим и английским буржуа, живущими в одном и том же городе, читающими одни и те же газеты, одни и те же плакаты, участвующими в одних и тех же политических событиях и делах спорта, нередко вступающими друг с другом в сношения, если не прямо, то косвенно, через различного рода посредников между капиталистами и рабочими. Язык есть орудие сношений. Если бы между английским и немецким рабочим существовали более тесные сношения, чем между английским буржуа и английским рабочим, то общий язык должны были бы иметь не английский буржуа с английским рабочим, а английский рабочий с немецким рабочим. Следовательно, национальная общность отличается от классовой общности тем, что между членами нации существует постоянное взаимодействие на почве опосредованных или непосредственных взаимных отношений. Возможно, что образ жизни, исторические судьбы создают между рабочими различных наций больше однородности, чем между различными классами одной и той же нации, что, поэтому, в характере рабочих различных стран гораздо больше сходства, чем между рабочими и буржуа одной и той же страны. Но это не опровергает того положения, что национальная общность характера создается общностью судьбы, а классовая общность характера — только однородностью судьбы.
Итак, нацию можно определить как общность характера, вырастающую на почве не однородности, а общности судьбы. В этом отражается также значение языка для нации. Я создаю себе общий язык с теми людьми, с которыми я нахожусь в тесных сношениях; и, обратно, с теми людьми, с которыми я нахожусь в тесных сношениях, я имею общий язык.
Мы нашли два фактора, посредством которых действующие причины, условия борьбы за существование, спаивают людей в общность национальной судьбы.
Один путь — это путь естественной наследственности. Жизненными условиями предков определяется качественный состав протоплазмы, последовательно связывающей поколения между собой: путем естественного подбора определяется, какие качества передаются и какие не передаются по наследству. Жизненные условия предков определяют, таким образом, качества, наследуемые физическими потомками. В этом смысле нация представляет собой общность происхождения: она сохраняется общей кровью, по народному выражению, или общностью протоплазмы, как учит наука. Но соплеменники, связанные только общностью происхождения, образуют нацию лишь до того момента, пока они сохраняют общность сношений, пока они путем взаимных браков сохраняют общность крови. Как только между соплеменниками прекращается половая связь, так немедленно возникает тенденция к образованию из народа, бывшего до тех пор единым, многих новых отличных одна от другой общностей характера. Чтобы нация могла существовать в качестве естественной общности, требуется не только общее происхождение, но и постоянные смешанные браки.
Однако, характер индивидуума это — не только совокупность унаследованных качеств, а также итог того воздействия, которое оказывает на него унаследованная культура: воспитание, право, которому он подвержен, нравы, которыми характеризуется его жизнь, те представления о боге и мире, о нравственном и безнравственном, о красивом и некрасивом, которые переданы ему по традиции, религии, философии, науки, искусство, политика, в сфере влияния которых он находится, а, главное, то, что определяет собой все эти явления, тот способ, которым он ведет среди соплеменников свою борьбу за существование. Таким образом, мы получаем второй великий важности фактор, посредством которого борьба за существование определяет характер индивидуума: передача из уст в уста культурных ценностей. Никогда нация не бывает только естественной общностью, она всегда также и культурная общность. Здесь также, как и при естественной общности, судьбы предшествующих поколений определяют характер индивидуума, дитя подвержено влиянию уже существующего общества, с определенным укладом экономической жизни, правовым строем, определенной духовной культурой. Но и здесь общность характера поддерживается лишь беспрерывной общностью сношений. Великое орудие этих сношений — язык. Язык — это орудие воспитания, орудие всевозможных экономических и духовных сношений. Сфера культурного влияния велика постольку, поскольку язык обеспечивает возможность взаимного понимания. Общность сношений тесна лишь в той степени, поскольку велика общность языка. Язык и общность сношений взаимно обуславливаются: язык есть условие всяких тесных сношений и именно поэтому необходимость общих сношений создает общность языка, как и наоборот, разрыв общности сношений постепенно дифференцирует некогда общий язык. Я могу, разумеется, изучить чужой язык, но все же не стану вследствие этого членом чужого народа, так как никогда чужой язык не может подвергнуть меня культурному влиянию чужого народа в той же мере и точно таким же образом, как родной язык: культура, переданная мне посредством родного языка, влияла на меня в период моего детства, в самые впечатлительные и восприимчивые годы моей жизни, под ее влиянием стал складываться мой характер; все позднейшие впечатления приспособляются в уже сложившейся индивидуальности, причем сами подвергаются изменениям в процессе восприятия. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что чужим языком никогда нельзя овладеть в такой же мере, как родным языком, что наиболее тонкие и глубокие оттенки его, большей частью, теряются: даже на образованного немца английское или французское художественное произведение лишь очень редко влияет с такой силой, как немецкое. Нельзя себе представить, чтобы нация сохранила себя, как культурную общность, без общности языка, этого важнейшего орудия человеческих сношений. Напротив, общность языка сама по себе не обеспечивает еще национального единства: датчане и норвежцы, католические хорваты и православные сербы, несмотря на общность языка, все же подвержены влиянию различных культур. Но, по мере того, как уменьшается дифференцирующее влияние религии, сербы и хорваты становятся единой нацией, так как их связывает общность сношений на почве одинакового языка, так как они подвержены однородным культурным влияниям. Отсюда ясно также национальное значение победы общего языка над различными наречиями: необходимость более тесных сношений создает общий язык, а единый общий язык подвергает всех, владеющих этим языком, однородному культурному влиянию. Все они объединяются в культурную общность благодаря существующему между ними взаимодействию. Это отношение между культурной дифференциацией и общностью языка ясно обнаруживается на примере голландцев. Хотя они и возникли из трех осколков немецких племен, они все же не принадлежат больше к немецкому народу. Иное экономическое развитие Нидерландов создало здесь и совершенно иную культуру. Отделившись от немцев экономически и культурно, они разорвали общность сношений с немецкими племенами: связь, образовавшаяся между ними, была слишком тесна, связь с остальными немецкими племенами стала слишком слаба. И вот они выработали свой особый язык, в качестве орудия своей культуры, и перестали принимать участие в процессе культурного объединения посредством единого немецкого языка.
Естественная общность и культурная общность могут совпадать: судьбы предков могут определять характер внуков, с одной стороны, путем передачи по наследству качеств предков, с другой стороны, путем передачи по традиции выработанной предками культуры. Но естественная и культурная общность не должны обязательно совпадать: естественные науки и культурные науки не всегда одни и те же. Ибо в естественную общность объединяются лишь лица, отличающиеся общим происхождением, тогда как культурная общность объединяет всех тех, кто подвергается общему культурному влиянию на почве постоянного взаимодействия. Чем сильнее это культурное влияние, чем больше отдельный индивидуум усваивает культурные богатства какого-нибудь народа, чем больше эта культура влияет на его индивидуальность, тем скорее он станет членом этой нации, тем больше отразится на нем ее национальный характер, хотя бы он и не принадлежал к ней, в силу естественной общности. Таким образом, возможен даже сознательный выбор другой национальности. Так Шамиссо говорит о самом себе: "я стал немцем посредством языка, искусства, науки и религии".
Но действительно ли человечество так разделено на нации, что каждый индивидуум может принадлежать только к одной, а не одновременно к нескольким нациям? Одна только естественная связь человека с двумя нациями ничего не изменяет в факте строгой дифференциации национальностей. В пограничной полосе двух стран, где сталкиваются две нации, люди часто смешиваются, так что кровь обеих наций течет в жилах каждого жителя этой полосы. Тем не менее это, вообще говоря, не приводит к слиянию наций. Здесь именно различие культурной общности резко разграничивает нации вопреки кровному смешению. Примером служит национальная борьба в Австрии. Кто в борьбе между чехами и немцами видит расовую борьбу, тот обнаруживает лишь свое историческое невежество. Немецкие и чешские крестьяне, может быть, еще сохранили в известной степени чистоту своей крови; но те слои обеих национальностей, которые ведут борьбу, которые являются субъектами, а также и объектами национальной борьбы — интеллигенция, мелкая буржуазия, рабочий класс — до такой степени смешали свою кровь путем взаимных браков, что ни относительно немецкой, ни относительно чешской нации не может быть и речи, как о естественной общности. Тем не менее, обе нации отнюдь не слились воедино. Различные культуры, передаваемые посредством разных языков, воспроизводят их, как самостоятельные, резко разграниченные нации. Совершенно другое дело, если какой-нибудь индивидуум принимает равномерное или почти равномерное участие в культуре двух или нескольких наций. Таких индивидуумов тоже не мало имеется в пограничных или в национально-смешанных областях. С раннего детства они говорят на двух языках, они находятся почти под одинаковым влиянием судьбы, культурных особенностей двух наций и, таким образом, они, по характеру своему, становятся членами обеих наций или, если угодно, индивидуумами, ни к какой нации не принадлежащими. Ибо индивидуум, на которого воздействует культура двух или нескольких наций, характер которого является равнодействующей различных национальных культур, не просто сочетает в себе черты характера двух наций, а обладает совершенно оригинальных характером, подобно тому, как химическое смешение нескольких элементов дает совершенно новое химическое образование. Это и есть причина того, что индивидуум, являющийся культурным плодом нескольких наций, большей частью находится в загоне, что к нему относятся подозрительно, а во времена национальной борьбы считают даже предателем и перебежчиком; смешение культурных элементов создает новый характер, который делает этого индивидуума одинаково чуждым обеим нациям, он для них такой же чужой, как и член всякой другой нации. Но не следует обманываться этой, хотя бы и понятной, антипатией к таким продуктам культурной амальгамы. Самые крупные личности очень часто воплощают в себе результаты культурного воздействия двух или нескольких наций. Наши ученые, наши великие художники часто находятся почти под одинаковым культурным влиянием нескольких наций. В лице такого человека, такой индивидуальности, как Карл Маркс, скристаллизовалась история четырех великих наций, евреев, немцев, французов и англичан, и потому-то его произведение могло войти в историю всех современных великих наций, потому-то без его произведения нельзя понять истории культурных наций нашего времени.
Но воздействие нескольких национальных культур на один и то же индивидуум встречается не только как единичное, но и как массовое явление. Так, вся чешская нация несомненно находилась под очень сильным воздействием немецкой культуры. Отчасти это верно, когда говорят, что чехи — это те же немцы, только говорящие по-чешски, и в устах немца это составляет — с точки зрения национального способа оценки — не порицание, а величайшую похвалу. Однако, массовое восприятие чуждых культурных элементов никогда не уравнивает национальных характеров, разве только несколько сглаживает различия между ними. Ибо никогда чужая культура не влияет на индивидуум с той же силой, как первоначальная национальная культура: элементы чужой культуры воспринимаются лишь в переработанном виде, приспособляются в процессе восприятия в уже существующей национальной культуре. Мы знаем уже это явление национальной апперцепции.
Тот факт, что одни и те же действующие причины, условия человеческой борьбы за существование, объединяют людей в нацию путем двух различных факторов, — с одной стороны, через наследственную передачу присвоенных в борьбе за существование качеств, а с другой, — посредством передаваемых по традиции культурных ценностей, — этот факт придает явлениям национальной жизни то многообразие, которое мешает найти здесь единство действующих причин. Вот мы имеем нации, в которых естественная и культурная общность совпадают, в которых физические потомки являются также преемниками исторической культуры; там перед нами продукт естественной амальгамы, но составляющий тем не менее единую нацию, с единой культурной общностью; здесь — лица одного национального происхождения, но характер которых формировался под влиянием двух или нескольких культур; наконец, существуют нации вовсе лишенные общности происхождения и образовавшие единый крепкий национальный организм единственно лишь на почве общности культуры. Но во всяком случае, лица одинакового происхождения, но не связанные культурной общностью, не составляют нации, ибо не существуют нации без взаимодействия соплеменников, возможного только посредством общего языка и передачи одних и тех же культурных ценностей. Естественная общность, не составляющая в то же время и культурной общности, может, в качестве расы, интересовать антрополога, но она не образует нации. Условия борьбы человека за существование могут создавать нацию двумя путями — и естественной, и культурной общности; но если они передают свое влияние только одним током, путем только одного фактора, то это — обязательно фактор культурной общности.
Наше исследование показало нам, что общая культура, связывающая людей в нацию, носит совершенно различный характер в зависимости от того социального строя, которому она соответствует. По существу, перед нами прошли три типа национальной культурной общности.
Первый тип, представленный в нашем историческом этюде германцами эпохи родового коммунизма, показывает нам нацию, все члены которой связаны как общностью крови, так и общей культурой предков. Мы неоднократно говорили о том, как это национальное единство распадается с переходом к оседлости: с прекращением смешанных браков между обособившимися территориально племенами, подвергающимися действию различных условий борьбы за существование, дифференцируются полученные от предков качества; с другой стороны, общая, унаследованная от первоначального народа культура, развивается каждым из обособившихся племен в различном направлении. Так нация этого типа носит в себе зародыши распада.
Второй тип представлен нацией классового общества. Массы народа по-прежнему подвержены знакомому нам процессу дифференциации: при отсутствии половых сношений между ними, они все больше различаются даже в физическом отношении; не связанные никакими другими узами сношений, они развивают первоначально общий язык в различные диалекты; подверженные различным условиям борьбы за существование, они развивают разнородные культуры, которые, со своей стороны, создают различные характеры. Таким образом, массы народа тем больше теряют национальное единство, чем больше с течением времени пропадает первоначальная общность унаследованных качеств, чем больше первоначально общая культура вытесняется и разлагается позднее возникшими разнородными культурными элементами. Нацию связывает уже не кровное и культурное единство масс, а культурное единство одних только господствующих классов, командующих этими массами и живущих их трудом. Только они и их социальные спутники связываются в общность половыми и всякого рода культурными сношениями: так образуют нацию средневековое рыцарство или класс образованных лиц в Новое Время. Широкие массы же, трудом которых нация существует — крестьяне, ремесленники, пролетарии — составляют лишь нищий слой, фон нации.
Наконец, третий тип представляет социалистическое общество будущего, которое снова объединит всех соплеменников в автономное национальное целое. Но нацию свяжет тогда уже не общность происхождения, а общность воспитания, труда, совместное пользование культурными ценностями. Нации, поэтому, не будет угрожать больше опасность распада, напротив, общность воспитания, пользование всеми культурными благами, тесная связь общественной жизни и общественного труда — все это составить прочную гарантию национального единства.
