Манн Майкл. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание

Манн Майкл. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие форм, развитие, неугасание (текст статьи) // Нации и национализм / Б.Андерсон, О.Бауэр, М.Хрох и др. М.: Праксис, 2002.
Многие полагают, что сегодня мы вновь вернулись к старинной эпохе национального государства. После 1945 года его суверенитет, говорят они, утрачивал свою актуальность вследствие распространения транснациональных властных сетей — прежде всего сетей глобального капитализма и постсовременной культуры1. Некоторые постмодернисты развивают данный тезис дальше, заявляя, что таким образом ставится под угрозу определенность и разумность современной цивилизации, одной из главных опор, для которой служит прочное, одномерное понятие абсолютного политического суверенитета, воплощенного в нации-государстве. В исторической же сердцевине современного общества, наднациональном Европейском Сообществе (ЕС), по-видимому, все еще теплится особая вера в тот аргумент, что национально-политический суверенитет разрушается. Поэтому время от времени здесь возвещалось о фактическом отмирании национального государства — хотя для подобного взгляда более уместной метафорой из области жизненных циклов, вероятно, был бы «благородный выход в отставку». Ученый-политолог Филиппе Шмиттер утверждает, что, при всей уникальности европейской действительности, ее дальнейший прогресс, оставляющий позади фазу нации-государства, в большей степени отвечает общим тенденциям, поскольку «современный контекст неуклонно благоприятствует преобразованию государств либо в конфедерации, либо в кондоминиумы, либо в федерации разного состава и разной структуры»2. Возможно, большинство сегодняшних авторов еще не настолько твердо определили свою позицию. Тем не менее многие из них — и почти все те, кого я буду цитировать далее, — убеждены, что нация-государство в Европе переживает упадок и что это свидетельствует о ее более повсеместной тенденции к «уходу на покой».
Действительно, в ЕС, которое будет в центре моего внимания, вырабатываются новые политические формы, чем-то напоминающие хорошо забытые старые, — это подтверждают их латинские обозначения, используемые Шмиттером. Это вынуждает нас пересмотреть свои представления о том, какими должны быть современные государства и отношения между ними. Но, кроме того, я хотел бы кратко остановиться еще на двух основных регионах развитого капитализма, а также на не столь развитом мире. Я покажу, что ослабление нации-государства в Западной Европе является незначительным, специальным, неравномерным и уникальным. В менее развитых частях мира нации-государства, находящиеся в процессе становления, в данный момент также ведут себя нерешительно, но по иным, сугубо «до-современным» причинам. На большей территории планеты нации-государства все еще развиваются или по крайней мере стараются достичь этого. Европа не есть будущее всего мира. Государств в мире много, и они сохраняют разнообразие как в своем нынешнем устройстве, так и в общих траекториях жизненных циклов. Те немногие из них, которые уже близки к угасанию, являются отнюдь не старцами, а скорее детьми, лежащими в колыбели.
ЕВРОПЕЙСКИЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ ФОН
Суверенное территориальное национальное государство очень молодо. Многие политические теоретики и специалисты в области международных отношений относят зарождение «одномерных» суверенитетов территориальных государств к XVI или XVII столетиям3. Это связано с тем, что теоретики уделяют слишком много внимания заявлениям идеологов монархии, а специалисты по международным отношениям интересуются лишь суверенитетом во внешней политике, который возник раньше других аспектов современного суверенитета. Однако если придерживаться последовательной социологической точки зрения, территориальный государственный суверенитет появился гораздо позже, а достиг своей зрелости и вовсе недавно.
В течение трех последних веков государство колоссальным образом прибавляло в размерах и масштабе влияния. К началу XVIII века образования, которые мы зовем «государствами», делили свои политические функции с другими органами — церквями, местной аристократией и иными корпоративными институтами. Целые области общественной жизни не знали присутствия государства или каких-либо иных политических сил. До XVIII века государства играли весьма скромную роль. Они ведали дипломатией и небольшими войнами с внешним врагом, а внутри страны лишь занимались беспорядочным администрированием высших уровней правосудия и подавления. Монархи могли заявлять о своих амбициозных намерениях, но достигали они крайне немногого. И только в союзе с церквями они стали проникать в многочисленные аспекты общественной жизни, кипящей за воротами их «дворов».
Тем не менее в период между XIII и XVIII столетиями европейским государствам постепенно удалось монополизировать единственную функцию — военного насилия. Однако в XVIII веке эта военная функция перестала быть единственной. К 1700 году государства потребляли около 5% ВНП в мирное время и 10% в военное4. Но к 1760 году эти показатели выросли соответственно до 15 и 25%, а к 1810 году — до 25 и 35%. На данный период армии охватывали порядка 5% всего населения. Эти показатели по 1810 году идентичны показателям по двум мировым войнам XX века и самым высоким в мире показателям в наши дни — то есть по Израилю и Ираку.
Подобные данные и сравнения позволяют нам правильно оценить масштаб преобразований в XVIII веке. Поначалу играя почти ничтожную роль, государства внезапно грубо и зримо вторглись в жизнь своих подданных, обложив их налогами, воинской повинностью и в дальнейшем пытаясь поставить их энтузиазм на службу собственным целям. Государства превращались в клетки, прутья которой ограничивали свободу его подданных. Теперь массы больше не могли оставаться политически индифферентными, как в прошлом. Этому способствовало современное развитие капиталистического гражданского общества, которым в Европе, Северной Америке и Японии неуклонно сопровождался подъем современного государства. Они требовали изменения условий жизни в своих клетках. Они требовали политического гражданства и выражали новые националистические идеологии — сначала мужчины, буржуазия и господствующие религиозные и этнические группы, а затем женщины, крестьянство, рабочий класс и меньшинства.
В XIX веке внешние войны немного утихли, но гражданство в сочетании с промышленным капитализмом породило потребность в целом ряде новых государственных функций для набирающих силу гражданских обществ. Сперва государства стали обеспечивать финансовую поддержку основных систем коммуникации, а затем систем всеобщего образования. И то и другое способствовало сплочению ряда гражданских обществ, в какой-то мере уже ограниченных территорией государств. Далее государства создали системы здравоохранения, затем последовали первые инициативы, приведшие к современным системам социального обеспечения. Соединенные Штаты Америки, по сравнению с большинством европейских стран, запаздывали с национальной интеграцией, поскольку это был большой континент, переживший гражданскую войну и имевший в то время весьма слабую федеральную власть. Массовые войны XX века способствовали распространению национализма, углублению экономического планирования и развитию национальных систем всеобщего благосостояния. Благодаря компромиссам, достигнутым в сфере классовой борьбы, гражданство, по известному выражению Т. X. Маршалла, стало не только политическим, но и социальным.
