Хобсбаум Э. Принцип этнической принадлежности и национализм в современной Европе (текст статьи) // Нации и национализм / Б.Андерсон, О.Бауэр, М.Хрох и др. М.:
Праксис, 2002.
Я говорю с вами не просто как историк, который интересовался развитием национализма и кое-что об этом написал, но как лицо, действующее в рамках того самого предмета исследования, о котором идет речь. Ведь историки для национализма — это то же самое, что сеятели мака в Пакистане для потребителей героина: мы обеспечиваем рынок важнейшим сырьем. Нации без прошлого — это своего рода противоречие в терминах. Прошлое и есть то, что создает нацию; именно прошлое нации оправдывает ее в глазах других, а историки — это люди, которые «производят» это прошлое. Так что моя профессия, которая всегда была связана с политикой, оказывается существенным элементом национализма. Это касается нас даже в большей степени, чем этнографов, филологов и других поставщиков этнических и национальных услуг, которые обычно тоже привлекаются к участию в национальных движениях. На каких основаниях армяне и азербайджанцы заявляют свои права на Нагорный Карабах, который, позвольте вам напомнить, расположен в Азербайджане, но населен по большей части армянами? На основании вопроса о кавказских албанцах — народа, которого больше не существует и который в средние века жил в этой спорной области; но непонятно, был ли он похож на армян, населяющих ее ныне? Эта проблема по сути сопряжена с историческим исследованием, а в данном случае — с бесконечными спекулятивными историческими дебатами. (Пример заимствован у Норы Дудвик из Пенсильванского университета.) К сожалению, история, которая угодна националистам, отличается от истории, которую должны предоставлять профессиональные академические специалисты, пусть даже идеологически пристрастные. Первая — это ретроспективная мифология. Разрешите мне вновь повторить слова Эрнеста Ренана из его знаменитой лекции «Что есть нация?» 1882 года: «Забвение истории или даже ее искажение (1'erreur histirique) является важным фактором формирования нации, в силу чего прогресс исторического исследования часто представляет опасность для национальности». Итак, историк, пишущий об этнической принадлежности или национализме, невольно совершает политическое или идеологическое подрывное вмешательство в свой предмет.
Позвольте мне начать с семантического сомнения. Если сегодня есть какой-либо стандартный критерий, позволяющий определить, что составляет нацию, требующую самоопределения, то есть учреждения независимого территориального национального государства, то это критерий этноязыковой, поскольку язык там, где это правомерно, понимается как средство выражения и символизации этнической принадлежности. Но, конечно, такое не всегда правомерно, потому что историческое исследование убедительно демонстрирует, что стандартный письменный язык, который можно считать представляющим некую этническую принадлежность или национальность, — это довольно позднее историческое образование, ведущее свое начало в основном с XIX века или даже еще с более позднего времени. В любом случае подобного рода стандартного письменного языка, который выполнял бы роль символа этнической принадлежности, нередко не существует вообще, как, например, не существует языка, который позволил бы провести различие между сербами и хорватами. Однако даже и тогда этническая специфика, в чем бы она ни состояла, обязательно напоминает о себе. Я провел свой отпуск в коттедже в Уэльсе, который по своему административному и правовому устройству меньше отличается от Англии, чем Коннектикут от штата Нью-Йорк. И даже хотя со мной довольно долго никто не говорил по-валлийски и местные жители уже, конечно, забыли валлийское произношение наших кельтских географических названий, это не отменяло убеждения моих соседей в том, что одно только проживание в их краях делает меня уэльсцем. Разумеется, я должен добавить, что понятие этнической принадлежности им хорошо знакомо; вот когда бы я приобрел коттедж в Суффолке, то оно не было бы знакомо моим соседям, если только они не оказались бы антисемитами. Там я был бы в такой же мере чужим, как своим в Уэльсе, но тогда бы они противопоставляли себя мне либо как местные приезжему, либо же противопоставление осуществлялось бы на уровне различия в социальном статусе. Вероятно, это была бы менее эффективная форма проведения коллективных различий, чем «этническая принадлежность», но по какой причине —это мне совершенно непонятно.
Всякое сепаратистское движение в Европе, которое только может прийти мне в голову, опирается на принцип «этнической принадлежности» в языковой или какой-либо иной форме, то есть на предположение о том, что «мы» — баски, каталонцы, шотландцы, хорваты или грузины — представляем собой народ, отличный от испанцев, англичан, сербов или русских, и поэтому не должны жить с ними в одном государстве. Но, между прочим, это не относится к большей части Азии, Африки и американскому югу канадской границы. Я вернусь к этому вопросу позднее.
Тогда зачем нам нужны два слова, позволяющие провести различие между национализмом и принципом этнической принадлежности, хотя сегодня их так прочно отождествляют? Да потому, что мы имеем дело с различными и поистине несопоставимыми понятиями.
Национализм — это политическая программа и по историческим меркам явление довольно недавнее. С его точки зрения, группы, определяемые как "нации", имеют право и, стало быть, обязаны формировать территориальные государства того стандартного образца, который утвердился со времен Французской революции. Без подобной программы, неважно, реализована она или нет, "национализм" остается ничего не значащим термином. На практике националистическая программа обычно состоит в осуществлении самостоятельного контроля над территорией максимально большой протяженности с четко установленными границами, занимаемой однородным населением, которое и представляет собой значимое единство граждан. Или, согласно Мадзини, эта программа относится скорее ко всей совокупности такого населения: "Каждой нации — государство, и только одно государство для целой нации". В таком государстве либо господствует, либо пользуется привилегированным официальным статусом, монополией единый язык, то есть язык соответствующей "нации". По моим беглым наблюдениям, если определять нации в этноязыковых терминах, среди более чем 170 политических организмов мира найдется лишь что-то около дюжины, или и того меньше, тех, которые соответствуют хотя бы первой части программы Мадзини.
Национализм, либо, если пользоваться более ясным выражением XIX века, принцип национальности», исходит из "нации" как данности — точно так же, как демократия исходит из "народа" как данности. Сам по себе принцип национальности» ничего не говорит нам о том, что составляет подобного рода нацию, хотя с конца XIX века — нет, пожалуй, еще задолго до этого — он все более последовательно облекался в этноязыковую терминологию. Я, однако же, должен напомнить вам о том, что ранние версии принципа национальности, охарактеризованные мной в книге «Нации и национализм после 1780 года» как «революционно-демократические» и «либеральные», имеют иную основу, хотя и обладают определенными сходствами с более поздними разновидностями национальных движений. Ни язык, ни этническая принадлежность не играли роли для исходного революционного национализма, основную из сохранившихся версий которого представляют США. Классический либеральный национализм XIX века был прямо противоположен нынешним попыткам утвердить групповую идентичность посредством сепаратизма. Его цель заключалась в расширении масштабов социального, политического и культурного единства людей, то есть скорее в объединении и расширении, нежели в ограничении и обособлении. Это одна из причин того, что национально-освободительные движения «третьего мира» находят традиции XIX века, одновременно либеральные и революционно-демократические, столь близкими себе по духу. Националисты — участники антиколониальных движений выбросили из головы или отодвинули на второй план как антинациональные и служащие хорошо известным империалистическим целям «разделять и властвовать» «трайбализм», «общин-ность» и другие понятия, связанные с групповой или региональной идентичностью. Ганди и Неру, Мандела и Мугабе или в данном случае поздний Зуль-фикар Бхутто, сожалевший об отсутствии у пакистанцев чувства национального единства, не были и не являются националистами в том же смысле, что Ландсбергис или Туджман. Они, по сути дела, занимали ту же самую позицию, что и Массимо д'Адзельо, который после политического объединения Италии говорил: «Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев», то есть создать итальянцев из жителей полуострова, объединенных самыми разнообразными связями, кроме общего языка, которого у них не было, и государства, которое пришло к ним сверху, извне. Ничего такого изначально итальянского у них не имелось, так же как ничего южноафриканского не существовало до победы Африканского национального конгресса1.
