Бенедикт Андерсон - английский политолог и социолог. Самой известной его работой стала книга “Воображаемые сообщества”, в которой автор рассуждает о проблеме возникновения наций.
Краеугольным
камнем этой теории является идея о том, что книгопечатание (или “печатный
капитализм”) стало пусковым механизмом для формирования наций. Одной из
стартовых точек начала данного процесса можно считать 1500, в котором, как
пишет автор, было напечатано 20 миллионов книг, что явилось началом эпохи
“механического воспроизводства”. Но что же важного было в этом процессе? Автор
пишет, что до этой эпохи основным языком чиновников и отчасти элиты являлся
латинский. Он был недоступен для широких масс населения, которые, в свою
очередь, разговаривали на множественных диалектах и не всегда могли понимать
выходцев из других областей. Латинский также был языком церкви и воспринимался
широкими слоями как сакральный язык. Да и сама элита средних веков почти не
разговаривала на языке крестьян. Но в Европе, вольно или нет, начался процесс
унификации языка, в том числе ради тех же административных нужд. Поначалу не
было речи о повсеместном насаждении какого-то одного варианта. Но именно
массовая печать начала порождать некие более-менее стандартные варианты языка,
которые вскоре стали полем коммуникации для все более широких слоев населения.
Подстегнула этот процесс Реформация, начавшая переводить священные тексты на
местные языки и заниматься просвещением для более широких слоев.[1] Также
массовая печать и унификация языка создавали почву для языковой устойчивости и
создания образа древности.[2] Взамен
старого христианского воображаемого сообщества стало формироваться нечто иное,
протяженности новых сообществ в географическом плане совпадали с существующими
политическими границами, которые могли дополняться новыми завоеваниями.[3]
Продолжающаяся
лексикографическая революция также стала порождать идею о том, что тот или иной
язык является собственностью той группы людей, которая им и разговаривает. эти
группы в воображении стали занимать свое автономное место среди равных. [4] Этот
импульс был подхвачен элитой и в результате среди европейских и
средиземноморских монархий вскоре наметилась тенденция власти создать некую
национальную самоидентификацию. “Романовы
открыли, что они великороссы, Ганноверы — что они англичане, Гогенцоллерны —
что они немцы…”[5] Это
было нужно для дополнительной легитимации существующей тогда власти, поскольку
в обществе развитого книгопечатания, растущей популярности науки и скептицизма
простая апелляция к древности или к мнимой священности уже попросту не
работала. С другой стороны, это порождало перед династиями новую проблему:
называя себя немцем, русским, французом и т.д., монарх мог навлечь на себя гнев
широких слоев в случае провала своей политики или “предательства” тех, кто сам
считал себя немцем, русским, французом.[6]
Можно выделить
несколько моделей процесса национализации.
В России власть
проводила попытки насаждения русского языка нерусскому населению, пытаясь
сварить ( как выразился Андерсон) разные народы в нечто единое.[7]
Несколько иначе проходил процесс в Британии, где также происходило насаждение
языка в колониях. Это открывало новые преимущества для представителей среднего
класса и торговли, которые ринулись на новые земли в поисках лучшей доли и
расширения рынков сбыта. Казалось бы, что между этими двумя моделями нет
различий, но все дело в территории: если Российская империя была гомогенна и в
любой город империи можно было добраться по сухопутному пути, то Британская
представляла собой большое количество неизведанных территорий, где право
вершить политику было только у небольшого количества населения Туманного
Альбиона.[8]
Несколько иначе обстояло дело в Японии, стране, представляющей третью модель
национализации. Здесь дело проходило с легкостью, поскольку сама Япония была
долгое время изолирована, что способствовало естественному процессу спайки
разных диалектов в один язык. Конечно, жители разных отдаленных точек иногда
могли с трудом понимать друг друга, но когда элиты начали процесс насаждения
единого японского языка, это не вызвало у населения никакого отторжения. Более
того, среди высших и средних слоев населения была популярна мысль, что “мы
лучше всех”. После окончания изоляции, появившиеся толпы иностранцев вызвали
отторжение у части общества на почве ненависти к чужакам.[9]
Другим
инструментом формирования понятия стала снова старая добрая апелляция к
древности. Если в средневековых государствах подчеркивать свой древний статус
могли только правящие династии, то теперь эта самая пресловутая древность стала
атрибутом всей нации. Теперь каждая нация стремилась считать себя как можно
более древней, насколько древней, насколько это позволяли археологические
открытия. Да и сама история, по мнению автора, мыслилась как история “великих
событий” или “великих вождей”.[10]
Таким образом, к
XIX веку формируется пласт “официальных национализмов” (как это называет Хью Сетон-Уотсон), которые порождаются
преимущественно элитой, которая стала теперь бояться либо исключений из нового
общества либо боялась стать маргинальной группой.[11] Также все
этим модели и стратегии национализации вскоре были приняты и сымитированы в
некоторых странах неевропейской культуры.