Граждане, зачастую ведомые рабочими движениями, превращались в настоящих питомцев зоопарка, зависимых от своих клеток и эмоционально к ним привязанных. Расширение политического гражданства и появление гражданства социального пришлось на период, захвативший все начало XX века. Именно в это время, и большей частью в Европе, зародились первые настоящие нации-государства. Другие возникли позднее; особенно сильная и внезапная волна этих процессов прокатилась по всем континентам после 1945 года. На сегодняшний день существование даже старейших из таких государств еще не превысило средней продолжительности человеческой жизни; в большинстве же своем они куда более юны, а многие еще только борются за право родиться.
В последние двадцать пять лет мы наблюдали, как с некоторыми возможностями национальных государств происходили неолиберальные и транснациональные превращения. Хотя кое-какие из этих возможностей все еще находятся в процессе развития. В течение этого же последнего времени государства играли все большую роль в регулировании интимных частных сфер жизненного цикла и семьи. Государственное регулирование отношений между мужчинами и женщинами, насилия в семьях, заботы о детях, абортов и личных привычек, ранее считавшихся частным делом, таких, как курение, продолжает возрастать. По-прежнему играют заметную роль государственные меры, направленные на защиту потребителя и окружающей среды, а активисты из числа феминисток и «зеленых» требуют еще большего участия государства в решении этих проблем. Кроме того, в XX веке центральная власть стала гораздо сильнее местной. Региональные барьеры внутри наций-государств утратили былое значение, чего нельзя сказать разве что о нескольких «малых нациях» — коренных представителях Каталонии и Квебека. Национальные системы образования, средства массовой информации и потребительские рынки продолжают подтачивать местечковую психологию, сплавляя социальную и культурную жизнь в единство, являющееся национальным даже в мельчайших своих проявлениях. И когда мы следим за Олимпийскими играми или иными событиями и зрелищами, пробуждающими в нас националистические эмоции, нам трудно поверить в то, что национальному государству приходит конец.
Таким образом, закат национального государства не носит всеобщего, по всеместного характера. В каких-то отношениях оно все еще развивается. Однако, даже несмотря на некоторую сдачу позиций под натиском над-на-циональных сил, которые я далее кратко проанализирую, оно все еще расширяется за счет местных, региональных и особенно относящихся к приватной сфере сил. В современном национальном государстве идея суверенитета остается актуальной, как никогда. Просто милитаризм, инфраструктуры коммуникаций, экономическое, социальное и семейное законодательства и отчетливое ощущение принадлежности к национальной общности слились в единый жесткий институт. Все-таки та легкость, с которой многие социальные исследователи недавнего прошлого приходили к выводу о том, что изучаемое ими «общество» представляет собой национальное государство, была обязана весьма красноречивой действительности.
Однако общество, взятое извне, никогда не было просто национальным. Оно было также транснациональным, то есть включало в себя отношения, которые свободно простирались за национальные границы. И еще оно было геополитическим — включающим в себя отношения между национальными единицами. Транснациональные отношения возникли не в «постсовременный» период, — они накладывали ограничения на суверенитет государств всегда и везде. Геополитические отношения ограничивают суверенитет тех государств, которые связаны взаимными обязательствами и соглашениями, и еще более неотвратимо — суверенитет государств более слабых.
Ни капиталистическая экономика, ни современная культура никогда в сколько-нибудь значительной степени не были сдерживаемы национальными границами. Транснациональный характер капитализма особенно ярко проявлялся на ранней промышленной стадии его развития, которая отличалась практически свободным движением труда и капитала и тем, что зоны наиболее бурного развития приходились на приграничные или граничащие друг с другом области, такие, как страны Бенилюкса, Богемия и Каталония. Хотя в 1880—1945 годах промышленность переживала национальную фазу развития, финансовый капитал, как правило, всегда оставался в значительной мере транснациональным. «Гражданское общество» того времени ощущало свою культурную принадлежность не просто, и даже не в первую очередь, к «Англии», «Франции» или «Испании». Его общностью также были «христианство», «Европа», «Запад» и «белая раса». Культурные артефакты— такие,как «романтическое движение», «реалистическийроман», «викторианский» стиль мебели, симфонический оркестр, опера и балет, «модернизм» в искусстве и дизайне, а теперь еще и мыльные оперы, джинсы, рок-музыка и постмодернистская архитектура, — тоже имели широкое, транснациональное распространение. Национальный суверенитет всегда был ограничен, с одной стороны, капиталистическим, с другой, культурным транснационализмом.
Однако после 1945 года экономический и культурный транснационализм, безусловно, вырос в еще большей степени. Капитализм, по словам Сьюзен Стрейндж, превратился в «капитализм казино», чьи денежные ресурсы быстро распространяются по миру через сложную сеть институтов, которые частично ускользают от государственного экономического планирования, а частично придают ему «интернациональный» характер5. Массовые перемещения и электронные средства массовой информации почти подтвердили пророчество Маршалла Маклюэна о «всемирной деревне» — во всяком случае, «Кока-Кола», «Бенеттон», а также Чарльз и принцесса Ди в мгновение ока обрели мировое значение. Капитализм и культура сливаются в то, что марксистский критик культуры Фредерик Джеймисон назвал «постсовременным гиперпространством»8, охватывающим мир безотносительно национальностей и территорий, раздробленных, но объединяемых капиталистической логикой извлечения прибыли. Как мы в дальнейшем увидим, Европа, эта небольшая, густонаселенная зона с очень похожими друг на друга странами, пронизана им и приведена к общему знаменателю в совершенно особой степени.
Послевоенные геополитические преобразования тоже были молниеносными; они происходили двумя неожиданными скачками в начале и в конце холодной войны. Мы тогда балансировали на лезвии бритвы: холодная война могла разрушить нас, но этого не случилось. Однако исчерпание военного противостояния к 1945 году, сменившееся холодной войной, способствовало необычайному потеплению внутренних отношений между странами Запада, а крах его основного врага в 1989—1992 годах впервые привел к уникальному отсутствию и всякой угрозы извне. Война между великими державами, и особенно между основными европейскими державами, кажется, уже далеко позади. Стало меньше того агрессивного, массового национализма, который вызвал в XX веке столь разрушительные последствия, — впрочем, на периферии Запада он по-прежнему сохраняется, и его агрессивность имеет более символическое значение, требуя от граждан соблюдения некоторых обязательств по отношению к ненавистным представителям менее развитого мира. Отсутствие угрозы позволило западному и ряду бывших коммунистических режимов ослабить свою военную мощь, что говорило о значительном и обнадеживающем снижении мирового влийния национального государства.