С другой стороны, принцип этнической принадлежности, что бы он собой ни представлял, не несет в себе ничего программного и еще в меньшей степени является политическим понятием. В определенных обстоятельствах ему приходится выполнять политические функции, и тогда он может оказаться связанным с какой-то программой, включая националистическую или сепаратистскую. У национализма есть много веских оснований желать, чтобы его отождествляли с принципом этнической принадлежности, — хотя бы потому, что он обеспечивает «нацию» исторической родословной, которая в подавляющем большинстве случаев у нее, безусловно, отсутствует. Он делает это по крайней мере в регионах с древней письменной культурой, вроде Европы, где в течение долгих эпох у этнических групп сохраняются одни и те же названия, хотя, быть может, они описывают весьма разные и изменяющиеся виды социальной реальности. Принцип этнической принадлежности, на чем бы он ни основывался, — это легкий и четкий способ выражения истинного чувства групповой идентичности, которая связывает всех «нас» потому, что подчеркивает наше отличие от «них». А что у «нас» на самом деле общего, помимо того, что «мы» — не «они», — это не так ясно, особенно сегодня, и я вернусь к этому вопросу позднее. В любом случае, принцип этнической принадлежности выполняет роль одного из способов, позволяющих наполнить пустые емкости национализма. Например, Сабино Арана предлагает присвоить название Эускади — Страна басков — стране, чей народ давно величал себя, и был величаем, каким-то единым именем (баски, гасконцы или др.), но при этом не чувствовал потребности в том типе страны, государства или нации, который Арана имеет в виду.
Иными словами, национализм относится к области политической теории, а принцип этнической принадлежности — к социологии и социальной антропологии. Он может быть связан с вопросами государства или другой формы политической организации, а может не иметь к ним отношения. Порой он приобретает политический аспект, но отнюдь не специфические черты этнически окрашенной политики. Все, что для него требуется, — это чтобы политический ярлык, каким бы он ни был, с особой силой взывал к членам этнической группы. Крайним случаем, ныне давно забытым, являются воззвания подчеркнуто неэтнической большевистской партии в период революции к тогдашним жителям Латвии. Известность некоторых латвийских имен в последние дни советского коммунизма напоминала о днях, когда латышские стрелки при Ленине играли такую же роль, что швейцарские гвардейцы — при Папе Римском. Это полковник Алкснис, сторонник «жесткого курса», и Отто Лацис из «Коммуниста» и «Известий», сторонник курса реформ.
Если так, то почему тогда в целом в Европе этническая политика трансформируется в националистическую? Такая трансформация принимает две формы, между которыми мало или вовсе нет ничего общего, кроме потребности или желания контролировать государственную политику: это национальный сепаратизм и национальная ксенофобия, то есть противостояние чужакам посредством создания «нашего» собственного государства и противостояние им посредством исключения их из «нашего* уже существующего государства. Второй вариант, на мой взгляд, объяснить труднее, чем первый, для которого сегодня есть как конкретные, так и общие виды объяснения.
Но прежде чем я попытаюсь ответить на эти вопросы, позвольте мне еще раз напомнить, что на земном шаре есть обширные области, где этническая политика, сколь бы ожесточенной она ни была, все же не является националистической, порой из-за того, что идея этнически гомогенного населения уже когда-то в прошлом была отвергнута или вообще никогда не существовала, как в США, либо потому, что программа учреждения территориальных, этноязыковых государств в данном случае неуместна и нецелесообразна. В этом отношении США опять-таки представляют собой показательный пример, хотя подобная ситуация складывается и в большинстве государств «третьего мира», избавившихся от колониальной зависимости. Какой бы острой ни была горечь межэтнических и расовых конфликтов в США, сепаратизм не является в них серьезной позицией и не используется для достижения целей какой-либо этнической или иной группы.
Вернемся к нашему основному вопросу. У волны националистического сепаратизма в сегодняшней Европе есть конкретная историческая причина. Настала пора пожинать плоды первой мировой войны. Бурные события 1989—1991 годов — это события, вызванные в Европе и, я склонен добавить, на Ближнем Востоке крахом многоэтничных Австро-Венгерской, Османской и Российской империй в 1917—1918 годах и характером мирных послевоенных решений относительно пришедших им на смену государств. Если помните, сутью этих решений являлся план Вильсона по разделу Европы на этноязыковые территориальные государства — проект столь же опасный, сколь и непрактичный, и реализуемый разве что за счет насильственного массового выселения, принуждения и геноцида, за которые впоследствии пришлось расплачиваться. Разрешите добавить, что ленинская теория наций, на основе которой в дальнейшем был создан СССР (и Югославия), по сути была таким же проектом, хотя на практике — по крайней мере в СССР — она дополнялась австромарксистским пониманием национальности как личного выбора, сделать который имеет право каждый гражданин по достижении шестнадцати лет, каковы бы ни были его или ее корни.
Я не хочу приводить длинных доказательств в поддержку своего тезиса, а просто напомню вам, что конфликты словаков с чехами, хорватов с сербами не могли иметь места до 1918 года, когда эти народы были объединены в одних государствах. Прибалтийский национализм, который в наименьшей степени причинял политическое беспокойство царю и едва ли вообще существовал в 1917 году, был спровоцирован учреждением маленьких независимых государств, где он стал своего рода карантинной повязкой от большевистской инфекции. И напротив, те национальные вопросы, которые до 1914 года уже носили серьезный или взрывоопасный характер, потеряли свое значение: здесь мне приходит в голову знаменитый «македонский вопрос», Украина или даже требование восстановления исторических границ Польши. Украина (кроме как в составе бывшей империи Габсбургов) и Македония никак не проявляли желания стать самостоятельными до тех пор, пока СССР и Югославию не сокрушили иные силы; вот тогда они поняли, что должны предпринять какие-то действия в порядке самозащиты.
Поэтому сейчас более важно, чем когда бы то ни было, отказаться от теории этнической принадлежности как чего-то «первоначального», не говоря уже о национальном самоопределении. Поскольку моя аудитория состоит из антропологов, надеюсь, я могу предположить, что данное суждение непротиворечиво. Это историкам надо напоминать, как легко может изменяться этническая принадлежность, о чем говорит и националистическое предубеждение против «ассимиляции», так хорошо известное нам из еврейских дебатов об иудаизме. В Европе начала XX века было полно мужчин и женщин, которые, как свидетельствуют их собственные имена, сделали выбор, быть ли им немцами, венграми, французами или финнами, и даже сегодня имя президента Ландсбергиса и ряда выдающихся словенцев указывает на то, что предки их были немцами и впоследствии избрали иную коллективную идентичность. И наоборот, немецкий антрополог Георг Элверт напоминает нам, что понятие Volksdeutsche, этнических немцев, которые, согласно конституции Федеративной Республики Германия, имеют «право вернуться» на историческую родину, как евреи в Израиль, является идеологическим конструктом. Некоторые из тех, кто имеет такое право, подобно восточноевропейским меннонитам, по происхождению являются вовсе не немцами (если только не относить к немцам всех, кто говорит на немецком языке), а фламандцами или фризами. И только восточноевропейские выходцы из Германии, которые действительно считают себя, помимо всего прочего, немцами по культуре и языку — вплоть до того, что они создали у себя немецкие школы с преподаванием стандартного немецкого языка, — не пользуются «правом возвращения» никуда, кроме как в Израиль. Это восточные евреи из высшего и среднего класса, у которых в одном только выборе фамилий — Дойчер, Гинзбург, Шапиро — слышны отзвуки незабываемых истоков. Более того, Элверт отмечает, что были такие трансильванские деревни, жителям которых немецкий литературный язык Hochdeutsch — в отличие от общепринятых тевтонских диалектов, — еще до гитлеровской эпохи был знаком как Judendaitsch2. Таковы парадоксы первоначальной этнической принадлежности.
И все же мы не отрицаем того, что различные виды «этнической» идентичности, до вчерашнего дня не имевшие ни политического, ни даже экзистенциального значения (например, принадлежность к «ломбардийцам», которая сегодня дала имя североитальянским союзам, отличающимся особой нетерпимостью к чужакам), способны столь же по-настоящему овладевать умами, как символы групповой принадлежности ближайшего прошлого. В своей книге «Нации и национализм после 1780 года» я высказываю предположение о том, что такие краткосрочные перемены и изменения в сфере этнической идентичности составляют «область национальных знаний, размышления и исследования в которой сегодня наиболее актуальны», и продолжаю поддерлшвать данную точку зрения.