Итак, мы представляем себе нацию, не как нечто застывшее, раз навсегда данное, а как беспрерывный процесс образования; в основе же этого процесса лежат те условия, при которых люди ведут борьбу за существование и за продление рода. А так как нации еще нет в ту эпоху, когда люди пользуются для поддержания своей жизни готовыми, никому не принадлежащими дарами природы, так как нация возникает лишь на той ступени развития человечества, когда человек вынужден трудом отвоевывать у природы необходимые ему для жизни блага, — то нация и ее характерные особенности обуславливаются способом производства, орудиями труда, которыми люди пользуются, производительными силами, которыми они обладают, отношениями, в которых они становятся друг к другу в процессе производства. Объяснить возникновение нации вообще и каждой данной нации в отдельности, как один из результатов борьбы человека с природой, — это великая задача, разрешение которой стало возможным, благодаря историческому методу Карла Маркса.
Национальный материализм считал нацию своеобразной материальной субстанцией, обладающей таинственной силой создавать из себя общность национального характера. История человечества представлялась ему, поэтому, историей борьбы и взаимного смешения постоянных, неизменных расовых, наследственных субстанций. В последние годы этот ненаучный способ исследования испытал — особенно под влиянием Гобино — любопытное возрождение; но дарвинизм сумел оказать ему успешное противодействие. Даже среди тех, которые придают особенное значение унаследованным расовым характерам, начинает преобладать тот взгляд, «что недостаточно лишь констатировать различие расы, а что надо это различие объяснить»11. Если же это говорится серьезно, то раса становится лишь одним из путей, посредством которых передается действие условий борьбы за существование, посредством которых производительные силы образуют национальную общность характера.
Национальный спиритуализм считал нацию таинственным народным духом, историю нации — саморазвитием народного духа, мировую историю — борьбой народных духов, которые, в силу своих особенностей, то дружат, то враждуют друг с другом. Но вот даже Лампрехт, например, который ставит развитие национального сознания в центр своей национальной истории и полагает, что открыл всеобщий закон развития народного духа, все же эволюцию национального сознания и народной души объясняет изменениями, происходящими в народном хозяйстве; развитие народной души уже не представляется ему самостоятельным движущим фактором, а лишь результатом изменений в способе народного труда. Если же он не довольствуется тем, что процесс образования нации объяснить развитием производительных сил, метаморфозами производственных отношений, если он хочет и развитие национального сознания, народную душу подвести под действие каких-то всеобщих законов, которые не объясняют уже отдельных исторических факторов, а описывают лишь самые общие явления эволюции, то здесь дело идет вовсе не о законах, а лишь, как думает Зиммель, о «предварительных шагах для выработки законов», о «провизорных обобщениях исторических явлений, о первой ориентировке в массе отдельных фактов».
Материалистическое понимание истории, подготовленное, с одной стороны, дарвинизмом, преодолевшим национальный материализм, а с другой — исторической наукой, объясняющей процесс исторической жизни, а, стало быть, и процесс образования нации, не свойствами какого-то мистического народного духа, а фактами экономического развития, в состоянии объяснить нацию, как никогда не завершающийся продукт беспрерывно развивающегося процесса, последней движущей силой которого являются условия борьбы человека с природой, развитие производительных сил, изменения в отношениях труда. С этой точки зрения нация есть историческое в нас. В индивидуальном своеобразии, связывающем каждого индивидуума со всеми остальными индивидуумами его народа в национальную общность, осела история его (естественных и культурных) предков, — его характер это — кристаллизованная история. Общность национального характера мы составляем потому, что личные особенности, индивидуальность каждого из нас сложились в борьбе за существование предшествовавших общностей.
Различие между национальными характерами есть факт, данный опытом, и отрицать его может лишь то доктринерство, которое видит только то, что оно хочет видеть и поэтому не видит того, что все видят. Вопреки очевидности, постоянно отрицается различие национальных характеров и утверждается, что нации ничем иным не различаются, как только по языку. Такое мнение мы встречаем у многих теоретиков, стоящих на почве католического вероучения. Оно было заимствовано из гуманистической философии эпохи буржуазного Просвещения. Оно перешло также в наследство некоторым социалистам, которые хотели обосновать этим мнением точку зрения пролетарского космополитизма: последний же, как мы дальше еще увидим, есть первая и самая примитивная позиция, занятая рабочим классом по отношению к национальной борьбе буржуазного мира. Это беспочвенное мнение о том, будто нация лишена какого бы то ни было значения, в настоящее время все еще сохраняется в жаргоне австрийской социал-демократической прессы, которая предпочитает вести речь о товарищах, говорящих на немецком и чешском «языках» вместо того, чтобы говорить о немецких и чешских товарищах. Тот взгляд, национальные развития суть не что иное, как различия языка, покоится на атомистически индивидуалистическом пони мании общества, по которому общество есть только сумма индивидуумов, внешним образом связанных; с этой точки зрения нация представляет собою также простую сумму людей, связанных внешним образом, и именно, посредством языка. Кто стоит на этой точке зрения, тот повторяет ошибку Штаммлера, который видит конститутивный признак социальных явлений во внешнем регулировании, в договорах и правовых установлениях. Для нас же общество не только сумма индивидуумов, — каждый индивидуум есть для нас продукт общества. Стало быть, и нация не есть для нас сумма единиц, вступивших друг с другом в сношения посредством общего языка, а, напротив, каждый индивидуум есть продукт своей нации, его индивидуальный характер иначе и не мог возникнуть, как только в процессе беспрерывного взаимодействия с другими индивидуумами. Это общение определило характер каждого из этих индивидуумов, всех их связало в общность характера. Нация проявляется в национальности каждого соплеменника, это значит, что характер каждого соплеменника определяется судьбой всех соплеменников, пережитой сообща в процессе постоянного взаимодействия. Что касается языка, то он — не более, как орудие этого взаимодействия, правда, орудие, всегда и везде совершенно необходимое, подобно тому, как внешние регулирующие нормы вообще составляют форму сотрудничества связанных в общность индивидуумов. Кто не верит своим глазам, кто не верит очевидности различий между национальными характерами, тот пусть, по крайней мере, согласится с теми теоретическими соображениями, что различные судьбы, пережитые в постоянной общности сношений, необходимо создают различные национальные характеры.
Но наш взгляд на сущность нации отнимает почву не только у индивидуалистического отрицания реальности национального характера, но пресекает возможность гораздо более опасного злоупотребления этим понятием. Национальный характер есть не что иное, как направление воли отдельного соплеменника, определяющееся на почве общности судьбы со всеми остальными соплеменниками. Продукт определенных социальных условий, раз вызванный к жизни, национальный характер создает этим ложное о себе представление, как о самостоятельной исторической силе. Различие национальных характеров означает различие волевых направлений. Следовательно, при одинаковых внешних условиях каждая нация будет иначе действовать, чем все другие нации. Например, развитие капитализма вызвало среди англичан, французов и немцев, хотя в общем и очень сходные, но в частностях все же различные движения. Таким образом, национальный характер кажется исторической силой. Если теория объясняет его как продукт истории, то повседневному опыту он представляется, напротив, творческой силой, которая сама двигает историю. Если теория учит, что национальный характер есть осадок взаимоотношений людей, то непосредственному опыту кажется, напротив, что эти сношения определяются и регулируются национальным характером. Это есть фетишизм национального характера. Наша теория рассеивает этот призрак одним ударом. Ничего таинственного нет в том, что национальный характер как будто определяет желания и действия каждого члена нации, раз мы полагаем, что каждый индивидуум есть продукт своей нации, что национальный характер есть не что иное, как то определенное направление воли, в котором проявляется как его индивидуальная особенность, общность судьбы его нации. Национальный характер уже не представляется самостоятельной силой, раз мы понимаем его как осадок национальной истории. В будто бы самостоятельном историческом влиянии национального характера мы видим не что иное, как продукт исторического развития: история предков, условия их борьбы за существование, производственные силы, которые над ними господствовали, их производственные отношения, — все это продолжает жить и определять поведение их естественных и культурных потомков. Если мы выше пришли к заключению, что естественная наследственность и передача культурных ценностей суть только средства, которыми судьбы предшествовавших поколений определяют характер потомков, то теперь и национальный характер является для нас только средством, которым в истории предков влияет и на жизнь потомков, на их мышление, чувствование, желание и образ действия. Именно тем, что мы признали реальность национального характера, мы отняли у него его кажущуюся самостоятельность и определили его, как орудие других национально-исторических сил. А благодаря этому, национальный характер теряет в свою будто бы субстанциональность, то есть ту видимость, будто в текучести общественных явлений он представляет собою постоянное и неизменное. Не будучи ничем иным, как только осадком истории, он изменяется с каждым часом, с каждым новым событием, пережитым нацией, он столь же изменчив, как тот процесс, который в нем отражается. Включенный в ход мирового процесса, он не есть уже какое-то неизменное бытие, а постоянное движение, постоянный процесс образования нового и исчезновения старого, отживающего.
Но наша теория должна пройти еще через одно испытание, — она должна ответить на вопрос, о который до сих пор разбивались все попытки определить сущность нации. Дело идет о том, как разграничиваются национальная общность, с одной стороны, и более узкие, провинциальные и племенные общности характера внутри одной и той же нации, с другой. Конечно, общность судьбы связала немцев в общность характера. Но разве это не относится также к саксонцам или баварцам? К тирольцам и штирийцам? Более того — к населению какой-нибудь замкнутой в горы альпийской долины? Разве различные судьбы предков, различия в способе поселения и распределения земли, в плодородности почвы и климате не создали резко выраженных общностей характера из населения Циллерской, Пассейревской и других альпийских долин? Где граница между теми общностями характера, которые можно рассматривать как самостоятельные нации, и теми общностями, которые мы считаем более тесными групповыми образованиями внутри нации?
Здесь нам надо вспомнить, что эти более тесные общности характера нами встречались уже, как продукты разложения первобытной нации, основанной на общности происхождения. Потомки первоначального германского народа становились все различнее с тех пор, как они друг от друга обособились, как земледелие приковало их к пашне, с того момента, как они, без взаимных сношений, без смешанных браков стали жить совершенно обособленной жизнью. Их исходной точкой была, конечно, общность происхождения и культуры, но они стали на путь образования самостоятельных, резко разграниченных естественных и культурных общностей. Все эти группы, вышедшие из недр единой нации, имеют тенденцию превратиться в самостоятельные нации. Трудность разграничить понятие этих более тесных групповых общностей в понятие нации вообще обусловливается, значит, тем, что эти общности сами по себе являются различными ступенями в развитии нации.
Этой тенденции к национальному раздроблению противодействует, как мы уже знаем, другая тенденция к созданию более тесной национальной связи. Но эта противодействующая тенденция вначале проявляется лишь по отношению к господствующим классам. Средневековое рыцарство, класс образованных периода раннего капиталистического развития, она объединяет в тесную национальную общность, резко отличающуюся от всяких других культурных общностей; она приводит их в тесную экономическую, политическую и общественную связь, создает им общий язык, подвергает их влиянию одной и той же духовной культуры, одной и той же цивилизации. Эти тесные узы культурной общности сначала скрепляют лишь господствующие классы. Никто не станет сомневаться относительно какого-нибудь образованного человека, является ли он немцем или голландцем, словенцем или хорватом, ибо национальное воспитание и общенациональный язык резко разграничивают даже родственные нации. Напротив, считать ли крестьянина какой-нибудь пограничной деревни нижнегерманцем или нидерландцем, словенцем или хорватом, — это можно решить лишь произвольно. Резкими, отчетливыми границами обведен лишь круг, так называемых, членов нации, а не широких народных масс, образующих лишь фон нации.
Современный капитализм постепенно разграничивает и низшие классы различных национальностей, ибо и они получают долю в национальном воспитании, в общенациональном языке, в общей культуре нации. Тенденция к единству, к национальной концентрации охватывает и трудящиеся массы. Но полную победу доставит ей лишь социалистическое общество. Путем национального воспитания и национальной цивилизации оно все народы так резко разграничит, как теперь разграничены лишь классы образованных различных национальностей. Правда, и внутри социалистической нации будут более тесные общности характера; но в ней не будет самостоятельных культурных общностей, так как каждая провинциальная общность будет находиться под влиянием всей национальной культуры, в тесном культурном общении, в процессе постоянного обмена представлений со всей нацией.
Теперь, наконец, мы имеем полное определение понятия нации. Нация это вся совокупность людей, связанных в общность характера на почве общности судьбы. На почве общности судьбы — этот признак отличает национальную культурную общность от интернациональных общностей профессии, класса, народа, составляющего государство, — словом, от всяких таких общностей, которые покоятся на однородности, а не на общности судьбы. Вся совокупность — это отличает нацию от более тесных групповых общностей внутри нации, никогда не образующих самостоятельных естественных и культурных общностей, а находящихся, напротив, в тесном общении, со всей нацией и разделяющих, поэтому, ее судьбы. Трем стадиям в развитии человеческого общества — эпохе родового коммунизма, современному классовому обществу и будущему социалистическому обществу — соответствуют три различные стадии в развитии нации. Резко отграничилась нация в эпоху родового коммунизма: нацию составляла тогда совокупность всех тех, которые происходили от одного первоначального народа и духовное существо которых определялось, в силу естественной наследственности и передачи культурных ценностей, судьбами этого первоначального народа. Нации вновь резко разграничатся в социалистическом обществе: нацию будут составлять тогда совокупность всех тех, которые будут пользоваться национальным воспитанием и национальными культурными ценностями и характер которых будет складываться под влиянием общенациональной судьбы. В обществе же, основанной на праве частной собственности на орудия труда, нацию образуют господствующие классы — совокупность всех тех, в которых одинаковое образование, передаваемое посредством общего языка и национального воспитания, формирует родственные характеры. Широкие же массы народа не составляют нации — уже не составляют, так как древняя общность происхождения их уже не охватывает достаточно крепкими нитями, еще не составляют, так как создающаяся общность воспитания на них пока еще мало распространяется. Трудность, о которую разбивались все попытки найти удовлетворительное определение понятия нации, обуславливается, стало быть, исторически. Нацию искали в нашем классовом обществе, в котором древняя, резко отграниченная общность происхождения разложилась на множество местных племенных групп, а создавшаяся новая общность воспитания еще не объединила эти маленькие группы в одно национальное целое.
