Нейрн Том. Интернационализм и второе пришествие (текст статьи) // Нации и национализм / Б.Андерсон, О.Бауэр, М.Хрох и др. М.:
Праксис, 2002.
Плавание по морям по ту сторону конца истории требует новых ориентиров. Важнейшим из них является «интернационализм». Очень существенно, чтобы его не принимали как данность, хотя чаще всего именно так и бывает. Это понятие, доставшееся нам в наследство, было обратной стороной медали национализма первой волны (то есть XIX и начала XX века). Но и тогда его больше использовали, чем подвергали анализу, и редко рассматривали как нечто самостоятельное. Он скорее представлял собой музыкальный фон, способствующий формированию неких настроений, нежели основную сюжетную линию. Сегодня нам крайне необходима смена мелодии.
Эти мысли большей частью посетили меня не так давно в Глазго — во время мероприятия, в котором я принял участие1. Я выступал по вопросу национального самоопределения в допустимо широком смысле слова — то есть национализма как отнюдь не самой плохой или попросту неизбежной реакции — и оппонировал новому интернациональному пессимизму, или тому, что, как я понимаю, мы подчас называем теорией Этнической Пропасти. После чего хорошо известный теоретик (старых) «новых левых» сказал мне следующее: «Позвольте мне заметить, не причинив вам незаслуженной обиды... Мне кажется, вы рассуждаете так потому, что, будучи националистом, вы просто должны рассуждать подобным образом».
Как я полагаю, он имел в виду, что я все исказил в свете своей узкой предубежденности. Он, конечно, был слишком любезен для того, чтобы использовать выражения типа «изысканно маскируете свои личные предубеждения» или «отстаиваете вполне определенные интересы». Но суть его замечания в том, будто я считаю должным переписать с нуля завершенную или вновь начавшуюся историю, дабы в ней ощущалась неизбежность и необходимость того, чтобы Шотландия стала свободной и обрела свое собственное правительство.
Я тоже, в свою очередь, был слишком вежлив, чтобы дать ему очевидный ответ: мол, и он может быть носителем некоторых предрассудков и защитником некоторых интересов. То, что он сам представил на суд — упрощенная версия интернационалистического кредо, сосредоточенного на критике расизма, — равным образом можно было расценивать как систему убеждений конкретной группы — группы, выступающей (или негласно претендующей на это) от лица науки и цивилизации как таковой.
Предрассудок национализма (даже национализма в обобщенном виде) действительно выявить очень просто. Чего, однако, не скажешь об интернационализме. Националист (даже пан-националист) по определению говорит из какого-то определенного места; у интернационалиста же такого места нет.
Конечно, это нелепо, что истину в подобных вопросах приходится искать в простом столкновении таких интересов. Я не выступаю здесь в пользу какого-то слабоумного релятивизма. Диалог — дело стоящее, и вопрос только в том, как вести его более плодотворно или не столь односторонне, как прежде. Я верю, что это может стать важной частью перемен, начавшихся с 1989 года. Национализм, а значит, и интернационализм сегодня начинают проступать в ином свете: этот свет более доброжелателен к ним обоим, но с его помощью становится ясным, что окончательная истина не принадлежала ни тому, ни другому.
ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОСТЬ
Существует ключевое различие между интернационализмом и тем, что, боюсь, нам придется определить как «интернациональность». Термин весьма неуклюжий, по крайней мере в английском языке, и не общепринятый. Однако он существует и, что более существенно, кое-что значит3.
«Конечно, французский ипподром отличается от английского. Интернациональность еще не столь совершенна». Это ссылка на Оксфордский английский словарь в «Дэйли телеграф» 1864 года. В ней также отражается едва прикрытый национальный шовинизм, которому было предназначено, по прошествии лет, сыграть заметную партию в интернационалистическом оркестре. С развитием цивилизации ипподромы во всем мире становились все более похожими друг на друга. То же самое можно сказать о заводах, магазинах, центральных улицах, фермах и даже людях. Будь у них на то больше времени, может быть они и вовсе лишились бы отличительных признаков?
Подобное явилось бы полным торжеством «интернациональности». Недавно высокую ноту в этом же хоре озвучил Александр Кокберн. Когда коммунисты в России сдали свои позиции, он с определенной долей досады предсказывал, что на Красной площади скоро появится «Пицца-хат», — весьма возможно, прямо в ленинском Мавзолее, если только оттуда смогут вынести «старый труп». Хотя и являясь абсолютно убежденным интернационалистом старой закалки, Кокберн, несомненно, жалел об этом: может быть, потому, что в таком триумфе интернациональности он усматривал «руку» американской империи. Интернационализм всегда страдал от подобных противоречий.
В данном случае речь, конечно, не идет о каком-то особом левом крыле интернациональности. Она обозначает те же самые вещи, о которых столь громко возвестил «Коммунистический манифест»: величественную революционную волну капиталистической экспансии, размывающую все традиции и сносящую всякие границы; очертания «правого» мира, который очень скоро будет взят и очищен «левыми». Нет нужды подробно описывать стадии этого волнообразного процесса, которые здесь рассматриваются, — от манчестерского фритредерства и «международных трестов» до их более могущественных преемников, мультинациональных корпораций. Суть всегда одна, как бы ее ни доносили до нас — в торжественных песнях или в проклятиях.
Сто двадцать шесть лет спустя мы улавливаем, в сущности, точно такой же мотив у Жака Д. Мэзонружа, бывшего управляющего мультинациональ-ной корпорацией 1ВМ:
«С точки зрения бизнеса, границы, которые отделяют одну нацию от другой, реальны не более, чем экватор. Это всего лишь условные линии между этническими, языковыми и культурными целостностями... Если менеджмент сообразуется с такой мировой экономикой, то его понимание своего места на рынке, а также планирование, обязательно расширяется... ».
Взгляды многих представителей этих условных целостностей (отнюдь не всегда с восхищением принимающих сравнение своих границ с экватором, особенно когда так считают торговцы компьютерами, революционеры или поставщики наркотиков), тоже стали заметно шире. И вот тогда фирма 1ВМ обнаружила, что не она правит миром5. Малое не только прекрасно, но и опасно (как с технической, так и с политической точки зрения).
Здесь, однако, достойно внимания то обстоятельство, что интернационализм ни в коем случае не является обязательным следствием интернациональности, или по крайней мере не вытекает из нее непосредственно. Маркс и Мэзонруж в равной степени ошибались. Упорные, повторяющиеся и упрощенные аргументы в пользу того, что одно неизбежно влечет другое, звучали в прошлом и продолжают звучать поныне. Как приверженцы средневекового партикуляризма (по излюбленному выражению Ленина), мы, националисты, время от времени обнаруживаем себя теснимыми теми, кому дороги революции в развитии связи и информации, или теми, кто напуган масштабом нынешней экономики. Технологический детерминизм неизбежен так же, как и погодные явления. «И как это вы (говорят они), мелкие статисты и недоучки, еще можете претендовать на какое-то звездное будущее, когда ваши собственные дети каждый день приходят домой, чтобы, наедаясь бигмаком, смотреть по телевизору программы вроде «Соседей» или «Полиции Лос-Анджелеса», передаваемые со спутника?»
На практике заметно преобладающим политическим побочным продуктом современной интернациональности до сих пор являлся национализм. Не здравый смысл, упорно приписываемый интернационализму, а непричесанная, алогичная, упрямая, разрушительная, эгоцентричная истина национальных государств. Не какое-нибудь высокопарное или инертное единство, а «Балканизация» — мир непримиримых исключений, для которых должно быть какое-то правило, но никто не знает какое. Даже еще до 1989 года было понятно, что у средневекового партикуляризма по-прежнему есть какое-то будущее. Но только после него стало возможным более убедительно говорить о том, что будущее это весьма определенное.
Не представляю, как можно было бы не заподозрить здесь некую связь. Это не может быть просто цепью случайностей, как полагают интернационалисты. Допустим, что политический марксизм давно похоронен, но в моей книге по-прежнему жив материализм исторический. Надо полагать, что все эти бигмаки и торговые агенты с 1ВМ, — разумеется, не преднамеренно, — но совершенно реально (материально) ускорили или произвели такой результат. «Балканизация», по-видимому, является не бессильным или бездумным протестом против достижений прогресса — она сама есть этот прогресс. Должно быть, она-то и есть настоящее, то, что происходит на самом деле, — в отличие от идеологической виртуальной реальности, предлагаемой нам детерминистами, торговыми агентами многонациональных фирм и интернационалистами. О да, мы всегда считали, что бедным македонцам ничего не останется, как покориться прогрессу — изменить своему древнему, красочному укладу и стать в большей степени такими, как все. А теперь мы знаем и то, что прогрессу придется уступить македонцам.
ЭТИКА И ДОКТРИНА
Аналогия здесь может быть весьма кстати. Сегодня теориям национализма свойственно то общее место, что последний оказывается не имеющим непосредственного отношения к национальности. «Изм» не проистекает из естественных фактов различия или своеобразия. Существуют национальности, лишенные национализма. Кстати, к одной из таких отношусь я. В Шотландии 1950-х годов всякий знал, что он шотландец, но почти никто не верил, что позднее для этого также понадобится какой-то все усложняющий «изм». Вообще-то мы думали, что наш этнос носил некое благословенно британское, возвышенное значение, перенесенный в постполитическое государство в награду за достойное поведение. Однако ближе к 1970 году истина начала доходить до нас.