Однако эта геополитическая трансформация приняла в Европе совершенно невиданные размеры. Европа может служить моделью будущего более мирного мира — конечно, если такому будущему вообще суждено сбыться. События, центром которых являлась Европа, — две мировые войны и одна холодная — положили конец великодержавным претензиям в этом регионе планеты. С 1945 года западноевропейские суверенитеты были в геополитическом смысле несколько ограничены добровольной зависимостью этих стран от Соединенных Штатов Америки, а восточноевропейские — вынужденной зависимостью от Советского Союза. После 1945 года Европе больше не приходилось себя защищать. Огромные области Западной Германии, ее главной экономической силы, в течение сорока пяти лет были заняты иностранными войсками численностью в 350 000 человек. Противились этому лишь немногие немцы, и свое возмущение они выражали только тогда, когда видели пьяных солдат. Другие европейские члены НАТО в его высшем командовании представлены весьма слабо. Все зависят от американской обороны Европы, окончательного контроля над которой они не имеют. Поэтому западные европейцы в сфере военных расходов в среднем достигли уровня примерно 3% от ВНП — это половина от уровня США и всего мира и самая малость по историческим меркам. Их государства несколько деградировали, живя в гармонии миролюбия без всякой необходимости выполнять то, что исторически считалось главной государственной функцией и основным источником агрессивного национализма, — поддерживать военную мощь, достаточную для самозащиты. Эта региональная особенность в огромной степени способствовала их развитию в направлении сотрудничества.
ЕВРОПЕЙСКОЕ СООБЩЕСТВО
ЕС занимает куда меньшую территорию, чем Соединенные Штаты, но имеет значительно большую численность населения. Его многочисленные страны (сейчас их двенадцать, а скоро, вероятно, станет два десятка) в главном похожи друг на друга: все это страны развитого капитализма, христианства, либеральной демократии, и практически в каждой из них левоцентристским социал-демократическим партиям противостоят правоцентристские консервативные либо христианские. Вышеназванные транснациональные и геополитические силы беспрепятственно проникают в их жизнь, способствуя более тесной кооперации, чем в какой-либо иной части планеты.
Кооперация началась в новом геополитическом сердце Европы — во Франции, Западной Германии и странах Бенилюкса. Их металлургический союз расширился до размеров Европейского Экономического Сообщества (ЕЭС), число членов и масштабы которого постепенно росли. Задача его оставалась экономической и заключалась в либерализации торговли и содействии большей интеграции промышленного производства. Эти старания имели успех, хотя, чтобы достичь его, Сообществу, в частности, приходилось на каждом шагу откупаться от протекционистского, раздробленного сельскохозяйственного сектора.
До 1980-х годов ЕС и национальное государство почти полностью совмещались. ЕС являло собой просто-таки исключительный пример мирных геополитических договоренностей, характеризовавших капиталистический мировой порядок после 1945 года. По их условиям, представители правительств стран — членов ЕС заседали в его комитетах и вырабатывали соглашения, которые затем предстояло ратифицировать либо отвергнуть суверенным национальным правительствам. На самом деле история ЕС явилась не чем иным, как своего рода инициативой двух держав. По мнению Перри Андерсона, всем ее передовым вехам в значительной мере способствовали двусторонние соглашения между Францией и Германией7. Поскольку Франция и особенно Германия могли предложить другим странам свои ресурсы, большинство последних охотно мирились с их лидерством. Национальные государства по-прежнему следовали своим суверенным интересам, ничем не рискуя. Но в течение 80-х годов политические нормы ЕС стали более непосредственно вмешиваться в суверенные дела составляющих его государств. Что же представляли собой эти разрушительные для суверенитета политические функции?
Политические функции Европейского Сообщества
Маастрихтский договор, подписанный в декабре 1991-го, дает на это простой ответ: он провозглашает контроль ЕС фактически во всех областях политики. От поверхностного взгляда на данное положение может создаться впечатление, что ЕС является поистине сверхгосударством. Текст договора был обнародован еще до того, как по нему в 1992 году проголосовали датчане и французы, и им это не понравилось. Большинство его статей является чистой риторикой. ЕС так странно устроено, что служащие его аппарата в большинстве своем оказываются убежденными европейскими федералистами. Они создают документы федералистской направленности, которые затем подписываются национальными политиками, многие из которых не разделяют подобных ценностей. Чтобы сделать выводы о реальных функциях ЕС, мы должны взглянуть на статьи Маастрихтского договора, которые уже воплощаются в жизнь серьезными организациями. В них мы выявим три существенных обстоятельства, ограничивающих национальные суверенитеты8.
Законодательство. Как известно, большинство законов ЕС являются «вторичными», так как поначалу они в основном служили дополнением национальных законодательств. Но в 80-е годы правительства его членов перестали ограничиваться простым признанием законов и административных положений друг друга и принялись «приводить их к стандарту», что предполагало существенный пересмотр национальных законов. Сегодня правительства уже привыкли объявлять своим парламентам о том, что такой-то национальный закон противоречит закону Сообщества и требует пересмотра. ЕС также осуждает нарушение своих законов странами-членами, хотя это не всегда ведет к изменению их поведения. Так называемый вторичный закон в известном смысле ограничил государственный суверенитет, — впрочем, почти во всех случаях за это скорее ответственны его технические детали, нежели общие правовые положения.
Наиболее общие законы Сообщества опираются на правила Европейского Суда. Диапазон этих последних тоже расширился главным образом за счет деталей и, вероятно, будет расширяться и далее, поскольку общественная жизнь и культура стран в составе ЕС становятся все более одинаковыми. Но данные руководства имеют столь объединительное значение лишь потому, что государства подчиняются им добровольно, и потому, что эти отдельные государства со значительными вариациями применяют их в сфере собственного управления.
Содержание европейского законодательства, особенно законов вторичных, прежде всего связано с двумя исходными задачами ЕЭС — либерализацией торговли и стандартизацией и интеграцией производства. Они в массе деталей регулируют сущность товаров, покупаемых и продаваемых в Сообществе, постепенно распространяя свое действие на такой товар, как труд, с особой тщательностью регулируя ограничения по занятости. Следовательно, их ядром остается экономическая политика, расширяющаяся в связи с тем, что прежде ограниченная экономическая деятельность сегодня переросла в более обширную экономическую жизнь. А это, в свою очередь, произошло из-за того, что капитализм стал охватывать более разнообразные потребительские рынки с более профессионально дифференцированной рабочей силой. Развитая капиталистическая экономика превращает в товар все больше аспектов жизни, и ЕС просто стало средством управления ими в своем регионе.