Итак, наши искания сущности нации раскрыли перед нами грандиозную историческую картину. Вначале — в эпоху родового коммунизма и кочевого земледелия — единая нация, как общность происхождения. Затем, с переходом к оседлому земледелию и с развитием частной собственности — распадение старой нации на культурную общность господствующих классов, с одной стороны, и на низший слой, низы нации, с другой: расчленение этого низшего слоя на узкие групповые общности, — продукты разложения старой нации. Далее, с развитием общественного производства в капиталистической форме — расширение национальной культурной общности; трудящиеся и эксплуатируемые классы все еще остаются под почвой нации, но тенденция к национальному единству на почве национального воспитания постепенно усиливается на счет противоположной тенденции к разложению старой нации на все резче расходящиеся местные группы. Наконец, с того момента, когда общество разобьет капиталистическую форму общественного производства — возрождение единой нации, как общности культуры, труда и воспитания. Развитие нации отражает историю собственности и форм производства. Подобно тому, как из общественного строя родового коммунизма возникает частная собственность на орудия труда и частное производство, а затем вновь рождается общественное производство на основе общественной собственности, так первоначально единая нация распадается на членов и не членов нации, на множество местных общностей, которые, с развитием общественного производства, опять начинают сближаться, чтобы, в конце концов, совершенно раствориться в единой социалистической нации будущего. Нация классового общества, разделенная на членов и не членов нации, расколотая на множество местных групп, — эта нация есть продукт разложения коммунистической нации прошлого и материал для образования социалистической нации будущего.
Следовательно, в двояком отношении нация является историческим явлением. Она есть историческое явление со стороны материальной, так как живущие в каждом члене нации национальный характер есть осадок исторического развития, национальность каждого члена нации есть отражение истории общества, создавшем каждого члена нации есть отражение истории общества, созданием которого является каждый индивидуум. Она также историческое явление с формальной стороны, так как на различных стадиях общественного развития в нацию связываются различные общественные круги, связываются различным образом и различными средствами. История общества определяет не только то, какие конкретные качества членов нации образуют национальный характер; даже форма, в которую исторические факторы отливают общность характера, обусловлена исторически.
Национальное понимание истории, то есть та историческая теория, которая борьбу нации считает движущей силой всего происходящего, стремится контролировать механику национальной жизни. По этой теории, нации являются неразложимыми элементами, твердыми телами, сталкивающимися в пространстве, механически влияющие друг на друга посредством давления и удара. Мы же понимаем нацию, как процесс. Для нас история не есть отражение борьбы наций, а, наоборот, сама нация является отражением исторической борьбы. Ибо нация иначе не проявляется, как только в национальном характере, в национальности индивидуума; а национальность индивидуума есть не что иное, как часть его «я», определяемого историей общества, процессом и отношениями труда.
Национальное сознание и национальное чувство
Пока человек встречается только со своими соплеменниками, он не сознает своего сходства с ними, а замечает только то, что его от них отличает. Если я всегда встречаюсь только с немцами, только о немцах слышу, то я вообще не имею случая сознавать, что люди, которые мне знакомы, сходны со мной в одном отношении, а именно, в национальном, — напротив, я замечают лишь существующие между мной и ними различия: он — шваб, я — брюнет; он — угрюм, я — весел. Сходство между мной и моими соплеменниками я сознаю лишь тогда, когда сталкиваюсь с другими народами: эти люди мне чужды, меж тем как все те, с которыми я встречался до сих пор, и многие миллионы других принадлежат вместе со мной к одной нации. Предпосылкой национального сознания является знакомство с чужой национальностью. Поэтому национальное сознание скорее всего появляется у купца, у военного человека, у рабочего, заброшенного в чужие страны; оно особенно развито в пограничных областях, в которых сталкиваются несколько национальностей.
Взятое само по себе, национальное сознание есть не что иное, как познание того факта, что я схожусь со всеми соплеменниками в известных общих физических качествах, в обладании известными культурными ценностями, в направлении воли — и тем самым отличаюсь от людей, принадлежащих к другим нациям; теоретически же оно есть познание того, что я и мои соплеменники суть продукты одной и той же истории. Следовательно, национальное сознание вовсе не означает любви к нации или воли к политическому единству нации. Кто хочет разбираться в общественных явлениях, тот должен, пользуясь соответствующей терминологией, ясно разграничить столь различные психические образования. Он, поэтому, в национальное сознание не вложит другого смысла, как только познание своей национальной принадлежности, оригинальности своей нации и отличия ее от других национальностей.
Нация, как общность характера, определяет образ действий отдельного члена нации даже в том случае, если он не сознает своей национальности. Ведь национальность индивидуума есть одно из средств, которым социально-исторические силы определяют волевые действия каждого в отдельности. Но эту связь с своей национальностью индивидуум сознает лишь тогда, когда он познал себя членом определенной нации. Следовательно, лишь национальное сознание делает национальность сознательной движущей силой человеческой и, в частности, политической деятельности.
Этим объясняется тот факт, что национальному сознанию приписывали такое большое значение для объяснения сущности нации. В национальном сознании видели даже конститутивный признак нации: нация это, мол, группа людей, сознающих свою принадлежность друг к другу и свое отличие от других наций. Так, Рюмелин говорит: «Мой народ это — те, которых я считаю моим народом, которых я называют моими, с которыми я вижу себя связанным неразрывными узами*. Эта психологическая теория нации казалась тем более приемлемой, что все попытки найти какой-нибудь объективный признак нации, открыть узы, связывающие нацию, как целое, в общности языка, происхождения или в общей принадлежности к одному государству, до сих пор разбивались о многообразие форм национальной жизни. Между тем, эта психологическая теория не только неудовлетворительна, но прямо-таки неправильна. Она неудовлетворительна, ибо если в согласиться с тем, что нацию образуют все те люди, которые сознают свою принадлежность друг к другу, то все же остается вопрос: почему же я сознаю свою национальную связь именно с этими, а не с теми людьми? Каковы, собственно, те «неразрывные узы», которые связывают меня в моем сознании с остальными членами нации? Что я, собственно, сознаю, когда я сознаю свою национальность? Что оно такое то нечто, которое навязывает мне мое сознание единства именно с немцами, а не с англичанами и французами? Но психологическая теория нации не только неудовлетворительна, но и неправильна. Разве, в самом деле, все члены нации сознают свою взаимную связь? Разве только тот является немцем, который понял свою принадлежность к немецкой нации? Разве швейцарский учитель, никогда в жизни не думавший о своей национальной связи с берлинскими рабочими, не является, поэтому, немцем? Ни одно представление не возникает в моем сознании без соответствующего опыта. Немец, знающий только немцев, слышавший только о немцах, не может сознавать своего отличия от других национальностей, стало быть, и своего сходства со своими товарищами по нации, своей национальной принадлежности, — он лишен национального сознания. Но его характер, может быть, именно поэтому чаще в национальном отношении, чем характер других немцев, испытывающих влияние других национальных культур, именно он может быть с головы до ног немцем.
Правда, в настоящее время можно действительно говорить, что каждый, кто вообще принадлежит к культурной общности нации, вместе с тем и сознает свою национальную принадлежность. Но это широкое распространение национального сознания есть, главным образом, продукт нашей капиталистической эпохи, которая своими колоссальными средствами сообщения так сближает нации между собой, что каждому, принимающему участие в культуре своей нации, не остаются чужды и другие нации. Даже тот, кто никогда не. встречался лицом к лицу с людьми другой национальности, все же узнает о чужих нациях из литературы, из газет, хотя бы и в карикатурном виде; даже в нем на почве такого знакомства с чужими нациями возникает сознание своей национальности. И только в такое время и мог возникнуть неправильный взгляд, что национальное сознание связывает людей в нацию.
Национальное сознание же становится фактором, определяющим человеческие действия, благодаря тому, что с ним связывается своеобразное чувство — национальное чувство. Национальным чувством мы называем то своеобразное чувство, которое всегда сопровождает национальное сознание, то есть познание своеобразия своей и различия других национальностей.
Сила этой любви к собственной нации неодинакова у различных индивидуумов или у различных классов. Крестьянин, не знающий других людей, кроме своих односельчан, других нравов, кроме исконных обычаев своего тесного круга, других представлений, кроме тех, которые внушены ему его матерью, сельским учителем, священником, не знающий никаких перемен, кроме извечно повторяющейся смены времен года с вытекающими для него отсюда последствиями, — крестьянин менее кого бы то ни было способен воспринимать необычное, учиться чему-нибудь новому, свои старые представления приспособлять к новым явлениям, у него, в силу этого, инертность апперцепции особенно сильна, наблюдение всего чужого связано у него с особенно сильным чувством неудовольствия; непривычная ему одежда, чужие нравы возбуждают в нем недоверие, легко переходящее в ненависть. Корни крестьянского национального чувства лежат не в чем ином, как только в ненависти ко всему чужому со стороны людей, тесно связанных своим унаследованным от отцов, традиционным образом жизни. Другое дело современный буржуа или современный промышленный рабочий. Кипучая жизнь большого города уже научила их встречать все новое, все чужое без особого чувства неудовольствия. У них любовь к собственной нации имеет другие источники, чем ненависть к чуждым особенностям других национальностей.
Одним из этих источников кроется в том факте, что представление о моей нации временно и пространственно ассоциируется у меня с другими представлениями, и что чувства, сопровождающие эти последние, переносятся на мое представление о нации. Когда я думаю о своей нации, то я вспоминаю при этом милую родину, родительский дом, первые детские игры, моего старого учителя, мою первую любовь, — и ассоциирующееся со всеми этими представлениями чувство удовольствия распространяется также на тесно с ними связанное представление о нации, к которой я принадлежу.
Более того! Национальное сознание вообще означает познание не чужой, а моей собственной национальности. Когда я сознаю свою принадлежность к какой-нибудь нации, то это означает, что я познал связывающую меня с ней общность характера, культуры, общность судьбы определившую мою индивидуальность. Нация есть для меня не что-то чужое, а часть моего «я», часть того самого, что существует и в моих соплеменниках. Таким образом, представление о нации ассоциируется с представлением о моем «я». Кто позорить нацию, тем самым позорит меня самого; слава моей нации есть моя собственная слава. Ибо нация существует только во мне и во мне подобных. Таким образом, с представлением о нации связывается сильнейшее чувство удовольствия: чувство любви к моей нации пробуждает во не мнимая или действительная общность интересов с моими соплеменниками, а познание общности характера, познание того, что национальность есть не что иное, как форма моей собственной индивидуальности. Себя самого люблю я, так как во мне живет инстинкт самосохранения; нация представляется мне ничем иным, как частью моего «я»; национальная особенность воплощается в моем характере; вот почему я люблю нацию. Стало быть, любовь к нации не есть какая-нибудь нравственная победа, результат нравственной борьбы, которым я мог бы гордиться, а только проявление инстинкта самосохранения, любви к себе самому, каков бы я ни был вообще, любви, распространяющейся на всех тех, с которыми меня связывает общность национального характера.
Но ко всем этим источникам национального чувства присоединяется еще один — энтузиазм, который, по словам Гете, вызывает во мне изучение истории. У человека, знающего историю, с представлением о нации ассоциируется представление о ее судьбах, о ее героической борьбе, о вечном стремлении к знаниям и искусствам, о ее триумфах и поражениях. В любви к посетительнице этой многообразной судьбы, к нации, выражается то участие, которое человек настоящего может принимать в боровшемся человеке прошлого. В сущности, это не есть еще один новый момент, а лишь расширение двух предыдущих: подобно тому, как воспоминание о своей молодости, ассоциирующееся у меня с представлением о нации, вызывает во мне теплое к ней чувство, так представление о тех людях, с которыми познакомила меня история, научивши их любить и почитать, возбуждает во мне новую любовь к нации; и подобно тому, как и я люблю свою нацию, познавши в ее особенностях мой собственный характер, так мне становится дорога ее история при мысли о том, что в ее далеких исторических судьбах заключаются силы, определяющие характер моих предков, а через них и мою собственную индивидуальность. Всякая такая романтическая любовь к давно прошедших временах становится, таким образом, источником национальной любви. Отсюда и национальное влияние национального художественного произведения — скажем, «Мейстерзингеров» Вагнера: оно знакомит меня с историей нации и тем самым научает меня ее любить.
Знакомство с национальной историей возбуждает живое национальное чувство прежде всего в интеллигенции. Но чем шире, благодаря народной школе, газете, реферату, книге проникают в массы исторические сведения, тем сильнее и интенсивнее становится национальное чувство и в широких массах народа.
Возникающее же таким путем национальное чувство является источником своеобразной национальной оценки вещей. Раз с представлением о немецкой нации у меня ассоциируется чувство удовольствия, то я готов называть немецким все то, что причиняет мне радость и удовольствие. Когда я говорю о ком-либо, что он «истинно немецкий человек», то этим я не только определяю его национальность, но выражаю ему и свое одобрение, свою похвалу. «Настоящее немецкое» — эти слова выражают похвалу, «не немецкое» — порицание. Имя народа становится формой оценки: я называю какое-нибудь явление «немецким», когда отношусь к нему положительно, и называю его «не немецким», когда его порицаю. Этим и объясняется то удивительное романтическое чувство, которое мы, немцы, по словам Бисмарка, ощущаем, когда говорим о немецком народе.
Таким образом, наука в состоянии объяснить нам возникновение национального чувства из национального сознания, а возникновение своеобразного способа национальной оценки из национального чувства. Более того, она в состоянии и критиковать этот национальный способ оценки вещей. И эта задача довольно важная. Ибо только критика национальной идеологии может создать ту атмосферу спокойствия и хладнокровного отношения к вещам, в которой только и возможен успешный и плодотворный анализ национальной политики.
Критика национальных ценностей
Своеобразное явление национальной оценки, тот факт, что мы все хорошее называем «немецким» и все немецкое, каково бы оно ни было на самом деле, считаем хорошим, коренится в первоначальной связи индивидуума с его нацией. Так как индивидуум есть дитя своей нации, ее создание, то все особенности его родной нации кажутся ему хорошими, ибо он в себе отражает эти особенности; воспринять элементы, противоречащие его национальности, он может лишь преодолевши сильнейшее чувство неудовольствия, так как для того, чтобы преодолеть свою национальность, он должен переработать, пересоздать самого себя.