Бытует общее представление, согласно которому национализм возник из особой конъюнктуры развития, описанной Эрнестом Геллнером и его школой6. Оказывается, все дело в индустриализации. В неровном, нестройном марше, которым народы вошли в современность — одни вели, подавляли и при этом изменяли другие (вместо того, чтобы просто на них паразитировать), — национализм был извлечен из национальности и превратился в общий политический климат мирового развития. Национализм не есть отражение, зеркало этнического разнообразия. Это набор рычагов (порой вплоть до оружия), при помощи которых этнос становится новой острой проблемой человеческих отношений.
Однако в самом широком смысле то же самое можно сказать и об интернационализме. Он — не зеркало интернациональности, а сложный комплекс реакций на национализм: отчасти защита, отчасти маскировка и отчасти организованная адаптация. Это составная часть все той же националистической вселенной. Со времени падения наполеоновской империи два эти мировоззрения существуют в непрестанных, тягостных трениях друг с другом — сиамские близнецы единого всемирно-исторического процесса.
Между прочим, именно поэтому интернационализм имеет лишь довольно вымученное и отдаленное отношение к универсалистским убеждениям прошлого. В принципе несложно увидеть сходство между теми духовными учениями о человеческой природе и родом проповедей, милых сердцу интернационалиста. Но я сомневаюсь в том, что так мы многого достигнем. Религиозные истины противопоставляются греху и злу в рамках в целом неизменной вселенной. Интернационализм возник как средство против конвульсий мира после 1776 и 1789 годов — внутренних неурядиц, спровоцированных индустриальным и демократическим развитием. Демоны последнего даже еще могущественней: непредсказуемость, партикуляризм (средневековый или какой другой) и победившее националистическое мракобесие. Зло, о котором говорили священники, со своей стороны, было поставлено на это место самим божеством, которое могло расцениваться как последний арбитр. У интернационалистов подобного утешения не было.
Не существует какой-либо сильной связи и между интернационалистами и космополитами. Последние представляли собой до-индустриальную элиту, убежденную в своей авангардной роли продвижения цивилизованной интернациональности. Ее зерна должны были распространяться из более возвышенных центров. Эдмунд Бёрк отмечал, что в его дни существовала «система манер и воспитания, имевшая весьма близкое сходство с таковыми по всей данной четверти земного шара», так что к 1780-м годам «ни один гражданин Европы ни в какой из ее частей не мог оказаться в изгнании» и никто «не чувствовал, что он по сути заграницей»7.
Сегодня интернационалисты часто мнят себя космополитами. Порой город, регион или индивид могут характеризоваться как «космополитичные», что означает добровольную открытость для внешних культурных влияний, а иностранцы (большей частью интеллектуалы) при этом запросто чувствуют себя как дома. Бывают также и подлинные космополиты, то есть индивиды или семьи с перемешанными или перенесенными на новую почву культурными корнями, действительно ощущающие себя свободными выбирать место для жительства где угодно8. Та же характеристика, разумеется, делает их открытыми и для нападок со стороны ораторов-нативистов за такие пороки, как безродность, отсутствие привязанности и тому подобное.
Однако, на мой взгляд, подобные категории применимы лишь к действительно маргинальным случаям. Более важный момент — это то, что весь скачок развития под знаком национализма был направлен против цивилизации, распространявшейся вширь и вглубь из соответствующих центров, на стороне которых были хорошие манеры и образование. Формула «сделай сам» пришла на смену учителю из метрополии. Но «сделать самому» можно только своими силами — на собственном языке, с собственными знаниями и ошибками, — категорически отрицая то, что говорят граждане Европы. Так случилось в 1776-м, а затем вновь после 1790-х. «Никогда не доверяй гражданину Европы» стало ведущим лозунгом времени. Иными словами: «Присоединяйся на наших собственных условиях, а не на их».
В мире после 1789 года космополитизм превратился в досадное недоразумение. Проводить границу между ним и империализмом стало труднее, так как начали свою работу волны носителей цивилизации метрополий, каждый из которых был убежден в своем прирожденном праве воодушевлять и указывать путь. Великие державы присвоили себе интернационализм легким движением руки, что бывает совершенно естественным для того, кому случается набрать больше хороших карт, чем другим. Париж, Лондон, Вена, Нью-Йорк, Москва со своими тузами и джокерами ушли далеко вперед; пейзанам, таким образом, осталась одна мелочевка. Не позволить, чтобы первые их цивилизовали, для последних было бы необдуманным, самонадеянным, тупым, плебейским, безнадежно опрометчивым и убийственным шагом. И на самом деле весьма националистическим.
К большому счастью, как отмечает Геллнер в «Мышлении и изменении», все же нашлось достаточно национальных безумцев, которые сколько-нибудь последовательно шли наперекор империализму9. В противном случае та или иная форма империи непременно должна была бы перекрыть кислород человечеству: такая судьба весьма реально грозила ему в период с 1939 по 1942 год.
В эту эпоху империалистических и националистических битв интернационализм существовал как этика в основном благодаря единственной доктрине — вере в альтернативное средство цивилизованного развития, ни имперского, ни национального. Эта идея сводилась к тому, что класс может стать самостоятельным вектором развития. Пролетариат, противостоящий империи и поднявшийся над национальностью, сможет сделать шаг вперед и по собственной воле примет мантию Просвещения. Объединяясь, рабочие всех стран способны избежать жестоких противоречий капиталистического прогресса. Они могут стать гражданами мира, а не просто гражданами Европы. Даже будучи ограниченным на какой-то момент национальными этапами борьбы, рабочий класс должен был действовать в соответствующем, интернационалистическом духе — устремляя взоры к широким горизонтам эмансипации, к освобождению как национальных врагов, так и друзей.
Несмотря на отсутствие социальной основы, то есть образованной, не знающей границ касты в понимании Бёрка, эта светская вера все же имела сложный и подвижный фундамент. Частью он состоял из тех, кого Джордж Стайнер в 1987 году в телевизионной лекции о Вене назвал «еврейской интеллигенцией» (особую роль они играли здесь после краха империи Габсбургов); частью — из рабочих движений различных стран, поскольку занимавшиеся самообразованием кадры становились интернационалистами в противовес тому, что они считали подавляющей культурой их собственных школ; и частью из клик, относящихся к метрополиям или «атлантическим левым», чье влияние было (или казалось) достаточно сильным, чтобы они могли на какое-то время почувствовать себя центром мира.
МАЛЫЕ БАТАЛЬОНЫ
Интернационалисты еще до 1989 года прекрасно знали, что их ждет поражение. В 1977-м Эрик Хобсбаум сделал мрачный вывод, что «Организация Объединенных Наций... похоже, скоро будет состоять из Сакс-Кобургов и Шварцбург-Зондерхаузенов конца XX века»10. Он пытался отстаивать одновременно две вещи — ленинский интернационализм и Великобританию: последнюю — в качестве единственного уцелевшего образца благоразумных многонациональных ценностей (вот только еще извести бы в ней дух шотландского и валлийского сепаратизма). Большие батальоны со всеми их недостатками уже уступали место более малым (чьи недостатки были еще хуже). Он уже тогда чувствовал, что интернационализм не сможет обратить эту тенденцию вспять. Однако интернационализм все еще мог занимать осторожную и сдержанную позицию. Пока еще существовали несколько действующих многонациональных государств вроде Соединенного Королевства, Советского Союза и Югославии, для него еще было не все потеряно.
С этой точки зрения, в 1989-м было потеряно все. Последние крупинки идеи упали, отбракованные, сквозь звонкое сито, когда восточный рабочий класс решительно выбрал смесь «буржуазной демократии» с национализмом. Ключевые составные государства распались на части. Да, Соединенное Королевство все еще цело, хотя обстановка в нем сейчас гораздо тревожнее, чем в 1970-х. Живы Китай и Индия. Но достаточно только процитировать этот короткий список, чтобы понять, насколько безнадежным может стать это положение уже очень скоро. Этика интернационализма сохранилась лишь благодаря тому, что она, как и многое другое, в эпоху холодной войны находилась в застывшем виде.
Ее лучшие дни пришлись на предыдущий период — на борьбу с патологическими версиями национализма в межвоенные годы. Они, в свою очередь, также последовали за ее великим поражением, воплощенным в развязывании первой мировой войны 1914 года. Тем не менее ленинизм, Третий и Четвертый Интернационалы, а также антифашистские сражения вернули этой вере некоторое влияние и актуальность, за что, между прочим, мы можем быть им очень благодарны сегодня, даже при всей сомнительности большинства отстаиваемых ею идеалов. В конце концов, этот интернационализм упрочил силы противостояния самому скверному типу империализма. Но мы также не должны забывать, что он сделал это (и победил) лишь из-за того, что был связан с национализмом, — то есть с теми его непатологическими формами, которые смогли противостоять фашизму и привели к его разрушению.
В тот период интернационализм оправдывала его героическая оборонительная мораль. Хотя даже тогда он одновременно оставался способом адаптации к националистическому миру. Чаще всего он выполнял эту функцию, предельно умаляя и осуждая значение национальности, позволяя себе терпимость по отношению к этносу только потому, что тот был уже близок к выходу из истории.
В худшем случае это допущение могло превращаться в жесткое и сектантское убеждение, согласно которому нынешний мир весьма отличен от прежнего, что «выход из истории», так сказать, по-прежнему широко открыт и массы уже готовы покинуть ее. Все, что им надо сделать, — это понять, как туда попасть. Это была поздняя милленаристская форма структуры интернационалистской веры. Она оставалась в силе до 1970-х годов, особенно в Италии и Германии. По мере утраты политической основы она временами пыталась восполнить ее смесью интеллектуального терроризма и вооруженной силы.