Единый рынок9. Единым Европейским актом 1986 года были установлены временные рамки для ликвидации всех барьеров, мешающих передвижению людей, товаров и услуг по пространству ЕС. Этот акт должен был полностью реализоваться до 31 декабря 1992 года. Полная реализация слегка затягивается, но в целом можно считать его выполненным, хотя британские, ирландские и датские власти пока не торопятся обеспечить свободу перемещения людей и животных через свои границы (новое французское правительство сейчас тоже склоняется к тому, чтобы не спешить с этим). Данный Акт практически отменяет внутренние границы Сообщества. Усиленный статьями Маастрихтского договора, он должен в значительной степени способствовать появлению общеевропейского гражданства. Возможно, он также приведет к формированию нового общеевропейского полицейского ведомства. Если государство больше не может принимать самостоятельных решений по своим собственным границам, это, безусловно, означает эрозию его суверенитета. А первичным очагом данной эрозии, как мы выяснили, является экономическая политика, распространяющаяся на жизни всех европейцев как производителей и потребителей.
Европейская валютная система (ЕВС). Стремление к единой валютной системе, кульминацией которой стала единая валюта, означает существенную утрату традиционного ключевого суверенитета государства в монетарной сфере, контроля над производством денежных знаков. Оно также ограничивает ту власть в области макроэкономического планирования, проявление которой считалось неотъемлемой прерогативой государств в течение большей части XX века, хотя и она подрывается развитием транснационального капитализма. Его правила конвертации валют всегда предполагали дефляционную экономическую стратегию, отличную от социального кейнсиан-ства и/или конкурентной девальвации, поддерживаемой многими правительствами на протяжении XX века. Отчасти эта тенденция основывалась на почти полном единодушии стран — членов Сообщества по данной проблеме, а отчасти — на их геополитических отношениях взаимовлияния. Уэйн Сэндхолтц отмечает, что этот путь был вымощен предшествующими самостоятельными решениями практически всех государств отказаться от традиционного кейнсианства10. В таких странах, как Италия и Испания, валютный союз, безусловно, позволяет властям оправдывать непопулярные монетаристские меры необходимостью принадлежности к вожделенной «современной» Европе. Германия по геополитическим соображениям также стала во главе движения за единую валютную систему, полагая, что это отвечает ее национальным интересам.
Однако сегодня некоторые государства начали сомневаться в необходимости валютного союза. Многие из немцев стали предсказывать, что развитие ЕВС повлечет за собой потерю их национального суверенитета, и это существенно ослабляет их приверженность данной системе. Британия и Италия получили разрешение отделиться от ЕВС, Дании было позволено сделать то же самое в будущем, а Испания и Ирландия дополнили ее правила своими решениями, отдающими старыми добрыми конкурентными девальвациями. Европейский Валютный Союз планировал, что единая валюта будет введена во всех странах в 1997—1999 годах. Это оказалось невозможным, и многие даже считают, что теперь этого уже никогда не произойдет. Чтобы данная цель была достигнута без тяжелых последствий, вероятно, должно наступить какое-то общее экономическое возрождение, дополненное куда более высокой степенью стандартизации экономик и экономических политик, чем сегодня, — впрочем, по этому вопросу также существуют глубокие разногласия между «экономистами» и «монетаристами». И конечно, источником того определенного прогресса, который все же произошел в данной области, опять же являются экономические преобразования.
Совокупные усилия в этих трех сферах, несомненно, подорвали суверенитет отдельного национального государства. В еще большей мере этому способствовали основные конституционные изменения, определенные Маастрихтским договором. Он в огромной степени расширил диапазон избирательной системы «квалифицированного большинства» в ущерб единогласию. Чтобы принять новое постановление, теперь необходимы голоса пятидесяти четырех из семидесяти шести членов, причем каждая из стран имеет не более десяти голосов. Для принятия постановления по блокированию какого-либо законодательства требуется согласие трех больших государств и большего числа меньших стран. Впрочем, голоса, поданные от одной страны, по-прежнему подаются единым национальным блоком, способствующим скорее стабильным соотношениям геополитических сил государств, чем развитию единого «транснационального» сверхгосударства.
Таким образом, ЕС, по существу, остается ведомством экономического планирования. С расширением рынков европейской продукции оно выработало свою сложную сеть потребительских правил, разнообразную структуру занятости и замысловатый набор финансовых средств. Все эти правила имеют исключительно техническое и капиталистическое значение. Европейские институты похожи на тайные общества, и в них в первую очередь лоббируются интересы бизнеса и торговых объединений. Профсоюзы и профессиональные организации гораздо слабее, а интересы церквей и других второстепенных институтов не лоббируются практически нигде. Прямое влияние мер ЕС на повседневную политическую жизнь стран в его составе весьма ограничено. Предписания, относящиеся к продукции и рынкам, редко затрагивают массовую аудиторию — кроме тех, которые просто бесят французских фермеров, а также шуток ЕС на тему о том, кто имеет право продавать товары под маркой «шерри», «шампанское» или «мороженое». Наиболее важные акты, касающиеся свободы передвижения и валют, имеют существенные последствия. Когда таковые становятся очевидными для всех, то они вызывают споры и распри. Пока европейская экономика стремительно развивалась, государства довольно легко приходили к почти единодушным решениям. Они редко расценивали некоторую эрозию суверенитета как признак его «утраты», — экономический рост был главной целью ЕЭС и остается основным объектом деятельности Сообщества. Хотя в периоды экономического спада переговоры и улаживание отношений в рамках Сообщества имеют тенденцию к пробуксовыванию. Его дальнейший прогресс, по-видимому, будет зависеть от роста — этой платы за подрыв суверенитетов.
Государство как целое не является, как думал Маркс, организацией, призванной управлять коллективными делами буржуазии; государство способно делать гораздо больше. Однако ЕС — именно такая организация. На протяжении XX века политические партии и национальные государства, вдохновляемые итогами двух мировых войн, сумели придать взаимоотношениям классов институциональный характер. Что составляет куда большую проблему по мере дальнейшего шествия капитализма по всему миру — так это отношения национального с транснациональным. После 1945 года возник ряд институтов, предназначенных регулировать данные отношения, и ЕС является самым сильным в своем регионе эквивалентом таких институтов — то есть глобальной корпорации, Международного Валютного Фонда (МВФ), Мирового Банка и Всеобщего соглашения о тарифах и торговле (ГАТТ). Европа — это крупнейший рынок в самом малом из трех основных капиталистических регионов. Она делится на множество схожих, миролюбивых государств. ЕС стало представлять собой «ограниченные по взаимному согласию суверенитеты» в большей мере, чем сопоставимые с ним всемирные институты. Однако оно значительно шире трактует и исполняет те же самые функции, что и они.