Но человек есть не только существо познающее, приходящее к сознанию своей первоначальной связи со своей нацией, — он прежде всего существо хотящее, действующее, ставящее своей деятельности известные цели и выбирающее соответствующие этим целям средства. А этот факт является источником иного способа оценки, идущего вразрез с национальной оценкой. Спрашивается, каково отношение этого рационалистического способа оценки к национальной оценке, вытекающей из национального чувства?

Рационалистическая оценка и национальная оценка могут совпасть. Например, борьба Лессинга против влияния французской культуры на немецкую образованность проистекала из национальной оценки, так как она была борьбой за сохранение и возрождение национальной индивидуальности. Но она проистекала в то же время и из рационалистической оценки, ибо придворная французская культура не соответствовала идеологии нового класса буржуазии, противореча, как его эстетическому, так и нравственному идеалу. Если великие идеологи немецкой буржуазии защищали тогда немецкую самобытность от иноземных влияний, то это объясняется тем, что особенности немецкой нации являлись в их глазах более ценными элементами, что немецкую культуру они считали более подходящим средством для достижения своей высшей цели, своего этического и эстетического идеала. Здесь, стало быть, рационалистическая и национальная оценка совпадают.

Но это лишь игра исторического случая, исторической необходимости здесь нет никакой. Ибо национальная индивидуальность есть продукт национальной судьбы; в судьбе же нации господствует не какой-нибудь разумный мировой дух, по напоминанию которого все разумное становится действительным, а действительное разумным, — она определяется действием слепой борьбы за существование. Отсюда следует, что если качества, присвоенные нации в борьбе за существование, представляются позднейшим поколением ценными, подходящими средствами для достижения своей цели, то это является лишь игрой случая. Например, ряд тяжелых ударов судьбы — гибель раннего немецкого капитализма, упадок немецкой буржуазии, вследствие перемещения центров мировой торговли, возникновение абсолютистского государства, подчинение крестьян тяжкому гнету феодально-капиталистического поместья, ужасы тридцатилетней войны — сделали рабское смирение национальной чертой немцев XVII столетия. Но позднейшим поколениям эта черта немецкого национального характера вовсе не могла казаться чем-то ценным, поведение, обусловливаемое этой национальной чертой, не могло приближать их к поставленному себе идеалу. Таким образом, национальная оценка и рационалистическая оценка не непременно совпадают.
Этому-то действующему в человеке антагонизму национальной и рациональной оценки существующие классовые и политические противоположности придают большое социальное значение.

Национальные особенности являются плодом унаследованного от прошлого общественного строя. И вот когда возникают революционные движения, цель которых свержение существующего порядка и замена его новым, то лица, заинтересованные в его сохранении, т. е. господствующие и имущие классы, ссылаются на то, что национальный характер создан и обусловлен существующим общественным порядком и что уничтожение их прав, их собственности уничтожит или изменит этот, завещанный историей, национальный характер. Таким образом, национальная оценка становится в их руках орудием их классовой борьбы. Когда капитг тизм боролся с феодальным общественным строем, то класс помещиков доказывал, что феодальные учреждения обусловлены национальным «народным духом»; капитализм есть-де чужеродное растение, которое уничтожит национальные особенности, и потому каждый хороший немец обязан защищать национальный институт крепостничества от посягательств иноземного буржуазного равенства. Когда демократия стала проникать в Среднюю Европу, то власть имущие выставляли ее иноземным — английским или французским — созданием, враждебным национальному характеру немцев; каждый добрый немец дол-жен-де, поэтому, поддерживать абсолютизм и феодальное господство. Аналогичными аргументами борются в настоящее время против свободного деления крестьянских имений: оно-де соответствует чужеродному «римско-языческому праву», напротив, немецким правовым институтом является наследственное право.