К 1989 году и от этого остались только воспоминания. Инициатива переходила в руки сравнительно малых батальонов. Упомянутый нами выше долгосрочный процесс глобализации, который, по-видимому, способствует дальнейшему раздроблению, достиг к этому моменту своей кульминации, а именно — либерального конца истории. Сакс-Кобурги и Зондерхаузены начали выстраиваться в очередь у дверей ООН. Словения стала свободной; Андорра проголосовала за самоуправление; Дания на короткое время разорвала свою связь с Европейским Сообществом, затем передумала и в мае 1993-го еще более громко восстановила ее. По крайней мере интернационализма в старом смысле слова больше не было: родовитый призрак оказался бездомным, безыдейным и скатился до благочестивого морализаторства, которым куда лучше владело христианство и другие религии. Поскольку многие из стоящих в очередь у дверей ООН когда-то стремились и поныне стремятся уничтожить друг друга, люди испытывают некоторую ностальгию по порядку и стабильности. Однако каким интеллектуальным содержанием их можно было бы наполнить сегодня?
СЕГОДНЯ — ВСЕ НАЦИОНАЛИСТЫ
Социализм должен найти какие-то новые ориентиры — ориентиры эпохи после 1989 года, хотя некоторые могут счесть это слишком щедрой характеристикой его возможностей. Новые ориентиры помогут ему найти путь через капитализм, а не против него, даже если социалисты по-прежнему, паче чаяния, желают все изменить. Альтернатива лежит в том, что они привычно считали враждебным, а не вне его или же в отчужденном глобальном противостоянии ему. Если не может быть иной экономики, кроме рыночной, то это значит, что типы капитализма будут — или, стало быть, еще очевиднее будут — различными. Размороженное и отмершее после вечного противостояния вероятной альтернативе, это разнообразие, эти противоречия и неравномерность индустриализации колоссальны, и они станут интеллектуально понятными и более практически значимыми.
Однако то же самое справедливо для национализма и интернационализма. В данном случае альтернатива находится в полностью национализированном мире, а не в его противоположности. Любые новые ориентиры лежат по ту сторону Этнической Пропасти (кроме тех случаев, когда пропасти, в истерично-либеральном понимании, просто нет). Действительно ли так плохи раздробленность и анархия? Отчасти, возможно, да, но здесь мы неизбежно толкуем о целом — пытаясь охватывать взглядом весь спектр и судить о нем соответственно. Как я всегда говорил, в этом общем смысле новый беспорядок гораздо лучше предшествовавшего ему строгого имперского порядка11. Первый создал смертельную угрозу для некоторой доли приграничного населения; но если второй просуществовал бы еще некоторое время, то мог бы обернуться уничтожением всех.
По поводу обоих — капитализма и национализма — существует другая интерпретация, которая гласит, что сейчас мы «с трезвыми чувствами», как любил говаривать Маркс, увидели истинный, долгосрочный маршрут развития. Если все это к лучшему и не является всего лишь судорожной реакцией на крах коммунизма, то социалистам предстоит решить, какого рода капиталистами, а интернационалистам — какими националистами они желали бы стать.
Возможно, кто-то сочтет этот выбор выбором петли для висельника, но я полагаю, что это не так. Это не так, если мы обратимся к щедрой, творческой стороне старого интернационалистического кредо, нежели к ее строгим, элитарным идеалам высокомерной метрополии. Война в бывшей Югославии мгновенно повысила акции старомодных атлантических леваков, но я не уверен, что это продлится долго. Для первой же, напротив, вполне возможны новые маяки, и некоторые из них уже становятся видны. Интернационализм можно строить только на определенном стиле национализма, конструкция которого, в свою очередь, в большей степени основывается на демократии, чем на этносе. Стойкий и прочный беспорядок в большей степени будет опираться на выбранную идентичность и в меньшей на классические мотивы — язык, народные обычаи и «кровь».
Некоторые ориентиры являются интеллектуальными. Они основаны на новом прочтении национализма и его доктрин. Недавно в Праге я слушал Романа Зпорлука из Гарвардского университета, который выступал с докладом по истории националистических идей. Он рассказывал, как, часто находясь под влиянием интернационализма, ученые грешили неадекватными толкованиями истории о неравномерном развитии — в том числе даже такие ведущие его теоретики, как Гердер и Фридрих Лист. На самом деле национализм был первым поистине светским «мировоззрением», за исключением естествознания: его «изм» указывал на всеобщее, на некое устремление, идущее из глубины его сердца.
Под искаженным углом зрения метрополии этнос всегда выглядел этакой маленькой пакостью, кротовьей дорожкой в саду, который должен быть безупречным. Однако ему-то хочется иметь свой собственный сад, свое фигуральное место в рамках величественного ландшафта современности. Зпор-лук также показал, что Лист в качестве аналитика довольно выгодно смотрится на фоне, например, Маркса и Энгельса и что как пророк он преуспел в несравнимо большей степени, чем они. В определенном смысле именно Листом был предсказан тот мир, который вновь возник после 1989 года12.
ПО ТУ СТОРОНУ АНТИУТОПИИ
Нам необходимо новое чувство будущего, равно как и пересмотренная история. Как сегодня очень часто говорят в Соединенном Королевстве, дитя цепляется за нянькину юбку из страха перед чем-то ужасным — в данном случае перед «Пропастью». Но что это за черная яма, в которую, как нам кажется, нас могут втянуть? Ее очертания достаточно хорошо нам знакомы; нечто подобное часто рассматривалось в теории. Самый свежий пример, который приходит мне в голову, — это статья, написанная Эрнестом Гелл-нером13.
Геллнер всегда отличался социологической слабостью к мудреным диаграммам. Его новая работа содержит две роскошные схемы аграрного (до-националистического) и индустриального (или националистического) общества — то есть цивилизации в современной конфигурации. По Геллнеру, история стремится быть раздражающей субстанцией, возникающей в промежутке между двумя социологическими моделями. Модель, которая сложилась в 1991 -м, кажется всего лишь дополнением модели, сложившейся в 1989-м:
Цивилизация с таким положением вещей определенно несовместима. Однако Геллнер, конечно, как всегда, не проговаривает угрожающий образ до конца. Он делает вывод, что хотя его теория является «почти евклидовой по своей убедительности», не все это понимают. «К большому сожалению, поразительно многие оказываются не способными принять эту теорию, даже когда им преподносят ее на блюдечке». Я — один из них. Подобная теория может быть уместной для Боснии-Герцеговины, но, к счастью, пример Боснии-Герцеговины не является повсеместным. Эта общая антиутопия ложна. Нет никаких монад, и нет никакого намека на то, что национализированный, состоящий из малых батальонов мир будет в достаточной мере похож на них.
Используя один красноречивый контрпример, давайте кратко рассмотрим другую зону в границах той же общей области Европы в после холодной войны — Триест. Перед нами классический образец «переплетающихся сфер влияния» с безнадежно смешанным населением: итальянцами, словенцами, фриулами, хорватами, австрийскими немцами и евреями. Этот искусственный город-государство был бы обречен, если бы ему навязали изоморфные государственно-культурные нормы (примерно то, что пытались сделать итальянские фашисты в период с 1926 по 1945 год).
Будучи едва не удушенными «гомогенизацией», большинство жителей Триеста не желало бы повторения представления. Новая Словения в этом смысле также никак не давит на них. Последняя не выказывает никаких признаков того, что ей хотелось бы вернуть свою прежнюю «сферу влияния », несмотря на то что у многих жителей этого большого города либо словенские бабки и деды, либо (в чем они часто не признаются) прах словенских предков на заднем дворе или ближайшем кладбище.
В то же время действующим политическим силам в Триесте известно, что национализм как политическое явление неизбежен. Только путем обретения независимости — или автономии города-государства — можно установить суверенитет в условиях наступающего нового беспорядка. Поскольку данное место глубоко полиэтнично, это значит, что подобное самоуправление следует строить скорее на демократическом, нежели природном фундаменте. Это должна быть свободно избранная идентичность, причем синтетическая, то есть объемлющая все возможные элементы — начиная с империи Габсбургов и заканчивая Lega Nord16, звезда которой восходит в настоящее время.
Однако эта идентичность, в свою очередь, также станет частью новой националистической системы — каждым своим элементом, наравне с зачищенной Великой Сербией или обновленными Шварцбург-Зондерсхаузенами. Новый порядок должен быть и будет порядком беспородных помесей, полукровок, странных пересечений и дышащих жизнью пространств, так же как и стопроцентно изоморфных Словении или Польши. То, что кажется беспорядочным, здесь может быть как к лучшему, так и к худшему. На самом деле я полагаю, что любая такая система, дабы хоть сколько-нибудь сносно функционировать, будет нуждаться в неких буферных механизмах, зонах слияния, ничейных землях и анклавах. Андорра, остров Мэн, Сараево, Сингапур и Гибралтар могут иметь в ней не меньше значения, чем более безупречные в теоретическом плане этнические кирпичики.
Старый интернационализм часто бывал неприятно близок к «изму» одного и того же. Я абсолютно уверен, что этого никогда нельзя будет сказать о национализме после 1989 года. Теперь интернационализм найдет для себя куда более естественную точку опоры в качестве сдерживающего механизма системы, в отличие от прежней тщетной попытки препятствовать ее воплощению. Демократия явилась повивальной бабкой порядка после 1989 года и остается его главным интересом. Анархия здесь отчасти означает лишь то, что величие и претензии метрополий как-то исчезли из поля нашего зрения и, похоже, уже никогда не смогут вернуться. Однако анархия должна также иметь и более позитивную функцию, которую интернационализму нового стиля надлежит принять всем сердцем.
АНАРХИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ
После 1989 года в мире случилась странная вещь. В то время как торговцы унынием из числа «атлантических левых» видят только атавизм и войну, утопия наступает на других фронтах. Выше я упоминал некоторые работы, посвященные общему обзору идей, связанных с национализмом. Но, вероятно, имеет смысл вспомнить и ряд других положений, которые, едва появившись в печати, были отвергнуты как розовые мечты, как видения почти немыслимо далекого будущего.
К примеру, давайте рассмотрим теорию, развиваемую профессором Джейн Джейкобе в книге «Города и богатство народов»17. Очень часто высказывается неверная мысль, будто никто не мог предвидеть развала СССР. Джейкобе предвидела, и она весьма ясно описала ту «подтачивающую работу», которая в конце концов привела к разрушению Союза, равно как и иных «чрезвычайно застойных и жалких фрагментов империй, и древних и более новых». Она пришла к выводу, что для мира будет лучше, если он будет меньше — в экономическом и любом другом смысле. Однако здесь проблему составляет существующий в данный момент не отличающийся особой гибкостью характер международной системы наций-государств, который мешает размножению суверенитетов.
Существующие национальные государства (особенно самые большие) строились на «жутком очаровании человеческих жертвоприношений», поэтому предательство их единства означало бы превращение «самых славных страниц национальной истории в пустой звук и безумие»,8. Кстати, это очень напоминает речи, с которыми выступали министры лондонского правительства в Шотландии в рамках Британской всеобщей избирательной кампании 1992 года. Они, по сути, были одним сплошным вопросом «да как же вы смеете?..». Также и международный порядок опирался на принцип неприкосновенности — то есть святости всех существующих, как это было заложено в протоколах ООН и Европейского Сообщества. Хотя порой это способно обеспечивать защиту слабым от сильных и голодных, одновременно таким образом защищаются сильные — в свою очередь, от слабых и голодных — то есть от сепаратистов, новых суверенитетов и других моделей, создаваемых народными движениями.
Поэтому интернационализм, основанный исключительно на подобных идеях, является крайне недееспособным и далеким от того, что Джейкобе относит к живым тенденциям и возможностям всякого нового порядка. Они зависят, утверждает она, в первую очередь от приумножения политических суверенитетов демократическими способами. Сюда входит радикальное освобождение международных отношений от саванов холодной войны и оставленных ею жалких, беспорядочно перемешанных имперских осколков. Как этого можно достичь? Джейкобе несколько нерешительно предлагает следующую формулу: для бывших империй или крупных национальных государств альтернативой «разрушительным действиям» должен быть просто-напросто санкционированный распад:
«...Для политической единицы лучше не пытаться держаться в связке с другими. Радикальный разрыв связей, таким образом, должен вылиться в деление единого суверенного государства на семейство малых суверенитетов, и причем не после того, как сама собой наступит фаза распада и дезинтеграции всего и вся, а задолго до этого — пока ситуация еще вполне благополучна. В национальном обществе, развивающемся таким путем, размножение суверенитетов посредством деления должно стать нормальным, безболезненным дополнением собственно экономического прогресса, а также возрастающей сложности экономической и общественной жизни. Некоторые суверенитеты из такого семейства, в свою очередь, будут делиться дальше, как только почувствуют в этом отчетливую потребность. В этой утопической фантазии молодым суверенитетам, выпархивающим из гнезда родительской нации, вслед должно раздаваться: «Счастья вам в вашей самостоятельной жизни!» 19
Мрачные экономисты из числа и «левых», и «правых» считают подобный курс пагубным, ведущим к хаосу, умножению видов валют и слому всех правил, которым люди привыкли следовать. В 1984 году Джейкобе указывала, что, если во всех соперничающих теориях об информационной революции и компьютеризации мира есть хотя бы доля истины, то умножение как суверенитетов, так и валют на самом деле должно впервые протекать довольно легко. Такие новые инструменты могут позволить малым экономическим единицам прекратить беспорядочное участие во внешней торговле и международных делах. Кроме того, глобализация должна вызывать и даже реально стимулировать разрастание малых, борющихся за существование целостностей, вместо того чтобы, напротив, стирать их с карты мира.
Мне, вероятно, следует добавить, что анархический интернационализм и урбанология в понимании Джейкобе имеют мало общего с достопамятным лозунгом «малое — прекрасно». Ей известно, что малое вовсе не обязательно и безусловно прекрасно. В нем может быть нечем дышать, не на что надеяться и негде развернуться. Ее целью было не восславить карликовые миры как таковые, а рассмотреть тот общий порядок, в рамках которого малое больше не будет восприниматься как неудобство и появится новая интернациональность, более благоприятная для мини- и микроединиц, которые, в свою очередь, могли бы быть открытыми, активно действующими частями великого мира.
Уже спустя несколько лет утопические прогнозы Джейкобе перестали казаться такими невероятными: утопия сама поспешила навстречу нам, то есть все то, что раньше выглядело эксцентричной фантазией, сегодня как минимум доступно практическому пониманию.
Но лично я здесь снова открыто стою за раздел, за новые нации и всеобщий международный беспорядок только потому, что должен это делать как представитель Соединенного Королевства. Позвольте мне закончить на этом, приведя еще заключительные слова из «Городов и богатства народов». В прошлом государства-имитаторы и государства потенциальные, «игнорировали парламенты Исландии и острова Мэн», а вместо этого «обращали внимание на британскую парламентскую систему». Что было бы, если бы они поступали иначе?
«Поскольку человеческим существам, похоже, рано или поздно все же придет в голову испробовать все собственные возможности, то несомненно, что где-то, когда-то, в какой-то культуре или цивилизации будет опробована и такая альтернативная форма разрыва — если только человечеству действительно по силам разделить большие суверенные образования до того, как они зайдут в тупик хаоса»20.
Через пять лет после того, как Джейкобе написала эти слова, великий разрыв наступил — не по плану и в основном непредвиденно. Мы продолжаем узнавать кое-что о жизни и принципах анархии. Одним из них суждено стать новым образом интернационализма.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Этим мероприятием была конференция по национализму, организованная в марте 1993 году в Каледонском университете Глазго (ранее политехническом институте). Я хотел бы поблагодарить устроителей этой встречи, а также фонд имени Фридриха Эберта и устроителей последующей конференции в Корнельском университете Нью-Йорка, где я представил доклад, легший в основу данной статьи.
2. Спасибо, дорогой Нейрн, спасибо, очень интересно, но... (фр.) — Прим. пер.
3. «Интернациональность» впервые появляется в «Оксфордском словаре английского языка» в 1864 году, то есть, условно говоря, в тот год, когда Маркс основал Первый Интернационал и, таким образом, современное левое крыло интернационализма.
приведя еще заключительные слова из «Городов и богатства народов». В прошлом государства-имитаторы и государства потенциальные, «игнорировали парламенты Исландии и острова Мэн», а вместо этого «обращали внимание на британскую парламентскую систему». Что было бы, если бы они поступали иначе?
4. Цитируется по: Richard J. Barnet, Ronald E. Muller. Global Reach: The Power of Multinational Corporation. N. Y., 1974. P. 14 — 15.
5. В журнале «Экономист» от 22 мая 1993 года появилась заметка, в которой зондируется возможность более эффективного проведения предлагаемого раздела IBM и возмещения таким образом его рекордных убытков 1991 —1992 годов.
6. Opus classicus — это, конечно, Эрнест Геллнер, «Нации и национализм». См.: Ernst Gellner. Nations and Nationalism. Ithaca, 1983. Менее известным, но тем не менее очень важным locus ultra-classicus является работа: Ernst Gellner. Nationalism // Ernst Gellner. Thought and Change. Chicago, 1965.
7. Thomas J. Schlereth. The Cosmopolitan Ideal in Enlightement Thought. Notre Dame, Ind., 1977. P. 2.
8. Все из них, кого я знал, были отчасти или полностью русскими. Я знаком с человеком, которому доставляет удовольствие жизнь только в отелях; он оправдывает это сложной философией изгнания как естественного, хотя часто не признаваемого, человеческого состояния. Купить дом и «пустить корни» для него просто значило бы чувствовать себя изгнанным отовсюду.
9. Ernst Gellner. Nationalism // Ernst Gellner. Thought and Change. Chicago, 1965.
10. Eric J. Hobsbawm. Some Reflections on the Break-up of Britain // New Left Review. Vol. 105, 1977.
11. См. мою статью в: London Review of Books. February, 1993.
12. Roman Szporluk. Communism and Nationalism: Karl Marx Versus Friedrich List. N. Y., 1988.
13. Ernst Gellner. The Coming of Nationalism and its Interpretation: The Mythe of Nation and Class; см. гл. 4 этой книги.
14. Ibid.
15. Некоторое время назад по пути из Загреба в Белград моего друга остановили и, после обычных препирательств и предупреждений, «предложили» приколоть на лацкан значок. На нем была надпись «Я люблю сербов». Он отказался от такой чести, заметив, что не имел достаточно времени проверить свои чувства к ним. В ответ раздались взрывы смеха: «Это прямо как сказал бы серб!» — проревел один из бандитов.
16. Северная Лига — итальянская националистическая организация, выступающая ял отделение северных районов страны. — Прим. ред.
17. Jane Jacobs. Cities and the Wealth of the Nations: Principles of Economic Life. N. Y., 1984. P. 212—214.
18. Ibid.
19. Ibid. P. 214—220, в разных местах.
20. Ibid. P. 212—214.
Плавание по морям по ту сторону конца истории требует новых ориентиров. Важнейшим из них является «интернационализм». Очень существенно, чтобы его не принимали как данность, хотя чаще всего именно так и бывает. Это понятие, доставшееся нам в наследство, было обратной стороной медали национализма первой волны (то есть XIX и начала XX века). Но и тогда его больше использовали, чем подвергали анализу, и редко рассматривали как нечто самостоятельное. Он скорее представлял собой музыкальный фон, способствующий формированию неких настроений, нежели основную сюжетную линию. Сегодня нам крайне необходима смена мелодии.