Что же в итоге
стала представлять из себя нация? Мы знаем, что человек, рожденный и живущий в
данной воображаемой парадигме считает, что история его национального сообщества
имеет глубокие древние корни, владеет тем же вариантом языка, на котором
говорят его сообщники, а также считает, что весь остальной мир состоит из наций
и что эти нации равны между собой (ну по Андерсену получается, что последний
пункт долгое время не относился к японцам, разве что). Также другим атрибутом
нации со временем стала открытость, поскольку у представителей другой нации,
решивших сменить одно на другое, появилась возможность натурализации. Это
парадокс, потому что, в то же время, нация боится чужих и строится на
противопоставлении себя и другой нации.[12]
Именно с этого
противопоставления, по Андерсену, начинается другое явление - национализм. Его
важное отличие - это боязнь “смешения крови”, соединения свой нации или
какой-либо другой. Например, с точки зрения националиста негры (ниггеры) плохи
уже просто потому что в них течет негритянская кровь и смешать свою кровь с
кровью своей нации нельзя, это ее осквернит[13].
Другое явление -
расизм, Андерсон объясняет не в идеологии нации, а в идеях правящего класса. Автор пишет, что
в этом случае, как расизм так и антисемитизм проявляют себя не поверх
национальных границ, а внутри них. Эти идеи являются инструментом правящего
класса для проведения внутренних репрессий против неугодных и подтверждения
своего господства.[14] Ярким
примером классовости этого явления, по мнению автора, является колониальная
“солидарность белых”, когда какими бы ни были отношения между своими нациями,
белые европейцы проявляли солидарность на территориях колоний, в том числе
против местного населения. Своим надгосударственным характером эта солидарность
тождественна солидарности европейских аристократий.[15]
Сам же Андерсон
подчеркивает особый вариант зарождения национализма в данном регионе:
изначально новые территории административно делились по мере их освоения,
население, проживающее в них, оказалось очень сплоченным в результате
климатического фактора и плохого развития дорог и иных средств коммуникации,
эти люди жили почти что в изоляции. Также изначально политика Мадрида
превратила эти регионы в отдельные экономические зоны: им было запрещено
конкурировать как и Испанией так и друг с другом. Люди, строящие политическую
карьеру в американских колониях, были как бы закрыты в пределах своей
территории, Андерсон называет их паломниками, поскольку в средневековом мире
путешествие к святым местам могло психологически объединить разных людей на
основании веры. Здесь же паломники от политики ощущали не только
территориальные рамки, но и фатальность своего положения вне зависимости от
происхождения. К тому же, в отличие от туземного населения, креольцы обладали
понятиями о европейской культуре и могли, взяв в руки оружие, пойти себя
защищать. К этому добавился и вскоре печатный капитализм, когда газеты сначала
имели чисто местечковый характер и писались местными, но вскоре стали освещать
и мировые события, вызывая у читателей психологическое чувство одновременности
происхождения мировых событий со своей жизнью.[16]
В заключение
своей книги, Андерсон пишет о том, что даже после революций новые
правительства, изначально стремившиеся стереть националистический шовинизм
старого режима, начинают наступать на те же грабли: после революции в России
столицей осталась Москва как это и было при императоре, в КНР произошла такая
же ситуация. Новая власть ради своей легитимации тоже постепенно будет
обращаться к националистически окрашенным приемам. Что же следует делать нам в
этом случае? Андерсон пишет о том, что самое главное, что мы можем предпринять
- это изучать опыт прошлого и историю конструирования и эволюции идей прошлого,
ведь если обратить свой взор на будущее, то там будут валяться старые добрые
грабли.[17]
В предисловии к
российскому изданию, философ и социолог Светлана Баньковская критикует
Андерсона. Она ставит вопрос о воображении как таковом. Могут ли два человека
представить себя членами некоего сообщества? Для нее, воображение у человека
включается, когда речь идет о неких не очевидных вещах, которые ускользают от
человека и ему приходится как бы через фантазию “приближать” их обратно к себе.
Баньковская считает, что слово “воображение” здесь вовсе не уместно, потому что
общество и социальные связи являются для человека вещью самоочевидной. “Но почему обязательно воображение? Почему
не привычка, не память, не верность…” такой вопрос она ставит перед
читателями и автором концепции.[18] Судя по всему, она действительно не поняла эту концепцию до конца. Возможно, в ее
мировоззрении человеческое общество и человеческие взаимоотношения являются
весьма объективной вещью, которая не нуждается в воображении. Однако главный
посыл Андерсона заключается в том, что все общественные отношения являются
искусственно с конструируемыми самими людьми. Например, новые нормы морали (нормы
сетевого этикета, о которых много говорят в последнее время, к примеру) впервые
созревают именно как идея в умах людей и распространяются также в виде идеи,
информации. Также искусственно была сконструирована идея нации (и она наверняка
продолжит идейно эволюционировать), также понятие о нации живет только у нас в
голове, потому что культурная среда, в которой мы находимся, приучила нас
обращать внимание на внешность и язык представителей других регионов. Если
честно, было очень… странно читать такого рода критику от человека с
образованием философа, уж эти-то ребята точно знают толк в идеях и
конструируемых понятиях.