Существуют веские основания того, почему принципу этнической принадлежности — что бы он собою пи представлял — суждено обрести политический смысл в современных многоэтничных обществах, которые, как правило, принимают форму диаспоры, составленной большей частью городскими гетто, провоцируя резкое умножение случаев трений между этническими группами. Выборная демократия порождает готовый механизм, позволяющий меньшинствам, как только они научатся действовать как группа и достигнут концентрации, достаточной для успеха их кандидатов на выборах, эффективно бороться за свою долю в централизованных ресурсах. Таким образом, группы, организованные по принципу гетто, обретают большой общественный потенциал. В то же время, как по политическим, так и по идеологическим причинам, а также ввиду перемен в экономической организации, атрофируется механизм ослабления межэтнической напряженности посредством выделения разным группам строго ограниченных ниш. Теперь они конкурируют не за сопоставимые доли ресурсов («раздельные, но равные», как это называлось прежде), а за одни и те же ресурсы на одном и том же трудовом, жилищном, образовательном и иных рынках. И в этом соревновании самым мощным доступным оружием, по крайней мере для непривилегированных групп, оказывается групповой нажим с целью добиться особого покровительства и привилегий («утвердительное действие»). Там, где участие в выборах по какой-то причине невелико, как в сегодняшних США, или ослабевает традиционная массовая поддержка, как у американской демократической и британской лейбористской партий, политики уделяют даже повышенное внимание меньшинствам, среди которых этнические группы являются лишь одним из вариантов. Мы даже можем наблюдать, как для политических целей искусственно создаются псевдоэтнические группы: это, например, попытка британских «левых» квалифицировать всех иммигрантов из «третьего мира» как «черных», чтобы придать им больше веса в структурах лейбористской партии, за которую большинство из них голосует. Так что учрежденные «черные секции» партии теперь будут включать в себя выходцев из Бангладеш, Пакистана, Вест-Индии, Индии и Китая.
Однако по сути своей этническая политизация не носит инструментального характера. Сегодня в очень большом масштабе мы наблюдаем возврат от общественной идентичности к групповой. А этот процесс не обязательно имеет политический характер. Возьмем, к примеру, известную ностальгию по «корням», вследствие которой дети ассимилированных, светских и англизированных евреев вновь находят утешение в ритуалах своих предков и сентиментально относятся к памяти о shtetl, которого они, слава богу, никогда не знали. Порой, когда такие факты расценивают как политические, это делается в силу пристрастия к семантическим новшествам, как в случае с фразой «личное есть политическое». Тем не менее они неизбежно имеют и политическое измерение. Но при каких же обстоятельствах принцип этнической принадлежности превращается в политический сепаратизм?
Мирослав Хрох попытался ответить на этот вопрос применительно к современной Центральной и Восточной Европе, сравнив нынешнюю ситуацию с языковым национализмом малых наций в XIX веке. Одна из особенностей, которую он выделяет в обоих случаях, — это то, что языковые требования понять много легче, чем теорию и институты демократии и конституционного общества, причем более всего это относится к людям, не имеющим достаточного политического образования и политического опыта. Но еще резче он акцентирует значение социальной дезориентации:
«В такой общественной ситуации, когда приходил в упадок старый режим, размывались старые отношения и росло общее чувство неуверенности, члены «недоминирующей этнической группы» [в немецком оригинале эта фраза написана по-английски] должны были усматривать в общности языка и культуры некую абсолютную определенность, недвусмысленную, очевидную ценность. Сегодня, когда рушится система плановой экономики и социальной стабильности, в этой аналогичной ситуации язык вновь выступает в роли фактора интеграции в раздробленном обществе. Если общество находится в упадке, то нация оказывается своего рода последним прибежищем».
Положение в бывших социалистических обществах, и особенно в прежнем СССР, нам очевидно. Теперь, когда разрушены и материальные структуры, и нормы повседневного бытия, теперь, когда разом отринуты все официальные ценности, что сталось с гражданином СССР? Во что он или она могут верить?
Допустим, что прошлое невосстановимо, — тогда пристанищем для него или нее оказываются этническая принадлежность и религия, по отдельности или в союзе друг с другом. И этническая принадлежность превращается в сепаратистский национализм в основном по тем же причинам, что колониальные освободительные движения приводят к созданию независимых государств в границах прежних колониальных империй. Это уже существующие границы. И даже более того: ведь Советская конституция сама поделила страну на теоретически этнические территориальные единицы — от автономных областей до целых федеральных республик. И если союзу суждено расколоться на части, то их границами и станут те трещины, по которым произойдет разлом. Забавная шутка истории заключается в том, что именно Сталин вернул Литве ее столицу (в период между войнами она принадлежала Польше) и именно Тито, чтобы ослабить великосербский шовинизм, создал гораздо большую Хорватию с гораздо большей долей сербского меньшинства.
Однако давайте не будем — или пока не будем — в каждом случае выводить из сепаратистских движений массовый национализм. Ведь бремя гражданской войны в Югославии в основном легло на плечи наиболее активных меньшинств и профессионалов. Все же стала ли она подлинной войной народов? Мы не знаем, но в Югославии есть как минимум 2,8 миллиона семей, которые появились в результате 1,4 миллиона смешанных браков, главным образом сербо-хорватских, для которых выбор какой-то одной этнической принадлежности должен быть крайне трудным.
Если в бывших социалистических странах корни этнической политики явно лежат в социальной дезориентации, то о такой же социальной дезориентации по разным причинам можно вести речь и в иных регионах. Случайно ли то, что квебекский сепаратизм стал важной силой в конце того десятилетия, на которое пришлось снижение рождаемости в Квебеке практически наполовину и (впервые) падение ее ниже уровня Канады в целом?3 После десятилетий, прошедших с 1950 года, после сорока самых революционных лет в истории человеческого общества мы должны были ожидать массированного низвержения старых ценностей, краха старых норм. «Нация» не везде является таким же последним пристанищем, как в тех регионах планеты, границы которых пролегли по вильсонистско-ленинским линиям после 1918 года, и то же самое касается религии прежних эпох. Но порой она все же играет такую роль, и образцовый пример Центральной и Восточной Европы естественным образом способствует распространению данной модели там, где ей благоприятствуют местные условия.
Однако за пределами бывшей советской зоны сепаратизм остается в Европе явлением исключительным. Национальная же ксенофобия, незаметно переходящая в расизм, распространена почти повсеместно. И она создает проблемы, которые я не в силах решить. Что конкретно означает защищенность от «другого», отождествляемого с иммигрантами-чужаками? Вот из кого состоим «мы» — это не такая большая проблема, так как определение «нас» обычно дается в понятиях соответствующих государств. «Мы» — это французы, шведы или немцы, или даже члены политически ограниченных объединений, как, например, ломбардийцы, — но отличает нас от пришлых «их» то, что мы являемся «подлинными» французами, немцами или британцами, о чем, как правило, говорят примерная родословная или долгое проживание в данной стране. Кто «они» — тоже не так уж трудно понять. «Они» распознаются как «не-мы» чаще всего по цвету кожи или по другим физическим признакам, или же по языку. Там, где эти признаки не столь бросаются в глаза, имеет место более тонкая дискриминация: коренные жители Квебека, которые отказываются понимать англоязычных собеседников, говорящих с канадским акцентом, с готовностью ответят таким же собеседникам, говорящим с британскими или американскими интонациями, — как и фламандцы, которые заявляют, что они не понимают французов, говорящих с бельгийским акцентом, но понимают французов, говорящих с «французским» акцентом. Я не уверен, что при отсутствии у чужаков таких видимых или уловимых на слух признаков их можно было бы достаточно четко различать по культурным признакам, хотя в расистском восприятии подобные вещи играют важную роль: например, речь идет о том, как оскорбительны должны быть для хороших французов запахи североафриканской кухни или для хороших британцев — запах карри4, исходящий от их соседей. На самом деле, как подтверждает повсеместное распространение индийских и китайских ресторанов, ксенофобия направлена против иностранцев, а не против иностранного культурного влияния.
Проще всего сказать: от чужаков защищает не что иное, как труд, — ив этом суждении есть определенная доля истины. Основной социальной опорой европейских расистских движений, таких, как Национальный фронт во Франции, оказывается местный рабочий класс, а главными активистами подобных движений — молодые представители рабочего класса — скинхеды и прочие. Долгая эра полной или фактически гарантируемой занятости закончилась в Западной Европе в период 1970-х годов, а в Центральной и Восточной Европе — в конце 1980-х годов. С тех пор Европа снова живет в обществах массовой безработицы и нестабильности в сфере труда. Более того, как я уже отмечал, общественные механизмы, посредством которых каждой группе отводится особая и неоспоримая ниша, сегодня разрушаются либо становятся политически неприемлемыми. И относительно внезапный подъем партий, нетерпимых к чужакам, или проблемы ксенофобии в политике во многом обусловлены именно этим обстоятельством.