Однако есть несколько областей, в которых ЕС не проявляет особого интереса Оно практически не обеспечивает коммуникационных инфраструктур — что является одной из традиционных (и, как правило, относительно бесспорных) основ государственной деятельности. Если Европа выйдет из состояния упадка, то эта функция будет расширена. ЕС вмешивается в национализированную промышленность только в тех случаях, когда дело касается субсидируемых монополий, предлагающих свой товар в честной конкуренции с предприятиями других стран, то есть, несколькими государственными предприятиями Южной Европы. Весь объем государственного сектора (размер которого в разных странах различен) при этом остается незатронутым. Затраты ЕС существенны только применительно к аграрному сектору, но даже там они ничтожны по сравнению с расходами национальными. ЕС никогда не вторгалось в классовые или иные отношения между группами, например в регулирование трудовых отношений, общественного порядка, религии или благосостояния, хотя оно активно проявляет себя в тех ситуациях, когда уровень благосостояния и рынок труда отражаются на политике образования. Оно не улаживает проблем морали, семьи или тендерных отношений, — это было бы слишком чревато конфликтами с заинтересованными государствами. Как только оказывалось, что региональные меры сводятся к перераспределению, они начинали постепенно сокращаться. В иных случаях попытки социального перераспределения даже не предпринимались. Да, есть довольно расплывчатая «социальная» восьмая глава Маастрихтского договора, но правительство Тэтчер отказалось подписывать даже ее, и ЕС не стало оказывать на нее принудительного воздействия. Британия не подчиняется данной главе, что свидетельствует о весьма невысоком значении социальных вопросов для ЕС. Дефляционная строгость требований ЕС к единству финансовой политики, конечно, превосходит ее заинтересованность в каких-либо реальных социальных целях. ЕС едва ли имеет право пенять на Великобританию как на единственный источник «социального демпинга».
ЕС должным образом даже не культивирует искреннего чувства принадлежности к Европе или гражданства в ней. Полномочия Страсбургского парламента невелики, коэффициент участия в его работе обычно не превышает пятидесяти процентов, и в жизни европейцев он не играет заметной роли. Как свидетельствуют опросы общественного мнения, Брюссель, этот центр исполнительной власти, считается чем-то вроде бюрократического Левиафана. Что в каком-то смысле несправедливо, поскольку управленческий аппарат ЕС невелик и насчитывает всего 17 ООО человек — меньше, чем муниципальные власти Мадрида, — причем одну четверть его составляют переводчики. Но в другом смысле данное сравнение очень точно: это чисто технический механизм, безразличный к массовым чувствам и привязанностям европейцев. Европейцу повсюду присуще особое культурное ощущение, распространяющееся на все страны в составе ЕС и подкрепляющееся в повседневной жизни благодаря мириадам «городов-близнецов», студенческих обменов, профессиональных и научных конференций и возможностей для проведения отпуска. Эта культурная принадлежность существует бок о бок с сильной и неизбывной национальной преданностью, основная и единственная «слабость» которой проявляется в существенном снижении агрессивной ксенофобии. Сегодня быть «европейцем» означает быть добрым, благородным и цивилизованным. Подобная европейская идентичность могла бы послужить мобилизующим фактором для реализации «паневропейской» политики и общественных задач. Однако таковые отсутствуют. Большая часть национальной политики касается налогов, мер повышения доходов, благосостояния, моральных вопросов и внешнеполитических кризисов. Все это отнюдь не считается и не является сферой интересов ЕС. Поэтому политические партии по-прежнему имеют всецело национальную организацию и почти абсолютно национальные ориентиры. Даже референдумы, которые замышлялись как общеевропейские, в действительности превращались в вотумы доверия действиям национальных правительств.
Более того, две важнейшие сегодня для современного государства, да и почти для всех остальных государств, функции ЕС на себя не взяло. Как заметил во время войны в Персидском заливе один бельгийский министр, ЕС — это гигант в экономике, карлик в политике и ничтожный червяк в военном отношении. У него нет функции коллективной обороны и слабо развита функция определения внешней политики. По условиям Маастрихтского договора, в его рамках может строиться межправительственная политика, судьба которой решается единогласно, а не квалифицированным большинством. Французские и немецкие власти формируют небольшие совместные силы обороны, но лишь в порядке двусторонних переговоров. Американское творение — НАТО — имеет иной состав, хотя в него входят и некоторые члены ЕС. Западноевропейский Союз мог бы приютить европейское ведомство обороны, но члены его и ЕС также не совпадают — Дания, Греция и Ирландия в него не входят. Некоторые европейцы выступают за широкие обязательства в сфере военной защиты, однако две ядерные державы — Франция и Британия отказываются от участия в общем контроле над этим оружием и ревностно сохраняют свои индивидуальные представительства в Совете Безопасности ООН. Отдельные государства в основном поддерживают собственную военную и внешнюю политику. Однако под давлением финансовых соображений и ввиду отсутствия внешней угрозы уровень европейского милитаризма продолжает снижаться. Английский социолог Мартин Шоу предсказывает народному милитаризму, институциональным выражением которого является всеобщая воинская повинность, скорый конец. Войска, по его убеждению, станут меньше числом, совершеннее в техническом смысле, профессиональнее и будут несколько удалены от гражданского общества". Пока же единственной геополитической силой, способной координировать оборону, остаются Соединенные Штаты Америки. Большинство европейских государств с небольшими потерями для себя отметились в войне в Заливе. Но где же была их реакция на потрясение собственных границ — в Югославии, — когда Соединенные Штаты (до поры до времени) являлись не столь заинтересованной стороной, как в Заливе? До чего же все изменилось с тех пор, как в 1914 году был убит по политическим мотивам австрийский эрцгерцог! Теперь создание сил обороны не просто ведется где-то вне пределов ЕС, но оно и в целом носит весьма плачевный характер.
Таким образом, Европа далека от того, чтобы слиться в единое или даже федеративное государство. Можно перечислить, какие различные организационно-политические процессы характерны для трех основных типов выполняемых ею государственных функций. Во-первых, в сфере экономической политики суверенитет делится между ЕС и национальными государствами, — однако не в соответствии с какими-либо четкими «федеративными» либо «конфедеративными» конституционными принципами. Во-вторых, в других областях гражданской политики суверенитет большей частью, хотя и не полностью, остается в руках национального государства. В-третьих, в области обороны и внешней политики крайняя недостаточность действенного суверенитета наблюдается повсеместно. Всеобщий суверенитет сегодня раздроблен и жалок. ЕС дипломатически признано многими государствами и является аккредитованным наблюдателем при ООН, но то же самое можно сказать и о Ватикане. ЕС не имеет единого представительства или какого-либо подтверждения своего общего суверенитета в тех областях, которые оно контролирует. В демократическом обществе таковыми являются выборные органы исполнительной власти и суверенный парламент. Европа крайне далека от того и другого. Поэтому у нее нет и собственной конституции, которая отчетливо регулировала бы сложные институциональные отношения. Основные статьи ее вмешательств в национальный суверенитет не носят истинно конституционного характера, то есть не нацелены на замещение одного суверенитета другим. Вместо этого они являются сугубо практическими, подспудными и весьма затянутыми воплощениями в жизнь тех решений, которые принимает Совет Министров, чья работа по принятию таковых частично отражает общий консенсус и частично — геополитический вес различных членов Сообщества. Вмешательства представляют собой рутинные ограничительные практики, например введение плотного набора требований к продукции или сужение диапазона колебаний валютного курса, разрешенного Европейским Валютным союзом. Государства-участники не настолько дополняют друг друга, чтобы составить единое, организованное целое, подобное государству. В зонах конфликта ЕС действует в соответствии не с над-наци-ональными, а с геополитическими принципами, — то есть взаимными соглашениями и юридическими альянсами между государствами.