Как орудие реакционной борьбы, национальный способ оценки приобрел величайшее значение в России. Там уже в течение десятилетий существует направление, которое борется со всякой реформой в западноевропейском духе; из нищеты и невежества мужика, из произвола чиновничества, из абсолютной власти и суеверии греческой церкви оно создало особую смесь, какую-то национально-славянскую сущность, которую во что бы то ни стало надо, мол, предохранить от всякого западноевропейского влияния. Борьба между славянофильством и западничеством имеет там целые десятки лет, принимая каждый раз различные формы. Влияние славянофильства и теперь еще отражается в некоторых политических направлениях и отраслях русской литературы; его влияния временами не избегли даже прогрессивные и революционные партии.
Но если имущие и господствующие классы желают сохранить особенности своей нации и выставляют себя охранителями национальных ценностей, то те классы, которые должны лишь завоевать общественную власть, эксплуатируемые классы, придерживаются рационалистического способа оценки. Ибо всякие традиции, на которые опираются господствующие классы, не имеют никакой ценности в их глазах, — ведь их борьба направлена именно против этих традиций. В их глазах национальная индивидуальность есть не что иное, как индивидуальность тех классов, которые господствуют над нацией и ее эксплуатируют; значит, национальные институты, которые якобы соответствуют национальному характеру и одни только и могут его сохранить, являются для них цитаделями господства и эксплуатации враждебных им классов. Как глубоко презирали дореволюционные немецкие демократы болтовню тех людей, которые невыносимые политические и общественные условия Германии оправдывали «христианско-германским народным духом»! С каким презрением относились они к национально-исторической школе, «к школе, которая сегодняшнюю гнусность узаконивает вчерашней низостью, которая каждый крик крепостного крестьянина против господского кнута объявляет бунтом только потому, что это старый кнут, знатный, исторический кнут»14. Если все консервативные классы придерживаются национальной оценки, то оценка всех революционных классов, напротив, рационалистична.

Это относится и к современному рабочему классу. Говорит же о нем молодой Маркс: это «класс с радикальными целями, класс, живущий в буржуазном обществе, не будучи классом этого общества, сословие, являющееся уничтожением всех сословий, сфера, носящая универсальный характер, благодаря своим универсальным страданиям, но не требующая какого-либо особого права, так как она страдает не от того или иного частного правонарушения, а от бесправия вообще, сфера, претендующая уже не на какое-либо историческое, а лишь только на человеческое право, находящаяся не в одностороннем антагонизме с последствиями, а в всестороннем антагонизме с предпосылками немецкого государства, наконец, такая сфера, которая не может эмансипировать себя, не эмансипировавши всех остальных общественных сфер, одним словом, сфера, являющаяся полной гибелью человека и, поэтому, могущая сама себя найти лишь путем нового полного завоевания человеческой личности. Это уничтожение общества, как особого сословия, есть пролетариат»15. Так как рабочий класс еще не составляет класса нации, то он не может быть классом националистичным. Не будучи допущен к пользованию культурными ценностями, он считает эти ценности чужими владениями. То, что другие считают блестящей историей национальной культуры, в его глазах является нищетой и рабством тех, на широких плечах которых покоится всякая национальная культура со времени разрушения первобытного родового коммунизма. Его идеал состоит не в сохранении национального своеобразия, а в свержении существующего общественного строя, так как тогда лишь он станет членом нации. Поэтому он ко всему, что передано историей, подходит с ножом своей критики. Поэтому вещь приобретает ценность в его глазах не тем, что она передана по наследству, а лишь в том случае, если она служит целям рабочего класса. Он, поэтому, смеется над всеми теми, которые доказывают ему, что его классовая борьба идет вразрез с национальной индивидуальностью, так как только лишь эта классовая борьба может сделать его членом нации. Так как национальные культурные ценности не являются культурными ценностями пролетариата, то национальная оценка не есть пролетарская оценка. Тот факт, что рабочий класс исключен из участия в национальной культуре, составляет его муку, но в нем также источник его величия. Его праотцов помещик когда-то согнал с дворов, выгнал из их домов, чтобы расширить за их счет свои владения; его отцы вынуждены были оставить деревню, в которой предки жили столетиями, быть может, еще со времени перехода к оседлости, и таким образом, лишены были каких бы то ни было традиционных связей; сам он был предан изменчивой судьбе большого города, вовлечен в его повседневную жизнь; игрой конъюнктуры рабочих бросает из стороны в сторону, по всем градам и весям страны. Так рабочий класс лишен всяких исторических корней; от парализующей власти традиций он свободнее какого бы то ни было класса, существующего когда-либо до него. Он стал поэтому воплощением рационализма, он не видит ничего святого в том, что лишь старо, что передано по традиции, лишь обычно; напротив, все традиционное он от себя отстраняет и он не знает другого критерия, как только свой идеал, за который он борется, как те средства, которыми он должен пользоваться для достижения этого идеала. Все новое он встречает с сочувствием; из нового и чужого он берет себе все то, что для него ценно; традиционный национальный характер в его глазах не более, как превзойденная им узость. Из Германии русский рабочий заимствует свои идеалы, у бельгийцев и русских немец учится новым методам борьбы, англичанам он подражает в своей профессиональной деятельности, французам — в политической борьбе; всякое новое течение немедленно возбуждает его внимание, — часто он склонен даже переоценивать это новое именно потому, что оно ново, невиданно, необычно, именно из-за противоположности тому, что для других является национальной культурой, национальным характером. Нет такого класса, который внутренне был бы более свободен от всякой национальной оценки, чем восходящий в борьбе со всеми традиционно-историческими силами пролетариат, освобожденный от всяких традиций расшатывающей разрушающей силой капитализма, лишенный возможности пользоваться культурными ценностями своей нации16.

Но чем рациональнее становится пролетариат, тем милее делается национальная оценка его непосредственному врагу, буржуазии. Разумеется, именно в устах капиталиста этот способ оценки производит странное впечатление. Кто же, как не капитал, уничтожил унаследованные особенности национального характера, так круто изменил все существо каждой нации? Пока буржуазия была молода, ей тоже чужда была национальная оценка; во времена своей молодости она презирала историческую рухлядь, тогда она мечтала об общественном порядке, построенном по указаниям ее классового разума. Но по мере того, как все более возрастает мощь пролетариата, буржуазии становится все симпатичнее национальный способ оценки.

Борьба пролетариата против буржуазии — это борьба за собственность. В давнопрошедшие времена частная собственность обеспечивала каждому то, что он сам себе вырабатывал. В капиталистических мастерских ее содержание изменилось и теперь она означает, что господину принадлежат продукты труда других. Но и здесь она не сразу потеряла всякий смысл. Ибо с правом собственности на орудия труда связывалось не только притязание на получение прибавочной стоимости, но и определенная общественная функция, руководство процессом производства. Однако, и эта последняя общественная функция все более отделяется от права собственности: в акционерных обществах, картелях, трестах, в организации банковского дела собственник лишен всякой общественной функции, в процессе труда он уже никакого участия не принимает и ему остается только голое притязание на продукты чужого труда. Таким образом, собственность претерпела в своей эволюции полную метаморфозу: когда-то она означала, что трудящемуся обеспечен продукт его труда; теперь она означает не что иное, как только притязание на чужой труд, как право на эксплуатацию. Собственник не может больше ссылаться на какую-либо выполняемую им общественную функцию, а лишь на тот факт, что его собственность унаследована, что его собственность есть продукт исторического развития. У него нет другого правового основания, как только историческое.

Молодая буржуазия боролась с традиционными государственными учреждениями; старая буржуазия боится демократии и цепляется за монархию и бюрократию, как за своих союзников в борьбе с пролетариатом. Молодая буржуазия конструировала «государство разума», одряхлевшая буржуазия защищает историческое право монархии.
Таким образом буржуазия ценит ныне все историческое, так как только истории она обязана своим собственным господством; но ценя все историческое, она ценит также историческое в нас, национальность. Она все более становится борцом за национальную самобытность, все больше усваивает способ национальной оценки, — считает же она возможным защищать традиционный общественный строй ссылками на то, что он вырос на основе национальной самобытности и что этот строй, в свою очередь, необходим для сохранения этой национальной самобытности. Это — не случайность, что буржуазные теоретики ныне опять стараются изменять сохранение национальной индивидуальности в нравственный долг; что национальный спиритуализм празднует свое возрождение; что в юридических науках и политической экономии, преподаваемых в университетах, господствует историческая школа; что наши романы, наше искусство вскрывают теперь нашу национальную самобытность.

Национальная оценка и рационалистическая оценка обуславливаются различными сторонами человеческого существа, неизбежно возникают в каждом человеке, в каждом из нас в отдельности находятся в постоянной вражде между собою. Но это противоречие внутри нас становится, благодаря классовой борьбе, явным антагонизмом существующего общества. Национальная оценка все более и более становится способом оценки господствующих и имущих классов, рационалистическая оценка — способом оценки рабочего класса. А различные оценки составляют основу различной политики.

Национальная политика

Может ли нация обойтись без стремления к сохранению своей самобытности? Не скрывается ли за этим стремлением инстинкт самосохранения, присущий всякому живому существу? Разве культурный космополитизм, препятствуя сохранению национального своеобразия, не грозит гибелью самостоятельному существованию нации? Не стремится ли он к смешению человечества в одну кучу, в которой исчезло бы всякое национальное многообразие?