Также критику
модели Андерсона можно найти в работе Дж. Бройи “Подходы к исследованию
национализма”. Он пишет о том, что концепция Андерсона хорошо подходит, когда
мы имеем дело с двумя случаями: первый- когда та или иная нация постоянно
развивает свое понятие о нации и есть вторая группа, которая нацелена на
сотрудничество с имперскими государствами и второй случай - когда идея нации распространяется
на подчиненные культурные группы, которые обитают на периферии государства.
Автор считает, что концепция работает в случае с французским Индокитаем,
странами Латинской Америки, британской Восточной Африки, но плохо показывает
себя в случае с Россией и Индией. Бройи отмечает, что концепция хороша, когда
мы прослеживаем эволюцию тех или иных идей в умах элит, но она не объясняет,
какой отклик эти идеи должны вызвать у масс населения. Бройи подчеркивает, что
в истории было много случаев, когда элиты выстраивали огромные
мифо-символические комплексы, которые, в конце концов, не прижились в обществе.
Также автор отмечает, что в некоторых случаях националистическое мировоззрение
не формируется до момента начала национально-освободительного движения. Бройи
приводит в пример движение сопротивления на Греческом полуострове, когда его
участники в своих описаниях использовали эллинские термины, но суть их
концепции опиралась не на свое собственное мнение, а на общественное мнение
Запада. Таким образом, этот подход не развивает аспект об общественных
чувствах, ответной реакции общество на распространение национальной идеи.
Например, среди немецких элит до 1830 года было множество концепции
национального толка, но теория Андерсона хорошо подходит для описания развития
самих этих концепций.[19]
Что касается
вопроса перенимания идей национализма, то сам Андерсон также пишет об этом
явлении, описывая зарождение национальной идеи в креольских сообществах и по
ходу изложения время от времени касается этих упоминаний. Более того, если мы
продолжим идею Андерсона, то распространение печатного капитализма на весь мир
и развитие вропоцентричного образования в колониях явно рано или поздно
способно привести к перенимаю идеи нации и национализма во многих уголках мира.
Аргумент Бройи о том, что модель распространения национализма не подходит,
например, Индии слишком слаб, поскольку это как раз тот случай, когда
местечковые элиты и местное европейское население, находящиеся на периферии
стремятся заручиться крепкими контактами с центром.
Верно замечание о том, что сам вопрос перенимания этих идей и вопрос ответной
реакции широких слоев общества на формирование нации действительно очень
интересен. Но современные исследования, посвященные вопросам общественных
дискурсов как раз стремятся изучить два аспекта формирования и распространения
того или иного дискурса: первый - как формировалась (“воображалась”, как сказал
бы Андерсон) идея и второе- как все слои общества на нее реагировали. В плане
изучения первого аспекта “Воображаемые сообщества” - эталон. Интересно, что
также не дает на этот вопрос ответ Лия Гринфельд. Возможно на данный момент
исследовательских возможностей историков вполне достаточно для изучения
верхушки общества и интеллигенции в разные исторические эпохи. В таком случае,
вопрос о реакции низших слоев на те или иные идеи не снимается и является,
безусловно, перспективной темой для изучения.
Также стоит отметить, что Андерсон часто апеллирует марксистскими терминами и призывает в конце книги не навешивать на марксистов ярлык националистов ( с чем можно поспорить), для классического марксизма характерно рассмотрение вопроса с экономической точки зрения в первую и главную очередь. Сам же Андерсон невольно переключается с экономики на историю идей и на то, как дискурс формировался не сколько рыночными отношениями, столько элитами. И здесь мы видим потенциал, живучесть истории идей как направления.
Список источников и литературы
Источники:
1. Бенедикт Андерсон
Воображаемые сообщества. М.: Кучково поле, 2016. 416 с.
Литература:
2. Национализм: теории и
политическая история Сидорина Татьяна Юрьевна 3.3.1 Б. Андерсон: национализм и
политизация культуры // document.wikireading.ru URL: https://document.wikireading.ru/hXjZRf1a30
(дата обращения: 02.12.2023.).
[1] Бенедикт Андерсон Воображаемые сообщества.
М.: Кучково поле, 2016. С. 100.
[2] Там же С. 102.
[3] Там же С. 104.
[4] Там же С. 156.
[5] Цит. по С. 158.
[6] Там же С. 158.
[7] Там же С. 163.
[8] Там же С. 165-170.
[9] Там же С. 174-179.
[10] Там же С. 192.
[11] Там же С. 193.
[12] Там же С. 242.
[13] Там же С. 247.
[14] Там же С. 248.
[15] Там же С. 252.
[16] Там же С. 128.
[17] Там же С. 264.
[18] Там же С. 11.
[19] Национализм: теории и политическая история
Сидорина Татьяна Юрьевна 3.3.1 Б. Андерсон: национализм и политизация культуры
// document.wikireading.ru URL: https://document.wikireading.ru/hXjZRf1a30
(дата обращения: 02.12.2023.).
Комментариев нет:
Отправить комментарий