Не так давно Британия, Дания и Франция потребовали для себя одной весьма разрушительной привилегии. Они определили основные меры ЕС как затрагивающие их «жизненные интересы» и заявили о своем праве не подчиняться им. Британское правительство провозгласило свое принципиальное несогласие с валютным союзом; французское правительство выступило против тарифной политики в области сельского хозяйства. Нам не дано знать, когда и чем окончатся эти споры. Но в декабре 1992 года датскому правительству было разрешено не считаться с валютной политикой и формальным гражданством ЕС. Большинство членов ЕС может применить к государству-раскольнику крайнюю санкцию — исключить его. Но она еще никогда не использовалась. А если бы использовалась, то мы бы знали, что ЕС — это новое мощное политическое образование, при всей общеизвестной узости диапазона его суверенной политики. В целом довольно беззубое, ЕС регулирует только капиталистическую активность в своем регионе. Оно являет собой образец истинно «европейского» регулирования, — но исключительно для тех областей, где господствует традиционная геополитика. Оно пока еще не является ни государством, ни тем, что приходит ему на смену.
Будущее Европейского Сообщества
Что ждет его в будущем? ЕС может ослабнуть, а может упрочиться. Вряд ли произойдет его сужение или, того хуже, полный распад, поскольку экономические последствия в этом случае для всех были бы просто трагическими. Ни одно из входящих в него государств сегодня не может покинуть его по каким-либо разумным соображениям, и в данный момент речь скорее идет об обретении им все большего числа членов. Другой крайностью могло бы стать неожиданное слияние наций-государств и ЕС в единое федеральное целое. Но есть ли какие-нибудь стимулы и мотивы для этого превращения? ЕС создавалось в целях гармонизации экономических отношений. Любые «выплески» его компетенции в иные государственные сферы изначально были ограничены. Да и в его экономической сфере существование ключевых и периферийных регионов, а также трудности в достижении валютного единства приводят к тому, что мы имеем Европу, движущуюся на «разных скоростях». С 1950-х годов в Европе господствовал ключевой франко-германский альянс, на который преданно смотрели страны Бенилюкса, поскольку их экономика была неотделима от экономики этих двух государств. А вот британцы по-прежнему недоумевают, когда изучают карту. Где же мы находимся, спрашивают они, — в Европе или в Атлантике? Италия остается двойственной целостностью, включающей Север и Юг и отличающейся совершенно особой системой правления (что еще мягко сказано). Другие южане еще беднее, и интеграция с Севером в дальнейшем будет представлять проблему для них. Скандинавские соседи и Австрия богаты в не меньшей степени, чем Германия, и вскоре они также вступят в ЕС. Хотя многие из них более заинтересованы в прогрессе собственной внутренней и внешней политики, чем большинство его настоящих членов. У Европы проблемная восточная периферия. Она не имеет четкой восточной границы, и в ЕС нет определенного взгляда или системы мер, относящихся к данной области. Его деятельность в странах Восточной Европы незначительна по сравнению с теми проектами, которые осуществляет там одно-единственное государство в его составе — Германия. И, наконец, перед самой Германией, недавно объединившейся, имеющей экономику примерно тех же масштабов, что в бывшем Советском Союзе, и колоссальное влияние в Восточной Европе, сегодня открываются новые возможности: теперь она может сыграть роль великой державы. Конечно, едва ли немецкие власти предпочтут этот путь членству в ЕС. Но уже есть признаки, указывающие на то, что Германия может воспротивиться дальнейшей эрозии своего национального суверенитета. Без доминирования Германии не было бы ЕС; без доминирования Германии существующее ЕС не сможет развиваться вглубь. Как выразился Фелипе Гон-салес, глава испанского правительства, «если Германия выйдет из игры, то в итоге выйдем из игры и все мы»12.
Таким образом, сегодня все больше говорит о том, что либо дальнейшая консолидация членов ЕС приостановится, либо у нас будет Европа разных степеней сближения и разных скоростей, ободряемая приходом все новых членов и созданием специальных объединений с другими соседями, хотя все это только расширяет, но не углубляет ее единство. Количество специальных сотрудничающих ведомств может увеличиться внутри и вне ее новых границ. Можно надеяться, что у нас появится общеевропейское ведомство по охране окружающей среды, компетенция которого будет простираться как минимум до Урала (Чернобыль преподал нам серьезный урок географии). Более вероятной политической альтернативой, чем федерализм, нам представляются образования с меньшей однородностью территории и функций.
Европу ничто не подталкивает к образованию политического единства. По правде сказать, она скорее может вернуться к политическим образованьям, напоминающим, хотя и в гораздо более сложной форме, те, что существовали в раннефеодальные времена. Как и в те времена, Европа не имеет сегодня единого источника суверенитета. В ее рамках существуют различные политические институты, регулирующие различные функции ее ядра — ЕС, и она включает в себя державы крайне различных потенциалов. У Европы есть готовые институциональные решения для конкретных проблем, таких, как оборона и окружающая среда, и она задумывается над созданием более сильных ведомств, соответствующих актуальному сочетанию функциональной и географической необходимости. В ней есть убежденные федералисты. Но проблемы выбора обороны, валюты и путей развития Восточной Европы слегка окорачивают этих федералистов и повышают вес прагматизма и целесообразных решений.
Возросшая роль прагматизма может показаться вполне обоснованной, но вместе с ней возникает вопрос «дефицита демократии» в организациях Сообщества. Сейчас им скорее присущи тенденции к бюрократизму, нежели к демократии. Способна ли сама демократия контролировать их? Безусловно, нет, поскольку демократия как таковая возникла в форме суверенного национального государства. Демократия явилась достижением государства как единого представительного органа. Федеральная версия демократии требует строгого разделения суверенитета между многочисленными институтами: например, в конституции США это штаты и федеральное правительство, президент, две палаты парламента и Верховный Суд. Сделать ЕС демократическим, при этом не передав ему определенную часть бывших государственных суверенитетов, невозможно. Но акт подобной передачи маловероятен.
Стоит ли нам проявлять беспокойство по этому поводу? Да, но только в том случае, если государства останутся такими же клетками, какими они были в XVIII, XIX и начале XX века, и если они будут представлять такую же угрозу для своих граждан или их соседей, как многие из государств тех эпох.