Мы не раз уже высказывались против этого взгляда, ссылаясь на национальную апперцепцию. Мы знаем, что нация, которую мы привели в пример, в течение столетий воспринимала культурные элементы самых различных наций. Древние германцы сначала находились под сильным влиянием более развитых кельтов, потом — под воздействием римской культуры. Христианство ввело в состав их национальной организации элементы восточной, греческой и римской культур. В эпоху феодализма особенно велико было влияние южно-французской культуры; в эпоху крестовых походов сюда присоединилось влияние итальянской и восточной культур. Капиталистическое товарное производство прокладывает путь для влияния итальянского гуманизма и итальянского возрождения. Следующие затем века опять являются свидетелями сильного французского влияния. Вновь пробудившаяся буржуазия подвергается влиянию античной культуры, французских, английских, нидерландских наук и искусств. В XIX же столетии наше культурное богатство увеличивается, благодаря влиянию самых различных наций, даже других частей света. И вопреки всему этому, об исчезновении национального своеобразия не может быть и речи! Этот факт объясняется национальной апперцепцией: ни одна нация не воспринимает инонациональных элементов в неизменном виде; каждая приспосабливает их ко всему своему бытию, подвергает их в процессе восприятия внутренней переработке. Французские культурные элементы были восприняты как немцами, так и англичанами. Но в головах англичан элементы французской культуры стали чем-то иным, чем в головах немцев. Уравнение материального содержания различных национальных культур отнюдь не означает уничтожение национальной индивидуальности. Никогда еще сознание существующего между нациями различия не было так отчетливо, как в наше время, хотя именно теперь каждая нация учится у других наций и перенимает от них гораздо больше, чем когда-либо раньше.
Но национальный характер подвергается беспрерывным изменениям и помимо национальных влияний, и все же нация никогда не перестает быть общностью характера, отличающейся от всех других наций. Какой огромный переворот произвел, например, XIX веке в национальной индивидуальности немецкого народа! Для примера мы здесь укажем только на одну сторону этих многообразных изменений.
В то время, когда на западе шла великая борьба буржуазии с абсолютизмом и классом феодальных помещиков, а в Германии буржуазия находилась еще под гнетом отсталых экономических и политических отношений, мадам де Сталь однажды выразилась в том духе, что в Германии нечего делать тому, кто не заботится о всем земном шаре. Немецкая интеллигенция восприняла тогда все знания своего времени: разработанное в Голландии, Англии и Франции современное естествознание, французскую и английскую государственную науку и, выросшую на основе обеих этих научных отраслей философию. Но заимствованные от западных наций понятия в Германии совершенно иначе перерабатывались, чем во Франции и Англии. Ибо здесь непосредственная классовая борьба, еще невозможная в тогдашней Германии, не отводила глаз от принципов, здесь принципы были еще в почете, так как необходимость практической разработки не приводила еще к компромиссу идеи с действительностью, как в Англии или во Франции после революции, таким образом, Германия стала классической страной принципов, страной, где они последовательно продумывались до их конечных выводов. На этой основе выросла наша философия, вырос тот последовательный рационализм, который всякое, даже самое незначительное действие, оправдывал не иначе, как включив его в определенную систему. Только в Германии Вишер мог выразиться, что он не может себе представить политического деятеля, не изучавшего и не продумавшего «Логику» Гегеля. И этот образ мысли господствовал не только в узком кругу интеллигенции; в разжиженной форме он проникал и в широкие массы, — школьный учитель, священник, газета, зачатки политической агитации были его проводниками. Недаром Фихте говорит: «все мы видим и все. я думаю, это признают, что все в наше время стремится к тому, чтобы внести свет в неясные чувства и доставить исключительное господство ясному познанию вещей». Нельзя понять революции 1848 года, не принявши во внимание этой особенности немецкого национального характера того времени. Даже еще в настоящее время этот способ мышления живёт отчасти в немецком рабочем; он подтверждает известное выражение Энгельса, что немецкие рабочие являются наследниками немецкой классической философии, немецкие социалисты — потомками Канта, Фихте и Гегеля.
Но капитализм и находящаяся во власти юнкеров и буржуазии конституционная монархия совершенно изменили эту своеобразную черту немецкого национального характера. Духовная культура современной Германии характеризуется каким-то бессодержательным историзмом и эмпиризмом, погоней за успехом, исканием никчемных деталей, той реальной политикой, которая, по выражению Маркса, принимает за реальность лишь то, что лежит перед самым ее носом. Буржуазный рационализм уже невозможен, пролетарский же рационализм изгоняется буржуазным государством, которое стремится закрыть доступ ко всякой практической деятельности каждому человеку с «подозрительным образом мыслей». С академической молодежью наших тридцатых и сороковых годов находится в духовном родстве не немецкая, а русская интеллигенция. При том, и эта эволюция национального характера, подобно упомянутой выше, произошла не в одном только верхнем слое немецкого образованного общества; это новое направление национального характера также просачивается через множество каналов в широкие массы, ревизионизм в германской социал-демократии есть его детище: его источником является тот отказ от «непрактичных» принципов, та оппортунистическая позиция, которая вытеснила прежний рационализм, то направление мысли, которое всякую деятельность рассматривает не с точки зрения высшего, теоретически правильного идеала, а лишь с точки зрения непосредственного, осязательного успеха, как бы мизерен ни был этот успех.

И такую колоссальную перемену в национальной индивидуальности капитализм произвел в течение лишь нескольких десятилетий. Но значит ли это, что немецкий народ лишился своей национальной индивидуальности, что немцы стали поэтому англичанами или американцами? Нет, изменение национальной индивидуальности отнюдь не означает отказа от национальной индивидуальности.

Из этого-то положения вытекает идея национальной политики, отличной от той, о которой мы говорили выше. Наша задача не в том, чтобы будущие поколения были похожи на нынешнее, а в том, чтобы наши потомки, связанные в общность характера, вообще составляли нацию. Как велик, однако, будет круг людей, охваченных национальной общностью? Национальной политикой мы можем называть и такую политику, которая ставит себе задачу путем планомерного сотрудничества вовлечь весь народ в национальную культурную общность и сделать, таким образом, весь народ общностью национального характера. Эту политику я, в отличие от уже известной нам консервативно-национальной политики, называю эволюционно-на-циональной политикой. Мы можем называть ее эволюционной, так как она порывает с тем взглядом, будто мы должны сохранить нацию в том виде, как она создана историей; этому неправильному представлению она противопоставляет другое — развитие, эволюцию национального характера. Но эволюционной ее можно назвать еще в более глубоком смысле, так как она ставит себе целью не только дальнейшее развитие национального характера, взятого сам по себе, а превращение всего народа в нацию. Ее задача состоит не только в развитии нации, но и в развитии всего народа в нацию.
Эта эволюционной национальная политика есть политика современного рабочего класса. Конечно, рабочий класс преследует свою политику не ради нации, а ради себя самого. Но так как пролетариат борется за обладание культурными ценностями, создаваемыми его трудом, то неизбежным следствием его политики должно быть вовлечение всего народа в культурную общность, а, стало быть, превращение всего народа в нацию.
Но как бы велики ни были успехи этой борьбы, рабочий класс знает, что в капиталистическом обществе он никогда не достигает полного обладания национальной культурой. Только социалистическое общество сделает национальную культуру достоянием всего народа, а тем самым превратит весь народ в нацию. И поэтому-то эволюционная национальная политика, в какой бы области общественной жизни она ни применялась, неизбежно является социалистической политикой.
Противоположность консервативной и эволюционной национальной политики ясно обнаруживается также в отношении к местным и племенным группам внутри нации. Стремление сохранить традиционную национальную одежду, укрепить местные диалекты в ущерб общенациональному языку лишь последовательно вытекает из точки зрения национального способа оценки. Мы же относимся к этим специфическим особенностям внутри нации, как к тормозу культурной общности: кто не знает общенемецкого языка, тот не может иметь доступа к нашей литературе, науке и философии, тот находится вне сферы воздействия нашей национальной культуры и не входит членом в общность характера немецкого народа. Слов нет, наследование местных наречий заслуживает полного внимания, нам понятно так же эстетическое удовольствие, доставляемое племенными разновидностями; но мы не должны забывать, что именно эти особенности, обязанные своим происхождением крестьянской изолированности и быстро исчезающие под влиянием капитализма, демократии и современной школы, составляют препятствие к развитию единства нации. И консервативно-национальная политика просто антинациональна, когда она стремится к сохранению и развитию этих племенных особенностей внутри нации: романтическое наслаждение, испытываемое при наблюдении этих особенностей, ведет к разрушению культурного единства нации. Истинную национальную политику мы ведем лишь тогда, когда мы, критически относясь ко всякого рода традиционным национальным особенностям, боремся за то, чтобы каждый в отдельности воспринял всю культуру своей нации, ставши, таким образом, продуктом, детищем своей нации.
НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО
Принцип национальности
Переворот в унаследованных государственных системах совершился в XIX столетии под знаком принципа национальности. Каждая нация должна образовать одно государство! Каждое государство должно состоять только из одной нации! Борьба за единство Германии, свободу Италии, освобождение Греции, Румынии, Сербии и Болгарии от турецкого владычества, борьба ирландцев за гомруль, поляков за восстановление польского государства — все это формы проявления великой борьбы за осуществление принципа национальности.

Явление это настолько поразительно, что многие теоретики стали находить конституционный признак нации в воле к сожительству в самостоятельном политическом обществе. Например, Ренан, Кирхгоф считают нацией совокупность людей, вместе живущих в самостоятельном обществе, защищающих это общество, готовых нести за него жертвы. Это есть психологическая теория нации. Но если уже знакомая нам психологическая теория нации ищет конституционный признак нации в национальном сознании и, поэтому, интеллектуалистична, то теория, усматривающая сущность нации в воле к политическому единству и к свободе, волюнтаристична.
Против этой теории мы выставляем те же возражения, какие мы выставили против психологически-интеллектуалистического направления. Эта теория так же, как и та, неудовлетворительна, так как она избегает вопроса, почему именно те, а не другие люди хотят жить в одном политическом обществе. Но она и неправильна, так как, во-первых, совершенно неверно, что все люди, желающие принадлежать к одному политическому обществу, составляют на этом основании нацию — например, некоторые чехи придерживаются того мнения, что существование Австрии необходимо для их нации и разделяют мнение Палацкого, что если бы Австрии не было, ее надо было бы изобрести, но из этого, конечно, не следует, что они принадлежат к какой-то австрийской нации — и, во-вторых, столь же неверно, что все, принадлежащие к одной нации, хотели бы составлять с ней единое национально-политическое целое — например, швейцарские немцы или австрийские немцы отнюдь не имеют желания образовать всенемецкое единое государство.
Тот факт, что национальное государство составляет правило, а государство национальностей  — исключение, пережиток прошедших времен, привел к опасной путанице научно-государственной и политической терминологии. Так, часто понимают под нацией не что иное, как совокупность граждан или совокупность жителей какой-нибудь экономической области. В Германии национальной называют ту политику, которая дает существующему классовому государству потребные ему орудия власти — солдат, пушки, броненосцы; во Франции считается национальной политика «реванша» и расширение колониальных владений. Когда говорят о национальной политической экономии, то при этом имеют в виду не экономию нации — например, немцев во всех странах — а экономию германской экономической области, которая, с одной стороны, не всех немцев обнимает, а, с другой стороны, охватывает французов, датчан, поляков, евреев, в меньшем же количестве — представителей всевозможных наций. Если говорят об «охране национального труда», то это вовсе не означает охраны немецкого труда в Австрии или в Соединенных Штатах, а охрану труда, произведенного в германской хозяйственной области и т. д. До нации в этом смысле нам здесь нет дела. Это словоупотребление покоится на смешении нации с населением государства и экономической области.
Когда речь заходит о взаимоотношении нации и государства, то теория обыкновенно довольствуется утверждением: если каждая нация хочет стать государством, то это «естественно». Но этим проблема не решена, а только поставлена. Мы спрашиваем, почему это людям кажется «естественным», разумным, чтобы каждая нация и всегда только одна нация составляли государство? Принцип национальности заключает, очевидно, два требования: во-первых, волю к национальной свободе, отражение иноземного господства, «каждая нация — государство!»; во-вторых, волю к национальному единству, борьбу с партикуляризмом, «вся нация — одно государство»!. И вот надо объяснить, как оба эти требования возникают в XIX столетии, как они могли стать настолько могущественными, чтобы совершать полный переворот в завещанных нам историей государственных системах.
Несомненно, что толчок к национально-государственному движению дан стремлением отразить иноземное господство. Там, где национальное господство является в то же время формой угнетения и эксплуатации всей нации, желание освободиться от иноземного владычества не нуждается в объяснениях. Например, такова была революция сербов. Сербы тяжко стонали под игом эксплуатировавших и угнетавших их воинственно-феодальных турок, резко отличаясь от них по своей национальности и религии. Турецкие господа присваивали себе значительную часть продукта труда крестьянской нации; право на существование эта нация должна была покупать у своих господ поголовным налогом; ненавистные законы, как запрещение носить оружие или ездить на оседланной лошади, ежедневно давали презренным «раям» (стаду) повод чувствовать свое иго. Народ, таким образом угнетаемый, должен был подняться против своих угнетателей тотчас же, как только к тому представилась возможность. И действительно, когда, благодаря внутренней дезорганизации турецкой империи и русской балканской политике, эта возможность представилась, то порабощенный народ восстал, чтобы завоевать себе свою свободу, свое национальное государство. Но иначе дело обстояло и там, где — как в Греции — масса народа была порабощена, тогда как наряду с ней существовала чиновная знать и богатая буржуазия, классы, имевшие большую долю в эксплуатации своего народа господствовавшим государством. В данном случае, национальная революция есть революция порабощенной массы; но и буржуазия принимала в ней известное участие. Богатая буржуазия менее других классов в состоянии переносить презрение господствующей нации; сыновья греческой денежной и чиновной аристократии учились в западноевропейских университетах и возвращались на родину, проникнутые стремлением к свободе и идеями 1789 года; призывал же такой человек, как Шиллер, греческих студентов, бывших среди его слушателей, бороться за освобождение своего народа! Так в буржуазии порабощенной нации пробуждается стремление к самостоятельности, она становится руководительницей национальной борьбы, ибо она же должна получить господство в имевшем быть завоеванным национальном государстве.
Иначе обстоит дело там, где иноземное господство не ухудшает, а, может быть, даже улучшает экономическое положение народных масс. Так, польские восстания были прежде всего бунтами дворянства, шляхты; они потерпели неудачу, благодаря равнодушию, отчасти даже противодействию крестьян, опасавшихся, что с восстановлением польского государства возобновится безграничная эксплуатация их помещиками. Стало быть, здесь национально-государственная революция означает прежде всего возмущение господствующего класса угнетенной нации, который вместе с национальным государством теряет и свое господство, но не движением широких трудящихся масс, положение которых в национальном государстве было бы не лучше, а, может быть, даже хуже, чем под чужеземным господством. Тем не менее, и в этом случае национально-государственные стремления широко распространены среди народных масс. То же явление мы видим в Германии под господством Наполеона I. Когда большие части Германии подпали под господство французов, то это, правда, означало, что господствующие классы нации лишились своей власти, но зато широким массам это чужеземное господство принесло значительные выгоды: участие в великих завоеваниях французской революции, уничтожение феодальных оков, введение нового буржуазного правопорядка. Несмотря на это, освободительные войны это — движение не одних только потерявших троны дворов и бюрократий, а также широких народных масс. Откуда же это явление? Откуда, чем объясняется то замечательное явление, что широкие народные массы даже так восстают против инонационального господства, где они, в крайнем случае, переменили только гнет одного господина на угнетение другого, даже там, чужеземное господство улучшило их положение?