Эти мысли большей частью посетили меня не так давно в Глазго — во время мероприятия, в котором я принял участие1. Я выступал по вопросу национального самоопределения в допустимо широком смысле слова — то есть национализма как отнюдь не самой плохой или попросту неизбежной реакции — и оппонировал новому интернациональному пессимизму, или тому, что, как я понимаю, мы подчас называем теорией Этнической Пропасти. После чего хорошо известный теоретик (старых) «новых левых» сказал мне следующее: «Позвольте мне заметить, не причинив вам незаслуженной обиды... Мне кажется, вы рассуждаете так потому, что, будучи националистом, вы просто должны рассуждать подобным образом».
Как я полагаю, он имел в виду, что я все исказил в свете своей узкой предубежденности. Он, конечно, был слишком любезен для того, чтобы использовать выражения типа «изысканно маскируете свои личные предубеждения» или «отстаиваете вполне определенные интересы». Но суть его замечания в том, будто я считаю должным переписать с нуля завершенную или вновь начавшуюся историю, дабы в ней ощущалась неизбежность и необходимость того, чтобы Шотландия стала свободной и обрела свое собственное правительство.
Я тоже, в свою очередь, был слишком вежлив, чтобы дать ему очевидный ответ: мол, и он может быть носителем некоторых предрассудков и защитником некоторых интересов. То, что он сам представил на суд — упрощенная версия интернационалистического кредо, сосредоточенного на критике расизма, — равным образом можно было расценивать как систему убеждений конкретной группы — группы, выступающей (или негласно претендующей на это) от лица науки и цивилизации как таковой.
Предрассудок национализма (даже национализма в обобщенном виде) действительно выявить очень просто. Чего, однако, не скажешь об интернационализме. Националист (даже пан-националист) по определению говорит из какого-то определенного места; у интернационалиста же такого места нет.
Конечно, это нелепо, что истину в подобных вопросах приходится искать в простом столкновении таких интересов. Я не выступаю здесь в пользу какого-то слабоумного релятивизма. Диалог — дело стоящее, и вопрос только в том, как вести его более плодотворно или не столь односторонне, как прежде. Я верю, что это может стать важной частью перемен, начавшихся с 1989 года. Национализм, а значит, и интернационализм сегодня начинают проступать в ином свете: этот свет более доброжелателен к ним обоим, но с его помощью становится ясным, что окончательная истина не принадлежала ни тому, ни другому.
ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОСТЬ
Существует ключевое различие между интернационализмом и тем, что, боюсь, нам придется определить как «интернациональность». Термин весьма неуклюжий, по крайней мере в английском языке, и не общепринятый. Однако он существует и, что более существенно, кое-что значит3.
«Конечно, французский ипподром отличается от английского. Интернациональность еще не столь совершенна». Это ссылка на Оксфордский английский словарь в «Дэйли телеграф» 1864 года. В ней также отражается едва прикрытый национальный шовинизм, которому было предназначено, по прошествии лет, сыграть заметную партию в интернационалистическом оркестре. С развитием цивилизации ипподромы во всем мире становились все более похожими друг на друга. То же самое можно сказать о заводах, магазинах, центральных улицах, фермах и даже людях. Будь у них на то больше времени, может быть они и вовсе лишились бы отличительных признаков?
Подобное явилось бы полным торжеством «интернациональности». Недавно высокую ноту в этом же хоре озвучил Александр Кокберн. Когда коммунисты в России сдали свои позиции, он с определенной долей досады предсказывал, что на Красной площади скоро появится «Пицца-хат», — весьма возможно, прямо в ленинском Мавзолее, если только оттуда смогут вынести «старый труп». Хотя и являясь абсолютно убежденным интернационалистом старой закалки, Кокберн, несомненно, жалел об этом: может быть, потому, что в таком триумфе интернациональности он усматривал «руку» американской империи. Интернационализм всегда страдал от подобных противоречий.
В данном случае речь, конечно, не идет о каком-то особом левом крыле интернациональности. Она обозначает те же самые вещи, о которых столь громко возвестил «Коммунистический манифест»: величественную революционную волну капиталистической экспансии, размывающую все традиции и сносящую всякие границы; очертания «правого» мира, который очень скоро будет взят и очищен «левыми». Нет нужды подробно описывать стадии этого волнообразного процесса, которые здесь рассматриваются, — от манчестерского фритредерства и «международных трестов» до их более могущественных преемников, мультинациональных корпораций. Суть всегда одна, как бы ее ни доносили до нас — в торжественных песнях или в проклятиях.
Сто двадцать шесть лет спустя мы улавливаем, в сущности, точно такой же мотив у Жака Д. Мэзонружа, бывшего управляющего мультинациональ-ной корпорацией 1ВМ:
«С точки зрения бизнеса, границы, которые отделяют одну нацию от другой, реальны не более, чем экватор. Это всего лишь условные линии между этническими, языковыми и культурными целостностями... Если менеджмент сообразуется с такой мировой экономикой, то его понимание своего места на рынке, а также планирование, обязательно расширяется... ».
Взгляды многих представителей этих условных целостностей (отнюдь не всегда с восхищением принимающих сравнение своих границ с экватором, особенно когда так считают торговцы компьютерами, революционеры или поставщики наркотиков), тоже стали заметно шире. И вот тогда фирма 1ВМ обнаружила, что не она правит миром5. Малое не только прекрасно, но и опасно (как с технической, так и с политической точки зрения).
Здесь, однако, достойно внимания то обстоятельство, что интернационализм ни в коем случае не является обязательным следствием интернациональности, или по крайней мере не вытекает из нее непосредственно. Маркс и Мэзонруж в равной степени ошибались. Упорные, повторяющиеся и упрощенные аргументы в пользу того, что одно неизбежно влечет другое, звучали в прошлом и продолжают звучать поныне. Как приверженцы средневекового партикуляризма (по излюбленному выражению Ленина), мы, националисты, время от времени обнаруживаем себя теснимыми теми, кому дороги революции в развитии связи и информации, или теми, кто напуган масштабом нынешней экономики. Технологический детерминизм неизбежен так же, как и погодные явления. «И как это вы (говорят они), мелкие статисты и недоучки, еще можете претендовать на какое-то звездное будущее, когда ваши собственные дети каждый день приходят домой, чтобы, наедаясь бигмаком, смотреть по телевизору программы вроде «Соседей» или «Полиции Лос-Анджелеса», передаваемые со спутника?»
На практике заметно преобладающим политическим побочным продуктом современной интернациональности до сих пор являлся национализм. Не здравый смысл, упорно приписываемый интернационализму, а непричесанная, алогичная, упрямая, разрушительная, эгоцентричная истина национальных государств. Не какое-нибудь высокопарное или инертное единство, а «Балканизация» — мир непримиримых исключений, для которых должно быть какое-то правило, но никто не знает какое. Даже еще до 1989 года было понятно, что у средневекового партикуляризма по-прежнему есть какое-то будущее. Но только после него стало возможным более убедительно говорить о том, что будущее это весьма определенное.
Не представляю, как можно было бы не заподозрить здесь некую связь. Это не может быть просто цепью случайностей, как полагают интернационалисты. Допустим, что политический марксизм давно похоронен, но в моей книге по-прежнему жив материализм исторический. Надо полагать, что все эти бигмаки и торговые агенты с 1ВМ, — разумеется, не преднамеренно, — но совершенно реально (материально) ускорили или произвели такой результат. «Балканизация», по-видимому, является не бессильным или бездумным протестом против достижений прогресса — она сама есть этот прогресс. Должно быть, она-то и есть настоящее, то, что происходит на самом деле, — в отличие от идеологической виртуальной реальности, предлагаемой нам детерминистами, торговыми агентами многонациональных фирм и интернационалистами. О да, мы всегда считали, что бедным македонцам ничего не останется, как покориться прогрессу — изменить своему древнему, красочному укладу и стать в большей степени такими, как все. А теперь мы знаем и то, что прогрессу придется уступить македонцам.
ЭТИКА И ДОКТРИНА
Аналогия здесь может быть весьма кстати. Сегодня теориям национализма свойственно то общее место, что последний оказывается не имеющим непосредственного отношения к национальности. «Изм» не проистекает из естественных фактов различия или своеобразия. Существуют национальности, лишенные национализма. Кстати, к одной из таких отношусь я. В Шотландии 1950-х годов всякий знал, что он шотландец, но почти никто не верил, что позднее для этого также понадобится какой-то все усложняющий «изм». Вообще-то мы думали, что наш этнос носил некое благословенно британское, возвышенное значение, перенесенный в постполитическое государство в награду за достойное поведение. Однако ближе к 1970 году истина начала доходить до нас.
Бытует общее представление, согласно которому национализм возник из особой конъюнктуры развития, описанной Эрнестом Геллнером и его школой6. Оказывается, все дело в индустриализации. В неровном, нестройном марше, которым народы вошли в современность — одни вели, подавляли и при этом изменяли другие (вместо того, чтобы просто на них паразитировать), — национализм был извлечен из национальности и превратился в общий политический климат мирового развития. Национализм не есть отражение, зеркало этнического разнообразия. Это набор рычагов (порой вплоть до оружия), при помощи которых этнос становится новой острой проблемой человеческих отношений.
Однако в самом широком смысле то же самое можно сказать и об интернационализме. Он — не зеркало интернациональности, а сложный комплекс реакций на национализм: отчасти защита, отчасти маскировка и отчасти организованная адаптация. Это составная часть все той же националистической вселенной. Со времени падения наполеоновской империи два эти мировоззрения существуют в непрестанных, тягостных трениях друг с другом — сиамские близнецы единого всемирно-исторического процесса.