Европейское национальное государство лишилось ряда экономических функций в пользу ЕС, а заодно и нескольких функций обороны, но приобрело новые функции в тех сферах, которые раньше считались частными и локальными. Решетки клеток в целом, возможно, не претерпели больших изменений. Гражданам по-прежнему необходимо, чтобы их бдительно оберегали на национальном уровне, и суверенитет здесь должен поддерживаться в самых существенных своих значениях.
Однако евроорганизации тоже не стоят на месте. Именно они несут, пусть достаточно косвенную и несколько громоздкую, ответственность за все происходящее. И поскольку ЕС — это, по сути дела, капиталистический клуб, то капиталисты отчасти обязаны ему тем, что после войны сумели обойти все другие классы, сформировавшиеся преимущественно на уровне национального государства. В XIX и XX веке почти вся деятельность социалистов была сосредоточена вокруг национального государства, тем самым в существенной мере способствуя его укреплению. Теперь их кейнсианским социальным достижениям грозит опасность, и их социал-демократические правительства и федерации профсоюзов просто не в силах сопротивляться экономической логике глобально организованного капитализма. Социалистам и прочим несогласным, очевидно, следует стремиться к большей организованности в рамках европейских институтов. Однако до тех пор, пока они способны собирать свои силы только для решения политических проблем, принадлежащих по-прежнему почти исключительно сфере национального государства, у них будет повод относиться к передаче большой доли суверенных полномочий Сообществу с настороженностью. Европейские социалисты вяло реагировали на финансовый консерватизм ЕС, предводимого Бундесбанком. Однако впервые их усмирение финансовым консерватизмом произошло в рамках их отдельных национальных государств. Европейским «левым» необходимо обновить понимание собственных целей, а это может произойти только благодаря международному сотрудничеству. Европейские организации обеспечивают одну из точек приложения такого сотрудничества, из которого им же предстоит извлечь все преимущества. Но это не единственная такая точка, поскольку сегодня их обходит с флангов всемирный, а не просто европейский капитализм.
Европейские государства больше не представляют угрозы друг другу. В европейцах долго воспитывали склонность к негативным оценкам соседей. Я, например, рос в послевоенной Британии и впитал глубокую неприязнь к немцам, возмущение французами, легкое презрение к итальянцам, грекам и испанцам и привычку к злобным ирландским шуткам. Мне привили убеждение в том, что швейцарцы всегда зажаты и аккуратны, бельгийцы толсты и печальны, а скандинавы и голландцы милы, потому что абсолютно безвредны. Надеюсь, что они платят мне взаимностью — антианглийскими чувствами. Но, как показывают опросы общественного мнения, негативные национальные стереотипы на сегодня почти исчезли. Национальное соперничество теперь в основном ограничивается песенным конкурсом Евровидения, футбольными кубками и состязаниями в подобострастии, необходимом для привлечения международных корпораций. В Западной Европе нет военных режимов и практически нигде нет у власти авторитарных «правых». Величайшим политическим преобразованием, происшедшим в Европе XX века, явился не закат социализма, а поражение авторитарных претензий и «правых», и «левых». Сегодня в европейской политике преобладают правоцентристские консерваторы, христианские демократы и центристские социал-демократы. И в том, что некоторые опрометчиво называют новой волной фашизма, на самом деле нет ничего подобного: это просто расизм, объектом которого являются иммигранты и который, что фашизм делал нечасто, апеллирует почти исключительно к рабочему классу, привлекая внимание к проблемам материальной сферы — труда, жилья, школ.
Новая Европа никому не причиняет вреда. Ей самой тоже ничего не угрожает. В ней царит геополитическая безопасность, к которой она всегда стремилась, а также зависимые государства и даже государства-просители, отделяющие ее от любой угрозы, исходящей с Востока. И американцы по-прежнему готовы ее защищать. Европе практически ни к чему самостоятельное принятие эффективных геополитических решений. Мирные неурядицы не наносят ей большого ущерба. Ее грехи — это всего лишь маленькие оплошности. Если это постсовременность, то она больше похожа на утопию, чем на кризис.
ЕС также поддерживает довольно дружеские отношения с двумя другими сторонами тройственного мирового влияния — США и Японией. Да, они ведут между собой нескончаемые торговые споры о протекционизме, касающиеся автомобильных запчастей, полупроводников и риса, но при этом также демонстрируют способность когда-нибудь достичь компромиссного соглашения. Капитализм не настолько транснационален, чтобы ему было уже не до политического регулирования, и отношения вышеназванной тройки вполне ему подходят. Культурная солидарность между странами по обе стороны Атлантики также весьма сильна, чему опять же способствуют капитализм и общество потребления, некоторым образом затушевывая как национальную, так и континентальную принадлежность. Американцы, возможно, в курсе того, что «Jaguar» теперь является американской машиной. Но известно ли им, что «Burger King» и пончики «Winchells Donuts» — это британский продукт? Испанцы, наверное, знают, что «Seat» — это немецкая марка автомобилей, а «Ргуса» — это французские супермаркеты, но не знают, что магазины «Texas Homecare» — это британские, а не американские заведения, что половина вещей, которые они носят, сделана в Голландии, а модная одежда от Massimo Duti — отнюдь не итальянская, а испанская, точнее, каталонская13. Возможно, что добрая половина телепрограмм, показываемых в материковых странах Европы, имеет американское происхождение, но ведь она дублирована на их языки. Сохраняют ли Клинт Иствуд, Сильвестр Сталлоне, а также «Даллас» и «Беверли Хиллс 90210» свою американскую принадлежность, когда они говорят и звучат на португальском или немецком сленге? Остаются ли мультипликационные персонажи «Драконбола» японцами? Похоже, что европейцам вполне по силам поглотить и американскую, и даже японскую идентичность.
Соседи ЕС также должны взирать на него с любовью, ведь все они — от Исландии до всего Балтийского и Средиземноморского побережья — хотят быть в его составе. ЕС оказало на некоторых соседей плодотворное воздействие, поскольку сделало демократию условием своего членства. У греков и испанцев уже есть основания благодарить его за это, а у восточных европейцев и турок они могут возникнуть в будущем.