Тем не менее понятно, что это только часть ответа. Подобным образом защищается не просто позиция индивидов в группе А против притязаний со стороны аутсайдеров. Если бы это было так, то мы не испытывали бы беспокойства по поводу притока иностранцев (или влияний извне), которые никак не могут представлять истинную угрозу для членов группы как индивидов — например, как для каждого из американских граждан, настаивающих на том, что английскому языку более чем всем иным необходимо обеспечить протекцию в окружении иммигрантских языков путем предоставления ему официальной монополии всеобщего языка. В определенной степени речь идет о «нас» как объединении людей, связанных между собой бесчисленным множеством общих всем «нам» вещей: «образом жизни» в самом широком смысле этого слова, общей территорией проживания с ее равно знакомыми всем и узнаваемыми ландшафтами. Приток других извне угрожает именно существованию этих связей. Практически каждый пункт в списке того, что считается общим у «нас» — англичан, французов, немцев или чехов, — может быть усвоен и иммигрантами, которые этого пожелают, кроме физической наружности, и то только там, где она у них слишком ярко разнится с нормами внешности коренного населения. (Это один из факторов, которые так затрудняют искоренение расизма.) Более того, некоторые из тех стран, где ксенофобию поддерживают очень мощные политические механизмы, в прошлом, как, например, Франция, допустили, даже вызвали и успешно справились с массовой иммиграцией в масштабах, временами сравнимых с таковыми в США: это были итальянцы, испанцы, поляки и даже северные африканцы. Во многих странах, которые весьма волнует угроза со стороны чужаков, иммиграция в действительности крайне невысока. По правде сказать, они стараются, чтобы ее и вовсе не было. Это относится к Скандинавским странам — я имею в виду прежде всего Финляндию и Исландию, хотя в свете либеральной идеологии, господствующей в этих уголках мира, для них было бы постыдным допускать подобную форму нетерпимости. Постоянный приток иммигрантов в Финляндию стал фактически невозможным, но до развала СССР он вряд ли мог расцениваться как очевидная и реальная опасность. Напротив, Финляндия была и остается страной массовой эмиграции.
Я, конечно, не отрицаю того, что общество, видимо, существует в рамках определенной системы привычек и образа жизни, которые могут быть разрушены или преобразованы под влиянием многих факторов — в том числе избыточной иммиграции. На эмоциональном уровне каждый из нас способен понять чувства жителей пиренейской деревни, решивших перекрыть свой общественный питьевой источник, так чтобы у мучимых жаждой туристов, объезжающих местность на велосипедах, не возникало и мысли проехать поблизости. Было бы лицемерием, даже для тех, кто считает иначе, заявлять, будто мы не знаем, что заставило такого интеллигентного британского традиционалиста, как Энок Пауэлл, лет двадцать пять тому назад потребовать приостановки массовой иммиграции и что заставило руководство обеих партий последовать этому призыву. Более того, все мы прибегаем к таким же соображениям, когда речь идет о спасении нашей собственной излюбленной среды обитания, человеческой или нечеловеческой, от «превращения в руины» по вине слишком большого множества людей или же не слишком добропорядочных людей. Вопрос не в том, могут ли или по-прежнему должны защищаться некоторые уголки, даже целые регионы и страны, от разрушения вследствие изменения своего древнего коллективного склада, а в том, не стоит ли на самом деле за такими попытками современная политическая ксенофобия.
В действительности страх перед чужаками сегодня редко означает традиционную националистическую защиту прежнего образа жизни от иноземного вируса. Такая форма культурной ксенофобии была, конечно же, широко распространена в 1950-е годы, причем в основном в антиамериканских версиях: кое-кто из нас еще помнит кампанию против «колониальной экспансии Кока-Колы», — но в основном те битвы давно позабыты. Самые воинственные банды, избивающие иммигрантов с именем нации на устах, принадлежат к интернациональной молодежной культуре, следуют ее моде и стилю, носят джинсы, слушают панк-рок, употребляют наркотические средства и все такое прочее. Конечно, для большинства жителей тех стран, в которых ксенофобия сегодня стала эпидемией, старый образ жизни с 1950-х годов изменился столь круто, что теперь, собственно говоря, им мало что осталось защищать. Каждому, кто сорок лет назад был уже достаточно взрослым, это позволяет дать истинную оценку тому, насколько разительно отличалась Англия уже в 1970-е годы от Англии 1940-х годов, а Франция, Италия или Испания 1980-х годов от этих же стран в 1950-е годы.
И по-моему, суть именно в этом. Именно здесь точка соприкосновения с сепаратизмом, или с натиском фундаментализма (что мы наблюдаем, к примеру, в Латинской Америке). Все подобного рода движения следует понимать как симптомы социальной дезориентации, износа и порой разрыва тех нитей, из которых была сплетена привычная сеть, связывающая людей в сообществе. Сила такой ксенофобии — в страхе перед неизвестностью, перед тьмой, которая может опуститься на нас, как только исчезнут границы земель, означающие, как нам кажется, объективные, постоянные, положительные пределы нашей совместной принадлежности некоему целому. И эта коллективная принадлежность, желательно к группам и объединениям, имеющим какие-либо видимые символы членства и знаки отличия, является наиболее важной, чем когда бы то ни было, для обществ, все силы которого, казалось бы, объединились для того, чтобы разрушить отношения, связующие человеческие существа в различного рода сообщества. Недавний документальный фильм «Париж в огне» знакомит нас с популяцией самых маргинальных, отвергнутых, аномальных личностей, каких только можно себе представить, — темнокожих геев-жиголо в Нью-Йорке. Нет ничего трогательнее и печальнее, чем видеть, как эти люди, гонимые и презираемые всеми, включая родственников, живущие только на своих регулярных «вечеринках» и ради них, поскольку там они могут блистать нарядами и на короткое время входить в роль, которую предпочли бы играть в реальной жизни, где это им, как известно, заказано, воссоздают свои собственные человеческие общности. В их так называемых «семьях», у каждой из которых придуманная фамилия и своя главная «мамаша», ответственная за всю остальную группу, отдельные индивиды могут не чувствовать себя абсолютно слабыми и одинокими.
Но для тех, кому уже не приходится рассчитывать на принадлежность к чему-либо, существует по крайней мере еще одно, воображаемое, сообщество, к которому может принадлежать человек, причем это сообщество является постоянным, нерушимым, а членство в нем вполне ощутимо. Вновь «нация», или этническая группа, «оказывается последним прибежищем», когда общество приходит в упадок. Чтобы принадлежать к ней, вам не надо ничего делать. Вас нельзя из нее исключить. Вы родились в ней и останетесь в ней. Как пишет Юджин Рузенс в книге «Создавая этничность», которую, наряду с работой Фредерика Барта «Этнические группы», я нашел крайне полезной, «в конце концов, никто не в силах изменить «прошлое», из которого мы родом, и никто не может аннулировать то, кем мы являемся»5. (Ну, вообще-то " вы можете изменить свое прошлое или хотя бы придумать его, и об этом никто не узнает.) И как же мужчинам и женщинам становится известно о том, что они принадлежат к данному сообществу? Да все дело в том, что они могут указать на других — на тех, кто не принадлежит, не должен принадлежать, никогда не сможет принадлежать к нему. Иными словами, благодаря ксенофобии. И поскольку мы живем в такую эпоху, когда все другие человеческие отношения и ценности переживают кризис или как минимум находятся где-то на пути к неизвестным, неопределенным станциям назначения, ксенофобия, похоже, становится массовой идеологией fin de siecle XX века. Сегодня человечество объединяет отказ от всего, что было общего у человеческой расы.
Так что же здесь остается вам — антропологам, одно имя которых обязывает к некоторому универсализму понятий? И нам, историкам, которым внушалась не только идея о том, что лишь черные или белые, баски или хорваты могут адекватно постичь историю соответствующих групп, но и задача придумать такого рода историю, которую они хотят «постигать»? По крайней мере нам остается — должна оставаться — свобода быть скептиками. Ничего хорошего из этого не выйдет, но и вечно это длиться не может.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Имеется в виду приход к власти в Южно-Африканской Республике национально-освободительного движения черного большинства, возглавляемого Африканским национальным конгрессом во главе с Нельсоном Манделой в 1994 году и демонтаж режима апартеида. — Прим. ред.
2. Немецкий язык, на котором говорят евреи (нем.). — Прим. ред.
3. Gerald Bernier, Robert Boilyet al. Le Quebec en chiffres de 1850 a nos jours. Montréal, 1986.
P. 28.
4. Острая индийская приправа. — Прим. пер.
5. Eugene Roosens. Creating Ethnicity. Newbury Park, 1989. P. 16.
6. Конца эпохи (фр.). — Прим. пер.