Между прочим, именно поэтому интернационализм имеет лишь довольно вымученное и отдаленное отношение к универсалистским убеждениям прошлого. В принципе несложно увидеть сходство между теми духовными учениями о человеческой природе и родом проповедей, милых сердцу интернационалиста. Но я сомневаюсь в том, что так мы многого достигнем. Религиозные истины противопоставляются греху и злу в рамках в целом неизменной вселенной. Интернационализм возник как средство против конвульсий мира после 1776 и 1789 годов — внутренних неурядиц, спровоцированных индустриальным и демократическим развитием. Демоны последнего даже еще могущественней: непредсказуемость, партикуляризм (средневековый или какой другой) и победившее националистическое мракобесие. Зло, о котором говорили священники, со своей стороны, было поставлено на это место самим божеством, которое могло расцениваться как последний арбитр. У интернационалистов подобного утешения не было.
Не существует какой-либо сильной связи и между интернационалистами и космополитами. Последние представляли собой до-индустриальную элиту, убежденную в своей авангардной роли продвижения цивилизованной интернациональности. Ее зерна должны были распространяться из более возвышенных центров. Эдмунд Бёрк отмечал, что в его дни существовала «система манер и воспитания, имевшая весьма близкое сходство с таковыми по всей данной четверти земного шара», так что к 1780-м годам «ни один гражданин Европы ни в какой из ее частей не мог оказаться в изгнании» и никто «не чувствовал, что он по сути заграницей»7.
Сегодня интернационалисты часто мнят себя космополитами. Порой город, регион или индивид могут характеризоваться как «космополитичные», что означает добровольную открытость для внешних культурных влияний, а иностранцы (большей частью интеллектуалы) при этом запросто чувствуют себя как дома. Бывают также и подлинные космополиты, то есть индивиды или семьи с перемешанными или перенесенными на новую почву культурными корнями, действительно ощущающие себя свободными выбирать место для жительства где угодно8. Та же характеристика, разумеется, делает их открытыми и для нападок со стороны ораторов-нативистов за такие пороки, как безродность, отсутствие привязанности и тому подобное.
Однако, на мой взгляд, подобные категории применимы лишь к действительно маргинальным случаям. Более важный момент — это то, что весь скачок развития под знаком национализма был направлен против цивилизации, распространявшейся вширь и вглубь из соответствующих центров, на стороне которых были хорошие манеры и образование. Формула «сделай сам» пришла на смену учителю из метрополии. Но «сделать самому» можно только своими силами — на собственном языке, с собственными знаниями и ошибками, — категорически отрицая то, что говорят граждане Европы. Так случилось в 1776-м, а затем вновь после 1790-х. «Никогда не доверяй гражданину Европы» стало ведущим лозунгом времени. Иными словами: «Присоединяйся на наших собственных условиях, а не на их».
В мире после 1789 года космополитизм превратился в досадное недоразумение. Проводить границу между ним и империализмом стало труднее, так как начали свою работу волны носителей цивилизации метрополий, каждый из которых был убежден в своем прирожденном праве воодушевлять и указывать путь. Великие державы присвоили себе интернационализм легким движением руки, что бывает совершенно естественным для того, кому случается набрать больше хороших карт, чем другим. Париж, Лондон, Вена, Нью-Йорк, Москва со своими тузами и джокерами ушли далеко вперед; пейзанам, таким образом, осталась одна мелочевка. Не позволить, чтобы первые их цивилизовали, для последних было бы необдуманным, самонадеянным, тупым, плебейским, безнадежно опрометчивым и убийственным шагом. И на самом деле весьма националистическим.
К большому счастью, как отмечает Геллнер в «Мышлении и изменении», все же нашлось достаточно национальных безумцев, которые сколько-нибудь последовательно шли наперекор империализму9. В противном случае та или иная форма империи непременно должна была бы перекрыть кислород человечеству: такая судьба весьма реально грозила ему в период с 1939 по 1942 год.
В эту эпоху империалистических и националистических битв интернационализм существовал как этика в основном благодаря единственной доктрине — вере в альтернативное средство цивилизованного развития, ни имперского, ни национального. Эта идея сводилась к тому, что класс может стать самостоятельным вектором развития. Пролетариат, противостоящий империи и поднявшийся над национальностью, сможет сделать шаг вперед и по собственной воле примет мантию Просвещения. Объединяясь, рабочие всех стран способны избежать жестоких противоречий капиталистического прогресса. Они могут стать гражданами мира, а не просто гражданами Европы. Даже будучи ограниченным на какой-то момент национальными этапами борьбы, рабочий класс должен был действовать в соответствующем, интернационалистическом духе — устремляя взоры к широким горизонтам эмансипации, к освобождению как национальных врагов, так и друзей.
Несмотря на отсутствие социальной основы, то есть образованной, не знающей границ касты в понимании Бёрка, эта светская вера все же имела сложный и подвижный фундамент. Частью он состоял из тех, кого Джордж Стайнер в 1987 году в телевизионной лекции о Вене назвал «еврейской интеллигенцией» (особую роль они играли здесь после краха империи Габсбургов); частью — из рабочих движений различных стран, поскольку занимавшиеся самообразованием кадры становились интернационалистами в противовес тому, что они считали подавляющей культурой их собственных школ; и частью из клик, относящихся к метрополиям или «атлантическим левым», чье влияние было (или казалось) достаточно сильным, чтобы они могли на какое-то время почувствовать себя центром мира.
МАЛЫЕ БАТАЛЬОНЫ
Интернационалисты еще до 1989 года прекрасно знали, что их ждет поражение. В 1977-м Эрик Хобсбаум сделал мрачный вывод, что «Организация Объединенных Наций... похоже, скоро будет состоять из Сакс-Кобургов и Шварцбург-Зондерхаузенов конца XX века»10. Он пытался отстаивать одновременно две вещи — ленинский интернационализм и Великобританию: последнюю — в качестве единственного уцелевшего образца благоразумных многонациональных ценностей (вот только еще извести бы в ней дух шотландского и валлийского сепаратизма). Большие батальоны со всеми их недостатками уже уступали место более малым (чьи недостатки были еще хуже). Он уже тогда чувствовал, что интернационализм не сможет обратить эту тенденцию вспять. Однако интернационализм все еще мог занимать осторожную и сдержанную позицию. Пока еще существовали несколько действующих многонациональных государств вроде Соединенного Королевства, Советского Союза и Югославии, для него еще было не все потеряно.
С этой точки зрения, в 1989-м было потеряно все. Последние крупинки идеи упали, отбракованные, сквозь звонкое сито, когда восточный рабочий класс решительно выбрал смесь «буржуазной демократии» с национализмом. Ключевые составные государства распались на части. Да, Соединенное Королевство все еще цело, хотя обстановка в нем сейчас гораздо тревожнее, чем в 1970-х. Живы Китай и Индия. Но достаточно только процитировать этот короткий список, чтобы понять, насколько безнадежным может стать это положение уже очень скоро. Этика интернационализма сохранилась лишь благодаря тому, что она, как и многое другое, в эпоху холодной войны находилась в застывшем виде.
Ее лучшие дни пришлись на предыдущий период — на борьбу с патологическими версиями национализма в межвоенные годы. Они, в свою очередь, также последовали за ее великим поражением, воплощенным в развязывании первой мировой войны 1914 года. Тем не менее ленинизм, Третий и Четвертый Интернационалы, а также антифашистские сражения вернули этой вере некоторое влияние и актуальность, за что, между прочим, мы можем быть им очень благодарны сегодня, даже при всей сомнительности большинства отстаиваемых ею идеалов. В конце концов, этот интернационализм упрочил силы противостояния самому скверному типу империализма. Но мы также не должны забывать, что он сделал это (и победил) лишь из-за того, что был связан с национализмом, — то есть с теми его непатологическими формами, которые смогли противостоять фашизму и привели к его разрушению.
В тот период интернационализм оправдывала его героическая оборонительная мораль. Хотя даже тогда он одновременно оставался способом адаптации к националистическому миру. Чаще всего он выполнял эту функцию, предельно умаляя и осуждая значение национальности, позволяя себе терпимость по отношению к этносу только потому, что тот был уже близок к выходу из истории.
В худшем случае это допущение могло превращаться в жесткое и сектантское убеждение, согласно которому нынешний мир весьма отличен от прежнего, что «выход из истории», так сказать, по-прежнему широко открыт и массы уже готовы покинуть ее. Все, что им надо сделать, — это понять, как туда попасть. Это была поздняя милленаристская форма структуры интернационалистской веры. Она оставалась в силе до 1970-х годов, особенно в Италии и Германии. По мере утраты политической основы она временами пыталась восполнить ее смесью интеллектуального терроризма и вооруженной силы.
К 1989 году и от этого остались только воспоминания. Инициатива переходила в руки сравнительно малых батальонов. Упомянутый нами выше долгосрочный процесс глобализации, который, по-видимому, способствует дальнейшему раздроблению, достиг к этому моменту своей кульминации, а именно — либерального конца истории. Сакс-Кобурги и Зондерхаузены начали выстраиваться в очередь у дверей ООН. Словения стала свободной; Андорра проголосовала за самоуправление; Дания на короткое время разорвала свою связь с Европейским Сообществом, затем передумала и в мае 1993-го еще более громко восстановила ее. По крайней мере интернационализма в старом смысле слова больше не было: родовитый призрак оказался бездомным, безыдейным и скатился до благочестивого морализаторства, которым куда лучше владело христианство и другие религии. Поскольку многие из стоящих в очередь у дверей ООН когда-то стремились и поныне стремятся уничтожить друг друга, люди испытывают некоторую ностальгию по порядку и стабильности. Однако каким интеллектуальным содержанием их можно было бы наполнить сегодня?