Мелкая буржуазия, крестьяне, рабочие находятся в каждом, даже национальном государстве под чужим господством, эксплуатируются и угнетаются помещиками, капиталистами, бюрократами. Но это господство можно скрыть, оно не наглядно, оно должно быть понято. Напротив, господство чужой нации наглядно, непосредственно видно. Когда рабочий приходит по своим делам в какое-нибудь учреждение, когда он является в суд, то он не понимает, что это чужая власть господствует над ним в лице чиновника, в лице судьи, ибо чиновник и судья являются органами его нации. Если же чиновник и судья принадлежать к другой нации, если они говорят на другом языке, то факт господства над массами чужих сил становится очевидным, а потому — невыносимым. Крестьянский сын, служа в армии, является орудием чужого господства и в национальном государстве. Но эта чужая власть, господствующие классы, умеют скрыть те цели, каким армия служит; она знает, как уверить народ, что армия есть орудие всей нации. Когда же офицеры армии принадлежат к другой нации, когда команда раздается на чужом языке, тогда и крестьянский сын понимает, как он, вынужденный слушаться команды, подчиняется чужой власти. В национальном государстве феодал, капиталист являются общественными органами, доверенными лицами нации, возложившей на них задачу руководить производством и распределением; если же они принадлежат к чужой нации, то несущий барщину крестьянин, наемный рабочий немедленно должны почувствовать, что они находятся в услужении чужих, что их работа идет на пользу чужим для них людям. В том и состоит великое значение национального государства, что оно делает наглядным, непосредственно видимым, а потому невыносимым, всякое угнетение, всякую эксплуатацию, которые надо понять, уразуметь в национальном государстве.

К этому присоединяется еще то, что массам особенно ненавистно всякое новое, не освященное веками господство чужой власти. Происходит это потому, что наивное мышление всегда видит причину какого-нибудь несчастья в его непосредственном виновнике. Подобно тому, как по наивным правовым воззрениям мало развитых народов, за ущерб отвечает непосредственный виновник, а судья не интересуется намерениями, мотивами, не спрашивает о подстрекателях и соучастниках, так немецкий крестьянин эпохи освободительных войн не думал о том, что несчастья французских войн навлекли на его голову немецкие государи, которые вооружились против французской революции из ненависти к политической и экономической свободе граждан и крестьян; он видит лишь французских солдат, пришедших в страну с оружием в руках, французские армии, убивающие его сыновей, уничтожающие его богатство, и вот в нем пробуждается ненависть против французов. Как мог он после всего этого переносить господство французов над его страной? Вся злоба, вся жажда мести, вызванная войной, направляются, таким образом, не против господствующих классов своей собственной нации, инсценировавших войну, а против французов, которые непосредственно убивают сыновей народа, посягают на честь его дочерей, опустошают его поля. Таким образом, ненависть, вызванная войной, возбуждает в народных массах стремление к национальному единству.

Можно доказать, что движущей силой всех национально-государственных движений XIX века было стремление освободиться от иноземного господства. Заговор европейского абсолютизма против французской революции угрожал французскому народу подчинением чужой воли, угрожал уничтожением всех завоеваний французской революции под натиском чужой, иноземной силы; поэтому революционная борьба французов стала национальным делом. Затем, когда армии Наполеона I покорили Германию, то и здесь возгорелась жажда национальной свободы: Арно, ненавистник французов, идет впереди Шенкендорфа, императорского герольда. Борьбой против иноземного господства является также борьба за свободу итальянцев, ирландцев, поляков, греков и славян Балканского полуострова. Ненависть против инонационального господства была также источником стремления к национальной свободе «молодой Квропы».
Из этой ненависти возникло также стремление к политическому единству нации. Ведь только сильное общество, объединяющее всю нацию, могло, казалось, освободиться от иноземного господства и навсегда обеспечить себе независимость. Если немцы стремились к сильной единой империи, то это, по выражению Трейчке, объясняется тем, что в Германии господство многих стало рабством всех.

В том же направлении действуют и те силы, которые вызваны развитием современного капитализма. Капитализм нуждается в большой, богатой населением экономической области; необходимость капиталистического развития идет поэтому вразрез с политическим раздроблением нации. Если бы капиталистические государства были связаны между собой путем свободного обмена, слиты в одну экономическую область, то капитализм мог бы вполне примириться с раздроблением наций на множество самостоятельных государств. В действительности же государство капиталистического мира почти всегда становится более или менее самостоятельной экономической областью: товарный обмен между различными государствами ставится в узкие пределы, благодаря таможенным тарифам, налоговой политике, системе железнодорожных тарифов, благодаря различию существующего у них права. К тому же большая масса производственных в каком-нибудь государстве товаров находит себе сбыт в самом государстве. Поэтому капитализм, стремясь к большой экономической области, стремится вместе с тем к созданию большого государства. Попытаемся наметить те причины, которые сделали необходимым развитие больших государств в XIX столетии.
Чем больше население экономической области, тем многочисленнее и тем крупнее могут быть предприятия, в которых изготовляется какой-нибудь товар. Величина предприятия, как известно, означает уменьшение издержек производства, рост производительности труда. Но и большее число однородных предприятий имеет то же значение. Во-первых, в отдельных предприятиях может быть проведено большее разделение труда, большая специализация, что значительно повышает производительность труда; например, не подлежит сомнению, что невероятное быстрое промышленное развитие Соединенных Штатов Северной Америки в значительной степени объясняется величиной ее экономической территории, допускающей там гораздо большее разделение труда, чем в европейских государствах. Далее, благодаря существованию большого числа однородных предприятий в одном месте, уменьшаются расходы по обновлению и починке производственного аппарата: в Ланкашире, где одна прядильня стоит около другой и где все прядильные фабрики обслуживаются общими ремонтными мастерскими, издержки по ремонту гораздо ниже, чем там, где отдельная прядильная фабрика должна отдельно для себя содержать ремонтные мастерские. Точно также уменьшаются издержки по подготовке и завершению работ — красильные, аппретурные предприятия и т. под., — если одновременно обслуживается много однородных предприятий. Наконец, большое число однородных предприятий, сосредоточенных в одном месте, дает возможность улучшить средства сообщения, чем опять-таки уменьшаются издержки производства: там, где много заводов и фабрик работает рядом, прокладываются железные дороги, прорываются каналы, между тем, как там, где эти средства передвижения сооружаются лишь для небольшого числа фабрик, они обходятся очень дорого для каждой фабрики, для каждого груза в отдельности. Гораздо ниже и расходы по воспитанию квалифицированных рабочих сил — от директора до последнего квалифицированного наемного рабочего — там, где профессиональные учебные заведения обслуживают какую-нибудь крупную отрасль промышленности, чем там, где требуется лишь небольшое количество квалифицированных рабочих сил для немногих предприятий. Лучше также могут быть использованы отбросы производства, когда крупная индустрия дает их в достаточно большом количестве.

Следовательно, по отношению в производству продуктов мы находим двоякую причину превосходства больших экономических областей: во-первых, производительность труда обыкновенно увеличивается с увеличением размеров производства; во-вторых, каждая область лучше и обильнее покрывает свои потребности путем свободного обмена, чем в том случае, если она сама производила бы все необходимые для себя продукты22. Однако, превосходство большой экономической области покоится не только на выгодах производства, но и на более правильном обращении капитала.
Сколько опускается писем за день в какой-нибудь определенный почтовый ящик, зависит от случая: один день больше, другой — меньше. Если же мы подсчитаем письма, вынутые из всех почтовых ящиков какого-нибудь большого города, то окажется, что их число всегда более или менее одинаково, так как случайный излишек одного пункта компенсируется случайной недостачей другого почтового пункта. Число самоубийств в какой-нибудь деревне или маленьком городе непостоянно и, по-видимому, не находится под влиянием какого-нибудь определенного закона: в одном году не происходит ни одного самоубийства, в следующем году вдруг лишают себя жизни десять человек. Когда же мы подсчитаем, сколько случаев самоубийств было за год в какой-нибудь большой стране, то нас поражает регулярность, с какой повторяются одни и те же числа: случайные отклонения от среднего уровня в одном месте уравниваются противоположными отклонениями в другом и, таким образом, получается одна и та же общая цифра для всей страны. Этот закон больших чисел имеет очень большое значение и для обращения капитала. В маленькой стране обращение капитала нарушается даже градом или пожаром, — в большой же экономической области случайные бедствия или недостаток продуктов какой-нибудь провинции покрываются избытком другой. Если где-нибудь в маленькой экономической территории наступает внезапная нужда, то этот тотчас же отражается на каждом ее отдельном предприятии: подымается спрос на денежный капитал, подымаются цены, увеличивается процент. В большой же экономической области сосредоточены большие денежные капиталы, так что какая-нибудь местная нужда отнюдь еще не ведет к увеличению процента. И наоборот, если где-нибудь в какой-нибудь большой экономической территории наступает местный кризис, то это едва чувствуется во всей области в целом; в маленькой же экономической области, вследствие таких местных нарушений обычного хода дел, немедленно задерживается кругообращением товаров по всей стране. В маленькой экономической области частный кризис немедленно обращается в общий, напротив, в большой экономической территории положение дел почти не меняется от частных или местных кризисов, ибо там оно находится под действием великих законов, определяющих конъюнктуру всякого капиталистического хозяйства.
Действие всех этих причин так сильно, что маленькие государства никогда не могут замкнуться в совершенно самостоятельные экономические области и им приходится вступать в обмен с другими странами, как бы в них ни было сильно стремление к охранительным тарифам. Но товарный обмен маленькой экономической области наталкивается на большие трудности.

Препятствием к межгосударственному обмену служат прежде всего различия валюты, налогового законодательства, гражданского и процессуального права. Каждое государство может быть более или менее осведомлено лишь о состоянии внутреннего рыка, редко когда знание рынка в другом государстве так точно, как знание своего собственного рыка. Государственное регулирование путей сообщений может быть делом только большого государства, точно также, как и целесообразная железнодорожная политика; маленькое государство, разделяющее право собственности на одну какую-нибудь железную дорогу со многими другими маленькими государствами, может только затруднять сообщение, а не содействовать экономическому развитию планомерной тарифной политики.