Я говорю с вами не просто как историк, который интересовался развитием национализма и кое-что об этом написал, но как лицо, действующее в рамках того самого предмета исследования, о котором идет речь. Ведь историки для национализма — это то же самое, что сеятели мака в Пакистане для потребителей героина: мы обеспечиваем рынок важнейшим сырьем. Нации без прошлого — это своего рода противоречие в терминах. Прошлое и есть то, что создает нацию; именно прошлое нации оправдывает ее в глазах других, а историки — это люди, которые «производят» это прошлое. Так что моя профессия, которая всегда была связана с политикой, оказывается существенным элементом национализма. Это касается нас даже в большей степени, чем этнографов, филологов и других поставщиков этнических и национальных услуг, которые обычно тоже привлекаются к участию в национальных движениях. На каких основаниях армяне и азербайджанцы заявляют свои права на Нагорный Карабах, который, позвольте вам напомнить, расположен в Азербайджане, но населен по большей части армянами? На основании вопроса о кавказских албанцах — народа, которого больше не существует и который в средние века жил в этой спорной области; но непонятно, был ли он похож на армян, населяющих ее ныне? Эта проблема по сути сопряжена с историческим исследованием, а в данном случае — с бесконечными спекулятивными историческими дебатами. (Пример заимствован у Норы Дудвик из Пенсильванского университета.) К сожалению, история, которая угодна националистам, отличается от истории, которую должны предоставлять профессиональные академические специалисты, пусть даже идеологически пристрастные. Первая — это ретроспективная мифология. Разрешите мне вновь повторить слова Эрнеста Ренана из его знаменитой лекции «Что есть нация?» 1882 года: «Забвение истории или даже ее искажение (1'erreur histirique) является важным фактором формирования нации, в силу чего прогресс исторического исследования часто представляет опасность для национальности». Итак, историк, пишущий об этнической принадлежности или национализме, невольно совершает политическое или идеологическое подрывное вмешательство в свой предмет.
Позвольте мне начать с семантического сомнения. Если сегодня есть какой-либо стандартный критерий, позволяющий определить, что составляет нацию, требующую самоопределения, то есть учреждения независимого территориального национального государства, то это критерий этноязыковой, поскольку язык там, где это правомерно, понимается как средство выражения и символизации этнической принадлежности. Но, конечно, такое не всегда правомерно, потому что историческое исследование убедительно демонстрирует, что стандартный письменный язык, который можно считать представляющим некую этническую принадлежность или национальность, — это довольно позднее историческое образование, ведущее свое начало в основном с XIX века или даже еще с более позднего времени. В любом случае подобного рода стандартного письменного языка, который выполнял бы роль символа этнической принадлежности, нередко не существует вообще, как, например, не существует языка, который позволил бы провести различие между сербами и хорватами. Однако даже и тогда этническая специфика, в чем бы она ни состояла, обязательно напоминает о себе. Я провел свой отпуск в коттедже в Уэльсе, который по своему административному и правовому устройству меньше отличается от Англии, чем Коннектикут от штата Нью-Йорк. И даже хотя со мной довольно долго никто не говорил по-валлийски и местные жители уже, конечно, забыли валлийское произношение наших кельтских географических названий, это не отменяло убеждения моих соседей в том, что одно только проживание в их краях делает меня уэльсцем. Разумеется, я должен добавить, что понятие этнической принадлежности им хорошо знакомо; вот когда бы я приобрел коттедж в Суффолке, то оно не было бы знакомо моим соседям, если только они не оказались бы антисемитами. Там я был бы в такой же мере чужим, как своим в Уэльсе, но тогда бы они противопоставляли себя мне либо как местные приезжему, либо же противопоставление осуществлялось бы на уровне различия в социальном статусе. Вероятно, это была бы менее эффективная форма проведения коллективных различий, чем «этническая принадлежность», но по какой причине —это мне совершенно непонятно.
Всякое сепаратистское движение в Европе, которое только может прийти мне в голову, опирается на принцип «этнической принадлежности» в языковой или какой-либо иной форме, то есть на предположение о том, что «мы» — баски, каталонцы, шотландцы, хорваты или грузины — представляем собой народ, отличный от испанцев, англичан, сербов или русских, и поэтому не должны жить с ними в одном государстве. Но, между прочим, это не относится к большей части Азии, Африки и американскому югу канадской границы. Я вернусь к этому вопросу позднее.
Тогда зачем нам нужны два слова, позволяющие провести различие между национализмом и принципом этнической принадлежности, хотя сегодня их так прочно отождествляют? Да потому, что мы имеем дело с различными и поистине несопоставимыми понятиями.
Национализм — это политическая программа и по историческим меркам явление довольно недавнее. С его точки зрения, группы, определяемые как "нации", имеют право и, стало быть, обязаны формировать территориальные государства того стандартного образца, который утвердился со времен Французской революции. Без подобной программы, неважно, реализована она или нет, "национализм" остается ничего не значащим термином. На практике националистическая программа обычно состоит в осуществлении самостоятельного контроля над территорией максимально большой протяженности с четко установленными границами, занимаемой однородным населением, которое и представляет собой значимое единство граждан. Или, согласно Мадзини, эта программа относится скорее ко всей совокупности такого населения: "Каждой нации — государство, и только одно государство для целой нации". В таком государстве либо господствует, либо пользуется привилегированным официальным статусом, монополией единый язык, то есть язык соответствующей "нации". По моим беглым наблюдениям, если определять нации в этноязыковых терминах, среди более чем 170 политических организмов мира найдется лишь что-то около дюжины, или и того меньше, тех, которые соответствуют хотя бы первой части программы Мадзини.
Национализм, либо, если пользоваться более ясным выражением XIX века, принцип национальности», исходит из "нации" как данности — точно так же, как демократия исходит из "народа" как данности. Сам по себе принцип национальности» ничего не говорит нам о том, что составляет подобного рода нацию, хотя с конца XIX века — нет, пожалуй, еще задолго до этого — он все более последовательно облекался в этноязыковую терминологию. Я, однако же, должен напомнить вам о том, что ранние версии принципа национальности, охарактеризованные мной в книге «Нации и национализм после 1780 года» как «революционно-демократические» и «либеральные», имеют иную основу, хотя и обладают определенными сходствами с более поздними разновидностями национальных движений. Ни язык, ни этническая принадлежность не играли роли для исходного революционного национализма, основную из сохранившихся версий которого представляют США. Классический либеральный национализм XIX века был прямо противоположен нынешним попыткам утвердить групповую идентичность посредством сепаратизма. Его цель заключалась в расширении масштабов социального, политического и культурного единства людей, то есть скорее в объединении и расширении, нежели в ограничении и обособлении. Это одна из причин того, что национально-освободительные движения «третьего мира» находят традиции XIX века, одновременно либеральные и революционно-демократические, столь близкими себе по духу. Националисты — участники антиколониальных движений выбросили из головы или отодвинули на второй план как антинациональные и служащие хорошо известным империалистическим целям «разделять и властвовать» «трайбализм», «общин-ность» и другие понятия, связанные с групповой или региональной идентичностью. Ганди и Неру, Мандела и Мугабе или в данном случае поздний Зуль-фикар Бхутто, сожалевший об отсутствии у пакистанцев чувства национального единства, не были и не являются националистами в том же смысле, что Ландсбергис или Туджман. Они, по сути дела, занимали ту же самую позицию, что и Массимо д'Адзельо, который после политического объединения Италии говорил: «Мы создали Италию, теперь нам нужно создать итальянцев», то есть создать итальянцев из жителей полуострова, объединенных самыми разнообразными связями, кроме общего языка, которого у них не было, и государства, которое пришло к ним сверху, извне. Ничего такого изначально итальянского у них не имелось, так же как ничего южноафриканского не существовало до победы Африканского национального конгресса1.