СЕГОДНЯ — ВСЕ НАЦИОНАЛИСТЫ
Социализм должен найти какие-то новые ориентиры — ориентиры эпохи после 1989 года, хотя некоторые могут счесть это слишком щедрой характеристикой его возможностей. Новые ориентиры помогут ему найти путь через капитализм, а не против него, даже если социалисты по-прежнему, паче чаяния, желают все изменить. Альтернатива лежит в том, что они привычно считали враждебным, а не вне его или же в отчужденном глобальном противостоянии ему. Если не может быть иной экономики, кроме рыночной, то это значит, что типы капитализма будут — или, стало быть, еще очевиднее будут — различными. Размороженное и отмершее после вечного противостояния вероятной альтернативе, это разнообразие, эти противоречия и неравномерность индустриализации колоссальны, и они станут интеллектуально понятными и более практически значимыми.
Однако то же самое справедливо для национализма и интернационализма. В данном случае альтернатива находится в полностью национализированном мире, а не в его противоположности. Любые новые ориентиры лежат по ту сторону Этнической Пропасти (кроме тех случаев, когда пропасти, в истерично-либеральном понимании, просто нет). Действительно ли так плохи раздробленность и анархия? Отчасти, возможно, да, но здесь мы неизбежно толкуем о целом — пытаясь охватывать взглядом весь спектр и судить о нем соответственно. Как я всегда говорил, в этом общем смысле новый беспорядок гораздо лучше предшествовавшего ему строгого имперского порядка11. Первый создал смертельную угрозу для некоторой доли приграничного населения; но если второй просуществовал бы еще некоторое время, то мог бы обернуться уничтожением всех.
По поводу обоих — капитализма и национализма — существует другая интерпретация, которая гласит, что сейчас мы «с трезвыми чувствами», как любил говаривать Маркс, увидели истинный, долгосрочный маршрут развития. Если все это к лучшему и не является всего лишь судорожной реакцией на крах коммунизма, то социалистам предстоит решить, какого рода капиталистами, а интернационалистам — какими националистами они желали бы стать.
Возможно, кто-то сочтет этот выбор выбором петли для висельника, но я полагаю, что это не так. Это не так, если мы обратимся к щедрой, творческой стороне старого интернационалистического кредо, нежели к ее строгим, элитарным идеалам высокомерной метрополии. Война в бывшей Югославии мгновенно повысила акции старомодных атлантических леваков, но я не уверен, что это продлится долго. Для первой же, напротив, вполне возможны новые маяки, и некоторые из них уже становятся видны. Интернационализм можно строить только на определенном стиле национализма, конструкция которого, в свою очередь, в большей степени основывается на демократии, чем на этносе. Стойкий и прочный беспорядок в большей степени будет опираться на выбранную идентичность и в меньшей на классические мотивы — язык, народные обычаи и «кровь».
Некоторые ориентиры являются интеллектуальными. Они основаны на новом прочтении национализма и его доктрин. Недавно в Праге я слушал Романа Зпорлука из Гарвардского университета, который выступал с докладом по истории националистических идей. Он рассказывал, как, часто находясь под влиянием интернационализма, ученые грешили неадекватными толкованиями истории о неравномерном развитии — в том числе даже такие ведущие его теоретики, как Гердер и Фридрих Лист. На самом деле национализм был первым поистине светским «мировоззрением», за исключением естествознания: его «изм» указывал на всеобщее, на некое устремление, идущее из глубины его сердца.
Под искаженным углом зрения метрополии этнос всегда выглядел этакой маленькой пакостью, кротовьей дорожкой в саду, который должен быть безупречным. Однако ему-то хочется иметь свой собственный сад, свое фигуральное место в рамках величественного ландшафта современности. Зпор-лук также показал, что Лист в качестве аналитика довольно выгодно смотрится на фоне, например, Маркса и Энгельса и что как пророк он преуспел в несравнимо большей степени, чем они. В определенном смысле именно Листом был предсказан тот мир, который вновь возник после 1989 года12.
ПО ТУ СТОРОНУ АНТИУТОПИИ
Нам необходимо новое чувство будущего, равно как и пересмотренная история. Как сегодня очень часто говорят в Соединенном Королевстве, дитя цепляется за нянькину юбку из страха перед чем-то ужасным — в данном случае перед «Пропастью». Но что это за черная яма, в которую, как нам кажется, нас могут втянуть? Ее очертания достаточно хорошо нам знакомы; нечто подобное часто рассматривалось в теории. Самый свежий пример, который приходит мне в голову, — это статья, написанная Эрнестом Гелл-нером13.
Геллнер всегда отличался социологической слабостью к мудреным диаграммам. Его новая работа содержит две роскошные схемы аграрного (до-националистического) и индустриального (или националистического) общества — то есть цивилизации в современной конфигурации. По Геллнеру, история стремится быть раздражающей субстанцией, возникающей в промежутке между двумя социологическими моделями. Модель, которая сложилась в 1991 -м, кажется всего лишь дополнением модели, сложившейся в 1989-м:
- Общество должно быть гомогенизировано, унифицировано; и единственной силой, способной осуществить, проконтролировать и обезопасить это действие, является центральное государство. В условиях конкуренции множества государств за пересекающиеся сферы влияния, единственным способом, которым конкретная культура может защитить себя от другой... является обретение ею собственного государства. Подобно тому, как у всякой девушки должен быть муж, желательно ее собственный, так и каждая культура должна иметь государство, желательно ее собственное.
- Государства-культуры существуют в вечной борьбе друг с другом. Таким образом, вот конечный продукт — мобильное, атомизированное общество равноправия со стандартной культурой, где культура — это культура письменная, "высокая", и где ее распространение, поддержка и границы находятся под защитой государства... Одна культура, одно государство. Одно государство, одна культура»14.
Цивилизация с таким положением вещей определенно несовместима. Однако Геллнер, конечно, как всегда, не проговаривает угрожающий образ до конца. Он делает вывод, что хотя его теория является «почти евклидовой по своей убедительности», не все это понимают. «К большому сожалению, поразительно многие оказываются не способными принять эту теорию, даже когда им преподносят ее на блюдечке». Я — один из них. Подобная теория может быть уместной для Боснии-Герцеговины, но, к счастью, пример Боснии-Герцеговины не является повсеместным. Эта общая антиутопия ложна. Нет никаких монад, и нет никакого намека на то, что национализированный, состоящий из малых батальонов мир будет в достаточной мере похож на них.
Используя один красноречивый контрпример, давайте кратко рассмотрим другую зону в границах той же общей области Европы в после холодной войны — Триест. Перед нами классический образец «переплетающихся сфер влияния» с безнадежно смешанным населением: итальянцами, словенцами, фриулами, хорватами, австрийскими немцами и евреями. Этот искусственный город-государство был бы обречен, если бы ему навязали изоморфные государственно-культурные нормы (примерно то, что пытались сделать итальянские фашисты в период с 1926 по 1945 год).
Будучи едва не удушенными «гомогенизацией», большинство жителей Триеста не желало бы повторения представления. Новая Словения в этом смысле также никак не давит на них. Последняя не выказывает никаких признаков того, что ей хотелось бы вернуть свою прежнюю «сферу влияния », несмотря на то что у многих жителей этого большого города либо словенские бабки и деды, либо (в чем они часто не признаются) прах словенских предков на заднем дворе или ближайшем кладбище.
В то же время действующим политическим силам в Триесте известно, что национализм как политическое явление неизбежен. Только путем обретения независимости — или автономии города-государства — можно установить суверенитет в условиях наступающего нового беспорядка. Поскольку данное место глубоко полиэтнично, это значит, что подобное самоуправление следует строить скорее на демократическом, нежели природном фундаменте. Это должна быть свободно избранная идентичность, причем синтетическая, то есть объемлющая все возможные элементы — начиная с империи Габсбургов и заканчивая Lega Nord16, звезда которой восходит в настоящее время.
Однако эта идентичность, в свою очередь, также станет частью новой националистической системы — каждым своим элементом, наравне с зачищенной Великой Сербией или обновленными Шварцбург-Зондерсхаузенами. Новый порядок должен быть и будет порядком беспородных помесей, полукровок, странных пересечений и дышащих жизнью пространств, так же как и стопроцентно изоморфных Словении или Польши. То, что кажется беспорядочным, здесь может быть как к лучшему, так и к худшему. На самом деле я полагаю, что любая такая система, дабы хоть сколько-нибудь сносно функционировать, будет нуждаться в неких буферных механизмах, зонах слияния, ничейных землях и анклавах. Андорра, остров Мэн, Сараево, Сингапур и Гибралтар могут иметь в ней не меньше значения, чем более безупречные в теоретическом плане этнические кирпичики.
Старый интернационализм часто бывал неприятно близок к «изму» одного и того же. Я абсолютно уверен, что этого никогда нельзя будет сказать о национализме после 1989 года. Теперь интернационализм найдет для себя куда более естественную точку опоры в качестве сдерживающего механизма системы, в отличие от прежней тщетной попытки препятствовать ее воплощению. Демократия явилась повивальной бабкой порядка после 1989 года и остается его главным интересом. Анархия здесь отчасти означает лишь то, что величие и претензии метрополий как-то исчезли из поля нашего зрения и, похоже, уже никогда не смогут вернуться. Однако анархия должна также иметь и более позитивную функцию, которую интернационализму нового стиля надлежит принять всем сердцем.
АНАРХИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ
После 1989 года в мире случилась странная вещь. В то время как торговцы унынием из числа «атлантических левых» видят только атавизм и войну, утопия наступает на других фронтах. Выше я упоминал некоторые работы, посвященные общему обзору идей, связанных с национализмом. Но, вероятно, имеет смысл вспомнить и ряд других положений, которые, едва появившись в печати, были отвергнуты как розовые мечты, как видения почти немыслимо далекого будущего.
К примеру, давайте рассмотрим теорию, развиваемую профессором Джейн Джейкобе в книге «Города и богатство народов»17. Очень часто высказывается неверная мысль, будто никто не мог предвидеть развала СССР. Джейкобе предвидела, и она весьма ясно описала ту «подтачивающую работу», которая в конце концов привела к разрушению Союза, равно как и иных «чрезвычайно застойных и жалких фрагментов империй, и древних и более новых». Она пришла к выводу, что для мира будет лучше, если он будет меньше — в экономическом и любом другом смысле. Однако здесь проблему составляет существующий в данный момент не отличающийся особой гибкостью характер международной системы наций-государств, который мешает размножению суверенитетов.
Существующие национальные государства (особенно самые большие) строились на «жутком очаровании человеческих жертвоприношений», поэтому предательство их единства означало бы превращение «самых славных страниц национальной истории в пустой звук и безумие»,8. Кстати, это очень напоминает речи, с которыми выступали министры лондонского правительства в Шотландии в рамках Британской всеобщей избирательной кампании 1992 года. Они, по сути, были одним сплошным вопросом «да как же вы смеете?..». Также и международный порядок опирался на принцип неприкосновенности — то есть святости всех существующих, как это было заложено в протоколах ООН и Европейского Сообщества. Хотя порой это способно обеспечивать защиту слабым от сильных и голодных, одновременно таким образом защищаются сильные — в свою очередь, от слабых и голодных — то есть от сепаратистов, новых суверенитетов и других моделей, создаваемых народными движениями.
Поэтому интернационализм, основанный исключительно на подобных идеях, является крайне недееспособным и далеким от того, что Джейкобе относит к живым тенденциям и возможностям всякого нового порядка. Они зависят, утверждает она, в первую очередь от приумножения политических суверенитетов демократическими способами. Сюда входит радикальное освобождение международных отношений от саванов холодной войны и оставленных ею жалких, беспорядочно перемешанных имперских осколков. Как этого можно достичь? Джейкобе несколько нерешительно предлагает следующую формулу: для бывших империй или крупных национальных государств альтернативой «разрушительным действиям» должен быть просто-напросто санкционированный распад:
«...Для политической единицы лучше не пытаться держаться в связке с другими. Радикальный разрыв связей, таким образом, должен вылиться в деление единого суверенного государства на семейство малых суверенитетов, и причем не после того, как сама собой наступит фаза распада и дезинтеграции всего и вся, а задолго до этого — пока ситуация еще вполне благополучна. В национальном обществе, развивающемся таким путем, размножение суверенитетов посредством деления должно стать нормальным, безболезненным дополнением собственно экономического прогресса, а также возрастающей сложности экономической и общественной жизни. Некоторые суверенитеты из такого семейства, в свою очередь, будут делиться дальше, как только почувствуют в этом отчетливую потребность. В этой утопической фантазии молодым суверенитетам, выпархивающим из гнезда родительской нации, вслед должно раздаваться: «Счастья вам в вашей самостоятельной жизни!» 19
Мрачные экономисты из числа и «левых», и «правых» считают подобный курс пагубным, ведущим к хаосу, умножению видов валют и слому всех правил, которым люди привыкли следовать. В 1984 году Джейкобе указывала, что, если во всех соперничающих теориях об информационной революции и компьютеризации мира есть хотя бы доля истины, то умножение как суверенитетов, так и валют на самом деле должно впервые протекать довольно легко. Такие новые инструменты могут позволить малым экономическим единицам прекратить беспорядочное участие во внешней торговле и международных делах. Кроме того, глобализация должна вызывать и даже реально стимулировать разрастание малых, борющихся за существование целостностей, вместо того чтобы, напротив, стирать их с карты мира.
Мне, вероятно, следует добавить, что анархический интернационализм и урбанология в понимании Джейкобе имеют мало общего с достопамятным лозунгом «малое — прекрасно». Ей известно, что малое вовсе не обязательно и безусловно прекрасно. В нем может быть нечем дышать, не на что надеяться и негде развернуться. Ее целью было не восславить карликовые миры как таковые, а рассмотреть тот общий порядок, в рамках которого малое больше не будет восприниматься как неудобство и появится новая интернациональность, более благоприятная для мини- и микроединиц, которые, в свою очередь, могли бы быть открытыми, активно действующими частями великого мира.
Уже спустя несколько лет утопические прогнозы Джейкобе перестали казаться такими невероятными: утопия сама поспешила навстречу нам, то есть все то, что раньше выглядело эксцентричной фантазией, сегодня как минимум доступно практическому пониманию.
Но лично я здесь снова открыто стою за раздел, за новые нации и всеобщий международный беспорядок только потому, что должен это делать как представитель Соединенного Королевства. Позвольте мне закончить на этом, приведя еще заключительные слова из «Городов и богатства народов». В прошлом государства-имитаторы и государства потенциальные, «игнорировали парламенты Исландии и острова Мэн», а вместо этого «обращали внимание на британскую парламентскую систему». Что было бы, если бы они поступали иначе?
«Поскольку человеческим существам, похоже, рано или поздно все же придет в голову испробовать все собственные возможности, то несомненно, что где-то, когда-то, в какой-то культуре или цивилизации будет опробована и такая альтернативная форма разрыва — если только человечеству действительно по силам разделить большие суверенные образования до того, как они зайдут в тупик хаоса»20.
Через пять лет после того, как Джейкобе написала эти слова, великий разрыв наступил — не по плану и в основном непредвиденно. Мы продолжаем узнавать кое-что о жизни и принципах анархии. Одним из них суждено стать новым образом интернационализма.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Этим мероприятием была конференция по национализму, организованная в марте 1993 году в Каледонском университете Глазго (ранее политехническом институте). Я хотел бы поблагодарить устроителей этой встречи, а также фонд имени Фридриха Эберта и устроителей последующей конференции в Корнельском университете Нью-Йорка, где я представил доклад, легший в основу данной статьи.
2. Спасибо, дорогой Нейрн, спасибо, очень интересно, но... (фр.) — Прим. пер.
3. «Интернациональность» впервые появляется в «Оксфордском словаре английского языка» в 1864 году, то есть, условно говоря, в тот год, когда Маркс основал Первый Интернационал и, таким образом, современное левое крыло интернационализма.
приведя еще заключительные слова из «Городов и богатства народов». В прошлом государства-имитаторы и государства потенциальные, «игнорировали парламенты Исландии и острова Мэн», а вместо этого «обращали внимание на британскую парламентскую систему». Что было бы, если бы они поступали иначе?
4. Цитируется по: Richard J. Barnet, Ronald E. Muller. Global Reach: The Power of Multinational Corporation. N. Y., 1974. P. 14 — 15.
5. В журнале «Экономист» от 22 мая 1993 года появилась заметка, в которой зондируется возможность более эффективного проведения предлагаемого раздела IBM и возмещения таким образом его рекордных убытков 1991 —1992 годов.
6. Opus classicus — это, конечно, Эрнест Геллнер, «Нации и национализм». См.: Ernst Gellner. Nations and Nationalism. Ithaca, 1983. Менее известным, но тем не менее очень важным locus ultra-classicus является работа: Ernst Gellner. Nationalism // Ernst Gellner. Thought and Change. Chicago, 1965.
7. Thomas J. Schlereth. The Cosmopolitan Ideal in Enlightement Thought. Notre Dame, Ind., 1977. P. 2.
8. Все из них, кого я знал, были отчасти или полностью русскими. Я знаком с человеком, которому доставляет удовольствие жизнь только в отелях; он оправдывает это сложной философией изгнания как естественного, хотя часто не признаваемого, человеческого состояния. Купить дом и «пустить корни» для него просто значило бы чувствовать себя изгнанным отовсюду.
9. Ernst Gellner. Nationalism // Ernst Gellner. Thought and Change. Chicago, 1965.
10. Eric J. Hobsbawm. Some Reflections on the Break-up of Britain // New Left Review. Vol. 105, 1977.
11. См. мою статью в: London Review of Books. February, 1993.
12. Roman Szporluk. Communism and Nationalism: Karl Marx Versus Friedrich List. N. Y., 1988.
13. Ernst Gellner. The Coming of Nationalism and its Interpretation: The Mythe of Nation and Class; см. гл. 4 этой книги.
14. Ibid.
15. Некоторое время назад по пути из Загреба в Белград моего друга остановили и, после обычных препирательств и предупреждений, «предложили» приколоть на лацкан значок. На нем была надпись «Я люблю сербов». Он отказался от такой чести, заметив, что не имел достаточно времени проверить свои чувства к ним. В ответ раздались взрывы смеха: «Это прямо как сказал бы серб!» — проревел один из бандитов.
16. Северная Лига — итальянская националистическая организация, выступающая ял отделение северных районов страны. — Прим. ред.
17. Jane Jacobs. Cities and the Wealth of the Nations: Principles of Economic Life. N. Y., 1984. P. 212—214.
18. Ibid.
19. Ibid. P. 214—220, в разных местах.
20. Ibid. P. 212—214.
Best Casino Site | Lucky Club Live
ОтветитьУдалитьLive is a casino and betting site. · Betway offers online sports betting and casino games on iOS and Android. · luckyclub Betway offers online gaming and casino games