Все эти трудности большие государства стараются преодолеть путем всевозможных договоров: монетными союзами, торговыми договорами, таможенными договорами, договорами относительно юридической помощи, права на патент, межгосударственным регулированием систем железнодорожных тарифов и т. д. Но и при заключении договоров с соседними государствами маленькие экономические области оказываются в невыгодном положении. «Внешняя торговля какой-нибудь маленькой области очень обширна в сравнении с ее производством и имеет, поэтому, большое значение для этой страны; для заграничных же больших государств, из которых эта небольшая экономическая территория импортирует товары, эти торговые сношения имеют слишком малое значение в сравнении с их производством. Ввиду этого, маленькому государству плохо удается надлежащая охрана своих интересов при заключении договоров с другими государствами, оно не может побуждать их приспособлять свою торговую политику к его потребностям».
Понятно также, что маленькое государство слабее не только экономически, но и политически. Ибо капитализм всегда нуждается в сильной поддержке государства, чтобы осуществлять свои стремления к расширению. Мог ли бы немецкий капитал искать себе выгодного приложения в чужих странах, немецкий купец объезжать чужие рынки, если бы он не чувствовал за собой военного могущества своего государства! Маленькое государство, которое не в силах защитить в достаточной степени интересы своих граждан, представляется капиталисту плохим и несовершенным орудием для его господства. Тем более, что маленькое государство является к тому же и очень дорогим орудием. Ибо, при прочих равных условиях, управлением большим государством дешевле, тяжесть налогов меньше, чем в маленьких государствах.
Все эти преимущества большого государства нации XIX века видели ясно, непосредственно: они все видели, как расцвела Франция с тех пор, как были уничтожены таможенные линии, разделявшие французские провинции. Неудивительно, если у немцев и итальянцев усилилось стремление образовать из Германии, из Италии одну цельную экономическую область.

И действительно, мы видим, как немецкая буржуазия становится во главе движения за образование единой великой немецкой экономической территории: в лице Фридриха Листа она борется за таможенный союз, за развитие немецкой железнодорожной сети. В 1833 году заключают таможенный союз Пруссия, оба Гессена, Бавария, Вюртемберг и Саксония. В 1847 году впервые после долгого перерыва снова возникает единое немецкое право, а именно — что бросает такой яркий свет на характер этого движения к единству — вексельный устав, за которым последовал свод немецких торговых законов для всех германских государств.

Однако, преимущества больших экономических территорий объясняют только то, почему немцы хотели иметь большое государство. Но почему они стремились к национальному государству? Почему именно границы нации должны были стать границами государства? Дело в том, что здесь связывается влияние экономических потребностей с последствиями политических переворотов.

Мы не раз уже говорили о том, что буржуазия до тех пор рационалистична, пока она ведет борьбу с государственным строем, завещанным историей: исторические предания не имеют для нее никакого значения, хотя бы они были облечены в правовые формы; то, что претендует на право существования, должно прежде доказать свою целесообразность перед верховным судом буржуазного классового разума. Буржуазия, ведущая борьбу с абсолютистским государством, государством, ограничивающий свободу ее руководящих элементов, заключающим в тюрьмы ее сыновей, притесняющим ее печать, преследующим литературные произведения, закрывающим ее союзы, — это завещанное историей государство буржуазия презирает, она стремиться к естественному государству, к разумному государству. Это презрение ко всему тому, что может быть оправдано только историей, питается также переворотами наполеоновской эпохи. Если Люневильский мир положил бесславный конец множеству маленьких государств, то на каком основании должны были существовать оставшиеся государства? А когда по окончании освободительных войн венский конгресс приступил к пересмотру географической карты Европы, к тому, чтобы заново устроить систему государственных отношений, то разве не было бессмыслицей, пережитком давно прошедших времен преградить путь к дальнейшему государственному развитию? Таким образом, усиливается, укрепляется мысль о естественном, о разумном государстве. Каковы, однако, границы этого естественного государства?
В ответ на этот вопрос национальное сознание и национальное чувство, получившие широкое распространение благодаря развитию буржуазного общества, укрепившиеся под влиянием войн наполеоновской эпохи, указывают на нацию, как на «естественную» основу государства, и формируют эту мысль в принцип национальности: каждая нация — государство! Каждое государство — только одна нация! Для феодала и крестьянина основой государства является территория, а естественные границы территории — естественными границами государства; напротив, буржуа и рабочий капиталистической эпохи считают государство прежде всего организацией людей, служащей человеческим целям, стало быть, то, что разделяет людей, должно служить и границами государств. Государство является для меня внешней принудительной силой, нация же живет внутри меня, она есть живая действующая сила, проявляющаяся в моем характере. Таким образом, нация представляется естественным образованием, государство же — искусствен ным продуктом. Если завещанные историей государства не соответствуют больше потребностям времени — не предохраняют от опасности чужеземного господства, не удовлетворяют потребности в больших экономических территориях, то не естественнее ли всего приспособить искусственный продукт, государство, естественному созданию человеческой истории — нации, сделать нацию субстратом государства? Разве те трудности, которые создаются в государстве национальностей, которая разделяет нации одного государства, не доказывают, что государство национальностей есть искусственное образование? Не естественно ли, не разумно ли объединить в форме государства общность национального характера, отделить ее государственными границами от других наций?
Чрезвычайно ясно выражает эту мысль Гердер. Нация это — естественное растение: «Нация это — такое же растение природы, как и семья, — в ней только больше разветвлений. Поэтому, ничто не противоречит в такой степени целям правительств, как неестественное увеличение государств, как дикое смешение различных человеческих родов под одним скипетром».
Попробуем разграничить отдельные мысли, заключающиеся в этом положении. Его основой служит, очевидно, то требование, что государство, как продукт человеческой воли, должно приспособиться к природе, должно ей следовать. Старое требование стоиков возобновляется эпохой Руссо. Природа это — неизменное, данное, государство — изменчивое, подвижное; поэтому, государство должно приспособляться к требованиям природы. Нация же это — естественное явление произведение природы. Поэтому государство должно приспособиться к нации, государство должно всю нацию, и, притом, одну только нацию, объединить политически.

Но действительно ли нация есть произведение природы, а государство — искусственный продукт? Для нас это различие потеряло свой прежний смысл. Старое, существующее со времен Платона и Аристотеля противоречие между политическим рационализмом, считавшим государство искусственным продуктом, который должен изготовляться человеческой волей по требованиям разума, политическим материализмом, который понимает государство как произведение природы, находящееся под действием «вечных, железных, великих законов», — это старое противоречие уничтожено современной теорией познания. В настоящее время мы знаем, что здесь только различие точек зрения, а не неизбежная альтернатива. Когда мы подходим к государству с научной точки зрения, то оно для нас такое же явление природы, подверженное определенной закономерности, как и всякое другое; наша задача в данном случае состоит в том, чтобы наследовать законы, господствующие в зарождении, жизни и смерти государств. С политической же точки зрения, с точки зрения политического деятеля, государство есть, конечно, создание человеческой воли, объект нашей деятельности. Дело не изменяется от того, что сама эта воля, создающая государство, может составить предмет научных исследований, что наука может изучать ее в ее причинной зависимости после того, как она свершилась, или даже, предвидя будущее, объяснить процесс волеобразования и тем самым определить направление будущей политической деятельности. Но как государство, так и нация может быть произведением природы и продуктом человеческой деятельности, смотря по тому, с какой точки зрения ее рассматривать. С одной стороны, мы можем изучать, как общность судьбы создает нацию путем передачи присвоенных предкам качеств и выработанных общих культурных ценностей. А с другой стороны, политик смотрит на нацию, как на создание своей воли, для него она искусственный продукт; ибо он может поставить себе задачу сохранить или изменить национальный характер, расширить или сузить круг национальной общности. Если же как государство, так и нация, могут быть и произведением природы, т. е. составлять предмет научных исследований, и искусственным продуктом, т. е. созданием нашей воли, то, спрашивается, какой смысл имеет положение Гердера, что государство, как искусственный продукт, должно приспособиться к нации, как к произведению природы?
Эту мысль Гердера, лежащую в основе всякой мотивировки принципа национальности, мы должны понять исторически, в ее историческом происхождении. Буржуазия революционной эпохи вела борьбу с государством, со всем старым правопорядком: абсолютистское государство сохранило феодальные и цеховые правовые формы или во всяком случае не устранило их окончательно и тем тормозило развитие капитализма; малый размер экономических территорий стал тормозить развитие производительных сил; экономическая и политическая опека абсолютистского государства стала невыносимой для современной буржуазии, которая сама хотела собой управлять; сложившееся исторически маленькое государство не в силах было защитить ее от чужеземного господства. Ввиду всего этого, буржуазия повсюду стремится свергнуть существующий правовой строй, уничтожить существующее государство. Но это не значит, что она хочет уничтожить государство вообще, — она хочет лишь заменить его другим государством, так как государство ей необходимо для охраны ее собственности; дело лишь в том, что теперь государство должно стать орудием ее господства после того, как оно само долгое время над ней господствовало, как же определить границы нового государства? И вот буржуазия спрашивает: если мы уничтожим все действующее положительное право, весь существующий государственный строй, то разве этим в самом деле будет уничтожено все социальное? И она приходит к заключению, что существуют такие социальные явления, которые независимо от действующего, враждебного им права, враждебной им власти, могут эту власть пережить, хотя бы они для своего возникновения и существования нуждались в каком-нибудь определенном правовом порядке; ибо источником всего социального является не какая-либо внешняя сила, а сами индивидуумы, внутри которых оно живет. Таким путем буржуазия приходит ко взгляду на нацию, как на общность.
Когда Палацкий в минуту злобы говорит, что чехи были еще до основания австрийского государства и что они будут существовать и после того, как оно распадется, то он выражает мысль, лежащую в основе принципа национальности: та общность, которая живет в каждом отдельном индивидууме, есть действующая сила, которая, однажды возникнув, становится независимой от всякого действующего положительного права, от всякой существующей власти. Национальная общность существует и помимо государства, ибо она живет в каждом отдельном индивидууме. Эта мысль приходит буржуазии в голову в период ее революционного рационализма. Ведь разрушая существующее государство, рассуждает она, мы не разрушаем общностей, живущих в каждом индивидууме в отдельности, стало быть, субстратом нового государства должна быть именно эта неразрушимая общность, она-то должна стать основой нового общества. Буржуазия относится к государству, как к искусственному продукту, потому что она хочет пересоздать, — к наии, как к произведению природы, потому что она остается и после того, как существующее государство распадется. Следовательно, в основе этого противопоставления государства, как искусственного, и нации, как естественного продукта, лежит противоположность не каузального и телеологического объяснения вещей, а противоречие внешней силы и внутренней общности. Желая уничтожить враждебное ей, не отвечающее ее потребностям традиционное государство и заменить его новым, революционная буржуазия противопоставляет враждебное ей внешней силе государства постоянную внутреннюю общность нации: требованием ее становится, таким образом, то, чтобы эта внутренняя общность стала носительницей внешней силы, внешняя сила — охранительницей внутренней общности. В этом — источник принципа национальности.

Как ни велика роль этого требования в истории XIX века, — его все же не удалось целиком осуществить. Нам, значит, надлежит исследовать те силы, которые противодействовали этому принципу, те силы, благодаря которым сохраняются существующие государства национальностей. Изучив эти силы, мы должны будем ответить на дальнейший вопрос: будут ли эти силы всегда действовать, будут ли они настолько велики, чтобы помешать полной победе принципа национальности, или несуществующие государства национальностей являются только пережитками прошлого, которые будут устранены будущим развитием и заменены чистыми национальными государствами. Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны произвести анализ государства национальностей. Обратимся же теперь к изучению Австрии, этого наиболее развитого из государств национальностей в Европе. Человек, знающий условия общественной жизни за границей, легко отличит, какие из исследуемых ниже социальных отношений свойственны только Австрии и какие общи всем остальным государствам национальностей.