С другой стороны, принцип этнической принадлежности, что бы он собой ни представлял, не несет в себе ничего программного и еще в меньшей степени является политическим понятием. В определенных обстоятельствах ему приходится выполнять политические функции, и тогда он может оказаться связанным с какой-то программой, включая националистическую или сепаратистскую. У национализма есть много веских оснований желать, чтобы его отождествляли с принципом этнической принадлежности, — хотя бы потому, что он обеспечивает «нацию» исторической родословной, которая в подавляющем большинстве случаев у нее, безусловно, отсутствует. Он делает это по крайней мере в регионах с древней письменной культурой, вроде Европы, где в течение долгих эпох у этнических групп сохраняются одни и те же названия, хотя, быть может, они описывают весьма разные и изменяющиеся виды социальной реальности. Принцип этнической принадлежности, на чем бы он ни основывался, — это легкий и четкий способ выражения истинного чувства групповой идентичности, которая связывает всех «нас» потому, что подчеркивает наше отличие от «них». А что у «нас» на самом деле общего, помимо того, что «мы» — не «они», — это не так ясно, особенно сегодня, и я вернусь к этому вопросу позднее. В любом случае, принцип этнической принадлежности выполняет роль одного из способов, позволяющих наполнить пустые емкости национализма. Например, Сабино Арана предлагает присвоить название Эускади — Страна басков — стране, чей народ давно величал себя, и был величаем, каким-то единым именем (баски, гасконцы или др.), но при этом не чувствовал потребности в том типе страны, государства или нации, который Арана имеет в виду.
Иными словами, национализм относится к области политической теории, а принцип этнической принадлежности — к социологии и социальной антропологии. Он может быть связан с вопросами государства или другой формы политической организации, а может не иметь к ним отношения. Порой он приобретает политический аспект, но отнюдь не специфические черты этнически окрашенной политики. Все, что для него требуется, — это чтобы политический ярлык, каким бы он ни был, с особой силой взывал к членам этнической группы. Крайним случаем, ныне давно забытым, являются воззвания подчеркнуто неэтнической большевистской партии в период революции к тогдашним жителям Латвии. Известность некоторых латвийских имен в последние дни советского коммунизма напоминала о днях, когда латышские стрелки при Ленине играли такую же роль, что швейцарские гвардейцы — при Папе Римском. Это полковник Алкснис, сторонник «жесткого курса», и Отто Лацис из «Коммуниста» и «Известий», сторонник курса реформ.
Если так, то почему тогда в целом в Европе этническая политика трансформируется в националистическую? Такая трансформация принимает две формы, между которыми мало или вовсе нет ничего общего, кроме потребности или желания контролировать государственную политику: это национальный сепаратизм и национальная ксенофобия, то есть противостояние чужакам посредством создания «нашего» собственного государства и противостояние им посредством исключения их из «нашего* уже существующего государства. Второй вариант, на мой взгляд, объяснить труднее, чем первый, для которого сегодня есть как конкретные, так и общие виды объяснения.
Но прежде чем я попытаюсь ответить на эти вопросы, позвольте мне еще раз напомнить, что на земном шаре есть обширные области, где этническая политика, сколь бы ожесточенной она ни была, все же не является националистической, порой из-за того, что идея этнически гомогенного населения уже когда-то в прошлом была отвергнута или вообще никогда не существовала, как в США, либо потому, что программа учреждения территориальных, этноязыковых государств в данном случае неуместна и нецелесообразна. В этом отношении США опять-таки представляют собой показательный пример, хотя подобная ситуация складывается и в большинстве государств «третьего мира», избавившихся от колониальной зависимости. Какой бы острой ни была горечь межэтнических и расовых конфликтов в США, сепаратизм не является в них серьезной позицией и не используется для достижения целей какой-либо этнической или иной группы.
Вернемся к нашему основному вопросу. У волны националистического сепаратизма в сегодняшней Европе есть конкретная историческая причина. Настала пора пожинать плоды первой мировой войны. Бурные события 1989—1991 годов — это события, вызванные в Европе и, я склонен добавить, на Ближнем Востоке крахом многоэтничных Австро-Венгерской, Османской и Российской империй в 1917—1918 годах и характером мирных послевоенных решений относительно пришедших им на смену государств. Если помните, сутью этих решений являлся план Вильсона по разделу Европы на этноязыковые территориальные государства — проект столь же опасный, сколь и непрактичный, и реализуемый разве что за счет насильственного массового выселения, принуждения и геноцида, за которые впоследствии пришлось расплачиваться. Разрешите добавить, что ленинская теория наций, на основе которой в дальнейшем был создан СССР (и Югославия), по сути была таким же проектом, хотя на практике — по крайней мере в СССР — она дополнялась австромарксистским пониманием национальности как личного выбора, сделать который имеет право каждый гражданин по достижении шестнадцати лет, каковы бы ни были его или ее корни.
Я не хочу приводить длинных доказательств в поддержку своего тезиса, а просто напомню вам, что конфликты словаков с чехами, хорватов с сербами не могли иметь места до 1918 года, когда эти народы были объединены в одних государствах. Прибалтийский национализм, который в наименьшей степени причинял политическое беспокойство царю и едва ли вообще существовал в 1917 году, был спровоцирован учреждением маленьких независимых государств, где он стал своего рода карантинной повязкой от большевистской инфекции. И напротив, те национальные вопросы, которые до 1914 года уже носили серьезный или взрывоопасный характер, потеряли свое значение: здесь мне приходит в голову знаменитый «македонский вопрос», Украина или даже требование восстановления исторических границ Польши. Украина (кроме как в составе бывшей империи Габсбургов) и Македония никак не проявляли желания стать самостоятельными до тех пор, пока СССР и Югославию не сокрушили иные силы; вот тогда они поняли, что должны предпринять какие-то действия в порядке самозащиты.
Поэтому сейчас более важно, чем когда бы то ни было, отказаться от теории этнической принадлежности как чего-то «первоначального», не говоря уже о национальном самоопределении. Поскольку моя аудитория состоит из антропологов, надеюсь, я могу предположить, что данное суждение непротиворечиво. Это историкам надо напоминать, как легко может изменяться этническая принадлежность, о чем говорит и националистическое предубеждение против «ассимиляции», так хорошо известное нам из еврейских дебатов об иудаизме. В Европе начала XX века было полно мужчин и женщин, которые, как свидетельствуют их собственные имена, сделали выбор, быть ли им немцами, венграми, французами или финнами, и даже сегодня имя президента Ландсбергиса и ряда выдающихся словенцев указывает на то, что предки их были немцами и впоследствии избрали иную коллективную идентичность. И наоборот, немецкий антрополог Георг Элверт напоминает нам, что понятие Volksdeutsche, этнических немцев, которые, согласно конституции Федеративной Республики Германия, имеют «право вернуться» на историческую родину, как евреи в Израиль, является идеологическим конструктом. Некоторые из тех, кто имеет такое право, подобно восточноевропейским меннонитам, по происхождению являются вовсе не немцами (если только не относить к немцам всех, кто говорит на немецком языке), а фламандцами или фризами. И только восточноевропейские выходцы из Германии, которые действительно считают себя, помимо всего прочего, немцами по культуре и языку — вплоть до того, что они создали у себя немецкие школы с преподаванием стандартного немецкого языка, — не пользуются «правом возвращения» никуда, кроме как в Израиль. Это восточные евреи из высшего и среднего класса, у которых в одном только выборе фамилий — Дойчер, Гинзбург, Шапиро — слышны отзвуки незабываемых истоков. Более того, Элверт отмечает, что были такие трансильванские деревни, жителям которых немецкий литературный язык Hochdeutsch — в отличие от общепринятых тевтонских диалектов, — еще до гитлеровской эпохи был знаком как Judendaitsch2. Таковы парадоксы первоначальной этнической принадлежности.
И все же мы не отрицаем того, что различные виды «этнической» идентичности, до вчерашнего дня не имевшие ни политического, ни даже экзистенциального значения (например, принадлежность к «ломбардийцам», которая сегодня дала имя североитальянским союзам, отличающимся особой нетерпимостью к чужакам), способны столь же по-настоящему овладевать умами, как символы групповой принадлежности ближайшего прошлого. В своей книге «Нации и национализм после 1780 года» я высказываю предположение о том, что такие краткосрочные перемены и изменения в сфере этнической идентичности составляют «область национальных знаний, размышления и исследования в которой сегодня наиболее актуальны», и продолжаю поддерлшвать данную точку зрения.
Существуют веские основания того, почему принципу этнической принадлежности — что бы он собою пи представлял — суждено обрести политический смысл в современных многоэтничных обществах, которые, как правило, принимают форму диаспоры, составленной большей частью городскими гетто, провоцируя резкое умножение случаев трений между этническими группами. Выборная демократия порождает готовый механизм, позволяющий меньшинствам, как только они научатся действовать как группа и достигнут концентрации, достаточной для успеха их кандидатов на выборах, эффективно бороться за свою долю в централизованных ресурсах. Таким образом, группы, организованные по принципу гетто, обретают большой общественный потенциал. В то же время, как по политическим, так и по идеологическим причинам, а также ввиду перемен в экономической организации, атрофируется механизм ослабления межэтнической напряженности посредством выделения разным группам строго ограниченных ниш. Теперь они конкурируют не за сопоставимые доли ресурсов («раздельные, но равные», как это называлось прежде), а за одни и те же ресурсы на одном и том же трудовом, жилищном, образовательном и иных рынках. И в этом соревновании самым мощным доступным оружием, по крайней мере для непривилегированных групп, оказывается групповой нажим с целью добиться особого покровительства и привилегий («утвердительное действие»). Там, где участие в выборах по какой-то причине невелико, как в сегодняшних США, или ослабевает традиционная массовая поддержка, как у американской демократической и британской лейбористской партий, политики уделяют даже повышенное внимание меньшинствам, среди которых этнические группы являются лишь одним из вариантов. Мы даже можем наблюдать, как для политических целей искусственно создаются псевдоэтнические группы: это, например, попытка британских «левых» квалифицировать всех иммигрантов из «третьего мира» как «черных», чтобы придать им больше веса в структурах лейбористской партии, за которую большинство из них голосует. Так что учрежденные «черные секции» партии теперь будут включать в себя выходцев из Бангладеш, Пакистана, Вест-Индии, Индии и Китая.
Однако по сути своей этническая политизация не носит инструментального характера. Сегодня в очень большом масштабе мы наблюдаем возврат от общественной идентичности к групповой. А этот процесс не обязательно имеет политический характер. Возьмем, к примеру, известную ностальгию по «корням», вследствие которой дети ассимилированных, светских и англизированных евреев вновь находят утешение в ритуалах своих предков и сентиментально относятся к памяти о shtetl, которого они, слава богу, никогда не знали. Порой, когда такие факты расценивают как политические, это делается в силу пристрастия к семантическим новшествам, как в случае с фразой «личное есть политическое». Тем не менее они неизбежно имеют и политическое измерение. Но при каких же обстоятельствах принцип этнической принадлежности превращается в политический сепаратизм?
Мирослав Хрох попытался ответить на этот вопрос применительно к современной Центральной и Восточной Европе, сравнив нынешнюю ситуацию с языковым национализмом малых наций в XIX веке. Одна из особенностей, которую он выделяет в обоих случаях, — это то, что языковые требования понять много легче, чем теорию и институты демократии и конституционного общества, причем более всего это относится к людям, не имеющим достаточного политического образования и политического опыта. Но еще резче он акцентирует значение социальной дезориентации:
«В такой общественной ситуации, когда приходил в упадок старый режим, размывались старые отношения и росло общее чувство неуверенности, члены «недоминирующей этнической группы» [в немецком оригинале эта фраза написана по-английски] должны были усматривать в общности языка и культуры некую абсолютную определенность, недвусмысленную, очевидную ценность. Сегодня, когда рушится система плановой экономики и социальной стабильности, в этой аналогичной ситуации язык вновь выступает в роли фактора интеграции в раздробленном обществе. Если общество находится в упадке, то нация оказывается своего рода последним прибежищем».
Положение в бывших социалистических обществах, и особенно в прежнем СССР, нам очевидно. Теперь, когда разрушены и материальные структуры, и нормы повседневного бытия, теперь, когда разом отринуты все официальные ценности, что сталось с гражданином СССР? Во что он или она могут верить?
Допустим, что прошлое невосстановимо, — тогда пристанищем для него или нее оказываются этническая принадлежность и религия, по отдельности или в союзе друг с другом. И этническая принадлежность превращается в сепаратистский национализм в основном по тем же причинам, что колониальные освободительные движения приводят к созданию независимых государств в границах прежних колониальных империй. Это уже существующие границы. И даже более того: ведь Советская конституция сама поделила страну на теоретически этнические территориальные единицы — от автономных областей до целых федеральных республик. И если союзу суждено расколоться на части, то их границами и станут те трещины, по которым произойдет разлом. Забавная шутка истории заключается в том, что именно Сталин вернул Литве ее столицу (в период между войнами она принадлежала Польше) и именно Тито, чтобы ослабить великосербский шовинизм, создал гораздо большую Хорватию с гораздо большей долей сербского меньшинства.
Однако давайте не будем — или пока не будем — в каждом случае выводить из сепаратистских движений массовый национализм. Ведь бремя гражданской войны в Югославии в основном легло на плечи наиболее активных меньшинств и профессионалов. Все же стала ли она подлинной войной народов? Мы не знаем, но в Югославии есть как минимум 2,8 миллиона семей, которые появились в результате 1,4 миллиона смешанных браков, главным образом сербо-хорватских, для которых выбор какой-то одной этнической принадлежности должен быть крайне трудным.
Если в бывших социалистических странах корни этнической политики явно лежат в социальной дезориентации, то о такой же социальной дезориентации по разным причинам можно вести речь и в иных регионах. Случайно ли то, что квебекский сепаратизм стал важной силой в конце того десятилетия, на которое пришлось снижение рождаемости в Квебеке практически наполовину и (впервые) падение ее ниже уровня Канады в целом?3 После десятилетий, прошедших с 1950 года, после сорока самых революционных лет в истории человеческого общества мы должны были ожидать массированного низвержения старых ценностей, краха старых норм. «Нация» не везде является таким же последним пристанищем, как в тех регионах планеты, границы которых пролегли по вильсонистско-ленинским линиям после 1918 года, и то же самое касается религии прежних эпох. Но порой она все же играет такую роль, и образцовый пример Центральной и Восточной Европы естественным образом способствует распространению данной модели там, где ей благоприятствуют местные условия.
Однако за пределами бывшей советской зоны сепаратизм остается в Европе явлением исключительным. Национальная же ксенофобия, незаметно переходящая в расизм, распространена почти повсеместно. И она создает проблемы, которые я не в силах решить. Что конкретно означает защищенность от «другого», отождествляемого с иммигрантами-чужаками? Вот из кого состоим «мы» — это не такая большая проблема, так как определение «нас» обычно дается в понятиях соответствующих государств. «Мы» — это французы, шведы или немцы, или даже члены политически ограниченных объединений, как, например, ломбардийцы, — но отличает нас от пришлых «их» то, что мы являемся «подлинными» французами, немцами или британцами, о чем, как правило, говорят примерная родословная или долгое проживание в данной стране. Кто «они» — тоже не так уж трудно понять. «Они» распознаются как «не-мы» чаще всего по цвету кожи или по другим физическим признакам, или же по языку. Там, где эти признаки не столь бросаются в глаза, имеет место более тонкая дискриминация: коренные жители Квебека, которые отказываются понимать англоязычных собеседников, говорящих с канадским акцентом, с готовностью ответят таким же собеседникам, говорящим с британскими или американскими интонациями, — как и фламандцы, которые заявляют, что они не понимают французов, говорящих с бельгийским акцентом, но понимают французов, говорящих с «французским» акцентом. Я не уверен, что при отсутствии у чужаков таких видимых или уловимых на слух признаков их можно было бы достаточно четко различать по культурным признакам, хотя в расистском восприятии подобные вещи играют важную роль: например, речь идет о том, как оскорбительны должны быть для хороших французов запахи североафриканской кухни или для хороших британцев — запах карри4, исходящий от их соседей. На самом деле, как подтверждает повсеместное распространение индийских и китайских ресторанов, ксенофобия направлена против иностранцев, а не против иностранного культурного влияния.
Проще всего сказать: от чужаков защищает не что иное, как труд, — ив этом суждении есть определенная доля истины. Основной социальной опорой европейских расистских движений, таких, как Национальный фронт во Франции, оказывается местный рабочий класс, а главными активистами подобных движений — молодые представители рабочего класса — скинхеды и прочие. Долгая эра полной или фактически гарантируемой занятости закончилась в Западной Европе в период 1970-х годов, а в Центральной и Восточной Европе — в конце 1980-х годов. С тех пор Европа снова живет в обществах массовой безработицы и нестабильности в сфере труда. Более того, как я уже отмечал, общественные механизмы, посредством которых каждой группе отводится особая и неоспоримая ниша, сегодня разрушаются либо становятся политически неприемлемыми. И относительно внезапный подъем партий, нетерпимых к чужакам, или проблемы ксенофобии в политике во многом обусловлены именно этим обстоятельством.
Тем не менее понятно, что это только часть ответа. Подобным образом защищается не просто позиция индивидов в группе А против притязаний со стороны аутсайдеров. Если бы это было так, то мы не испытывали бы беспокойства по поводу притока иностранцев (или влияний извне), которые никак не могут представлять истинную угрозу для членов группы как индивидов — например, как для каждого из американских граждан, настаивающих на том, что английскому языку более чем всем иным необходимо обеспечить протекцию в окружении иммигрантских языков путем предоставления ему официальной монополии всеобщего языка. В определенной степени речь идет о «нас» как объединении людей, связанных между собой бесчисленным множеством общих всем «нам» вещей: «образом жизни» в самом широком смысле этого слова, общей территорией проживания с ее равно знакомыми всем и узнаваемыми ландшафтами. Приток других извне угрожает именно существованию этих связей. Практически каждый пункт в списке того, что считается общим у «нас» — англичан, французов, немцев или чехов, — может быть усвоен и иммигрантами, которые этого пожелают, кроме физической наружности, и то только там, где она у них слишком ярко разнится с нормами внешности коренного населения. (Это один из факторов, которые так затрудняют искоренение расизма.) Более того, некоторые из тех стран, где ксенофобию поддерживают очень мощные политические механизмы, в прошлом, как, например, Франция, допустили, даже вызвали и успешно справились с массовой иммиграцией в масштабах, временами сравнимых с таковыми в США: это были итальянцы, испанцы, поляки и даже северные африканцы. Во многих странах, которые весьма волнует угроза со стороны чужаков, иммиграция в действительности крайне невысока. По правде сказать, они стараются, чтобы ее и вовсе не было. Это относится к Скандинавским странам — я имею в виду прежде всего Финляндию и Исландию, хотя в свете либеральной идеологии, господствующей в этих уголках мира, для них было бы постыдным допускать подобную форму нетерпимости. Постоянный приток иммигрантов в Финляндию стал фактически невозможным, но до развала СССР он вряд ли мог расцениваться как очевидная и реальная опасность. Напротив, Финляндия была и остается страной массовой эмиграции.
Я, конечно, не отрицаю того, что общество, видимо, существует в рамках определенной системы привычек и образа жизни, которые могут быть разрушены или преобразованы под влиянием многих факторов — в том числе избыточной иммиграции. На эмоциональном уровне каждый из нас способен понять чувства жителей пиренейской деревни, решивших перекрыть свой общественный питьевой источник, так чтобы у мучимых жаждой туристов, объезжающих местность на велосипедах, не возникало и мысли проехать поблизости. Было бы лицемерием, даже для тех, кто считает иначе, заявлять, будто мы не знаем, что заставило такого интеллигентного британского традиционалиста, как Энок Пауэлл, лет двадцать пять тому назад потребовать приостановки массовой иммиграции и что заставило руководство обеих партий последовать этому призыву. Более того, все мы прибегаем к таким же соображениям, когда речь идет о спасении нашей собственной излюбленной среды обитания, человеческой или нечеловеческой, от «превращения в руины» по вине слишком большого множества людей или же не слишком добропорядочных людей. Вопрос не в том, могут ли или по-прежнему должны защищаться некоторые уголки, даже целые регионы и страны, от разрушения вследствие изменения своего древнего коллективного склада, а в том, не стоит ли на самом деле за такими попытками современная политическая ксенофобия.
В действительности страх перед чужаками сегодня редко означает традиционную националистическую защиту прежнего образа жизни от иноземного вируса. Такая форма культурной ксенофобии была, конечно же, широко распространена в 1950-е годы, причем в основном в антиамериканских версиях: кое-кто из нас еще помнит кампанию против «колониальной экспансии Кока-Колы», — но в основном те битвы давно позабыты. Самые воинственные банды, избивающие иммигрантов с именем нации на устах, принадлежат к интернациональной молодежной культуре, следуют ее моде и стилю, носят джинсы, слушают панк-рок, употребляют наркотические средства и все такое прочее. Конечно, для большинства жителей тех стран, в которых ксенофобия сегодня стала эпидемией, старый образ жизни с 1950-х годов изменился столь круто, что теперь, собственно говоря, им мало что осталось защищать. Каждому, кто сорок лет назад был уже достаточно взрослым, это позволяет дать истинную оценку тому, насколько разительно отличалась Англия уже в 1970-е годы от Англии 1940-х годов, а Франция, Италия или Испания 1980-х годов от этих же стран в 1950-е годы.
И по-моему, суть именно в этом. Именно здесь точка соприкосновения с сепаратизмом, или с натиском фундаментализма (что мы наблюдаем, к примеру, в Латинской Америке). Все подобного рода движения следует понимать как симптомы социальной дезориентации, износа и порой разрыва тех нитей, из которых была сплетена привычная сеть, связывающая людей в сообществе. Сила такой ксенофобии — в страхе перед неизвестностью, перед тьмой, которая может опуститься на нас, как только исчезнут границы земель, означающие, как нам кажется, объективные, постоянные, положительные пределы нашей совместной принадлежности некоему целому. И эта коллективная принадлежность, желательно к группам и объединениям, имеющим какие-либо видимые символы членства и знаки отличия, является наиболее важной, чем когда бы то ни было, для обществ, все силы которого, казалось бы, объединились для того, чтобы разрушить отношения, связующие человеческие существа в различного рода сообщества. Недавний документальный фильм «Париж в огне» знакомит нас с популяцией самых маргинальных, отвергнутых, аномальных личностей, каких только можно себе представить, — темнокожих геев-жиголо в Нью-Йорке. Нет ничего трогательнее и печальнее, чем видеть, как эти люди, гонимые и презираемые всеми, включая родственников, живущие только на своих регулярных «вечеринках» и ради них, поскольку там они могут блистать нарядами и на короткое время входить в роль, которую предпочли бы играть в реальной жизни, где это им, как известно, заказано, воссоздают свои собственные человеческие общности. В их так называемых «семьях», у каждой из которых придуманная фамилия и своя главная «мамаша», ответственная за всю остальную группу, отдельные индивиды могут не чувствовать себя абсолютно слабыми и одинокими.
Но для тех, кому уже не приходится рассчитывать на принадлежность к чему-либо, существует по крайней мере еще одно, воображаемое, сообщество, к которому может принадлежать человек, причем это сообщество является постоянным, нерушимым, а членство в нем вполне ощутимо. Вновь «нация», или этническая группа, «оказывается последним прибежищем», когда общество приходит в упадок. Чтобы принадлежать к ней, вам не надо ничего делать. Вас нельзя из нее исключить. Вы родились в ней и останетесь в ней. Как пишет Юджин Рузенс в книге «Создавая этничность», которую, наряду с работой Фредерика Барта «Этнические группы», я нашел крайне полезной, «в конце концов, никто не в силах изменить «прошлое», из которого мы родом, и никто не может аннулировать то, кем мы являемся»5. (Ну, вообще-то " вы можете изменить свое прошлое или хотя бы придумать его, и об этом никто не узнает.) И как же мужчинам и женщинам становится известно о том, что они принадлежат к данному сообществу? Да все дело в том, что они могут указать на других — на тех, кто не принадлежит, не должен принадлежать, никогда не сможет принадлежать к нему. Иными словами, благодаря ксенофобии. И поскольку мы живем в такую эпоху, когда все другие человеческие отношения и ценности переживают кризис или как минимум находятся где-то на пути к неизвестным, неопределенным станциям назначения, ксенофобия, похоже, становится массовой идеологией fin de siecle XX века. Сегодня человечество объединяет отказ от всего, что было общего у человеческой расы.
Так что же здесь остается вам — антропологам, одно имя которых обязывает к некоторому универсализму понятий? И нам, историкам, которым внушалась не только идея о том, что лишь черные или белые, баски или хорваты могут адекватно постичь историю соответствующих групп, но и задача придумать такого рода историю, которую они хотят «постигать»? По крайней мере нам остается — должна оставаться — свобода быть скептиками. Ничего хорошего из этого не выйдет, но и вечно это длиться не может.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Имеется в виду приход к власти в Южно-Африканской Республике национально-освободительного движения черного большинства, возглавляемого Африканским национальным конгрессом во главе с Нельсоном Манделой в 1994 году и демонтаж режима апартеида. — Прим. ред.
2. Немецкий язык, на котором говорят евреи (нем.). — Прим. ред.
3. Gerald Bernier, Robert Boilyet al. Le Quebec en chiffres de 1850 a nos jours. Montréal, 1986.
P. 28.
4. Острая индийская приправа. — Прим. пер.
5. Eugene Roosens. Creating Ethnicity. Newbury Park, 1989. P. 16.
6. Конца эпохи (фр.). — Прим. пер.
Комментариев нет:
Отправить комментарий