Однако потенциально Европа представляет и угрозу для своих соседей: речь идет о проблеме иммиграции, способствующей усилению евро расизма. Она тесно связана с более широкой темой «европейской крепости» и особенно с вопросом о том, проявят ли европейцы существенный интерес к менее развитым странам на востоке и юге. «Крепость» оживила бы идентичность Европы как обители христианства и «белой расы». Пока неясно, кем будут славяне в такой Европе — своими или чужими, а от этого, в свою очередь, зависит точный образ европейской расовой и религиозной идентичности. Тот факт, что в некоторых славянских группах происходят внутренние этнические конфликты, говорит о возможности в будущем некой гремучей смеси. На самом деле каждый из этой тройки мировых лидеров — Европа, США и Япония — сегодня стоит на пороге, или в преддверии, таких отношений с развивающимся миром, которые имеют этнические последствия. Расизм больше нельзя считать только «американской дилеммой», поскольку Америка кое-чему научилась и кое-чего достигла в этом вопросе. Расовый геополитический конфликт теперь может иметь большую актуальность для Японии и Европы. Кто знает, к каким бунтам, террору и даже войне это приведет мировую геополитику в двадцать первом столетии? Если расовый конфликт породит много насилия, то это неизбежно будет способствовать новому подъему европейских государственных суверенитетов. Будет ли он означать возврат к нации-государству или движение вперед — к Соединенным Штатам Европы? Национальное государство, упроченное всеевропейской иммиграцией и антитеррористическими мерами, представляется нам более вероятным итогом подобных событий, как и те прагматические политические процессы, которые я ранее очертил. Европейские нации-государства не умирают и не спешат на покой: у них просто сменились функции, которые еще не раз могут смениться в будущем.
АМЕРИКАНСКОЕ И ЯПОНСКОЕ ГОСУДАРСТВА
Что можно сказать о двух других мировых лидерах? В отличие от Европы в них по-прежнему преобладают единые национальные государства, и ничто не указывает на их скорый выход в тираж или тем более на отмирание. В обеих Америках главенствуют Соединенные Штаты. Другие государства континента весьма различны, и безопасности значительной части из них по-прежнему угрожают соседи или свои, «внутренние» диссиденты. В этом смысле они представляют собой типичные развивающиеся национальные государства, с более или менее постоянными размерами территории, довольно большим и стабильным аппаратом государственной администрации, но неспокойными и изменчивыми политическими режимами. Однако, будучи зависимыми в хозяйственном отношении, они, соответственно, не имеют того экономического суверенитета, который уже в XIX веке обрело большинство государств Европы. Поддержанию порядка на континенте сегодня способствует гегемония США.
США сами являются нацией-государством, хотя, конечно же, не таким разумно маленьким, аккуратным, как национальное государство европейского типа. Соединенным Штатам присуще большее этническое разнообразие и более слабая федеральная власть, также способствующая снижению национальной однородности и национальной централизации. Однако они занимают почти весь континент. Их размеры, экологическое разнообразие и историческая изоляция способствовали тому, что их экономика оставалась более самодостаточной, чем у соперников. Ценность национальной торговли в США всегда превалировала над ценностью международной, чего не скажешь об их основных партнерах по соревнованию. Их капитализм является более национальным, чем капитализм любой из европейских стран. Несмотря на рост японских инвестиций, единственным крупнейшим иностранным инвестором здесь, как всегда, остается оффшорный остров Европы — Британия. В соглашениях о свободе торговли между Соединенными Штатами, Мексикой и Канадой можно различить слабые отголоски европейского Общего рынка, но ни одна из сторон не питает иллюзий относительно того, кто из партнеров здесь самый главный.
Разумеется, жизненный цикл американского национального государства имел свои особенности, в частности более позднюю зрелость. В 1930-х годах федеральное правительство отняло основную долю функций по обеспечению благосостояния нации у отдельных штатов и муниципальных властей. Рождение военной мощи здесь может датироваться только периодом второй мировой войны; этот факт наконец позволил федеральному правительству превзойти правительства штатов и местные власти. В отличие от большинства гражданских функций государства обладание военной властью позволило федеральному правительству превзойти правительства штатов и местные власти. В отличие от большинства гражданских функций государства военная мощь находится в руках федерального правительства и президента как Главнокомандующего. Таким образом, американский милитаризм вписывается в компанию символов и институтов нации-государства. Выражение "американский народ" привычно употребляется в целях придания законного обоснования внешней и военной политике. В середине века, когда пришел конец изоляции Юга и замедлился приток иммигрантов, здесь имела место относительная социальная однородность. Региональная гомогенизация шла со скрипом, но она и сейчас продолжается в таких областях, как средства массовой информации или банки. Иммиграция нынче переживает новый огромный всплеск, в результате чего латиноамериканская и азиатская культуры в рамках США могут начать играть новую роль. Но в целом Соединенные Штаты пока еще производят впечатление развивающейся, а вовсе не угасающей нации-государства. Правда, как экономическая сила она угасает по сравнению с Японией и Европой, и я подозреваю, что связанная с этим потеря национальной самоуверенности служит объяснением изрядной доли того постмодернистского релятивизма, который сегодня популярен в американских интеллектуальных кругах.
Второй регион — Восточная Азия и большая часть Тихого океана также являет собой разнообразную по многим аспектам область, где если не политически, то экономически доминирует одна-единственная сила — Япония. Из трех региональных сверхдержав Япония наименее самодостаточна в экономическом смысле и в наибольшей степени изолирована от других. Ее собственное государство, территориально небольшое, уверенно координирует национальный капитализм, в частности благодаря отношениям «патрон — клиент», господствующим в ее единственной правящей партии — Либерально-демократической, а также благодаря работе главного экономического министерства международной торговли и промышленности (ММТП). Собственность ее капиталистов остается преимущественно японской. Иностранные любители наживы сочли, что здесь крайне затруднительно осуществлять захват собственности и последующее ею управление. Все это еще подкрепляется плотными и цепкими социальными и семейными связями, совершенно уникальными для развитого капиталистического мира.
Подобно Европе, после 1945 года Япония уже не являлась «полноценным государством», независимым в своей оборонительной и внешней политике. Но численность американской армии, стоящей в Японии, невысока — чуть больше 50 000 человек. Хотя военные расходы, по ее конституции, ограничиваются двумя процентами от ВНП в год, размер этого ВНП стал настолько велик, что сейчас Япония имеет вооруженные силы, по численности занимающее четвертое место в мире. Несмотря на то что японцы остаются разобщенными и с недоверием относятся к собственной нарастающей мощи, несмотря на то что в области внешней политики они по-прежнему довольно слабы, объективно Япония снова становится великой державой. Большинство японцев настроены весьма националистически и разделяют расовый миф общего происхождения, хотя своими действительно различными физиогномическими признаками они обязаны множеству восточноазиатских племен. За рубежом в японский «интернационализм» слегка подмешан экономический империализм — склонность к навязыванию выраженных эксплуататорских отношений труда менее развитым странам своего же Азиатско-Тихоокеанского региона14.
Япония остается сплоченным национальным государством, хотя и играет очень большую роль одновременно как передатчик и восприемник капиталистического и культурного транснационализма. В качестве национального государства Япония поначалу была непокорным и агрессивным подростком. Сейчас ее созревание продолжается — хотя совсем недавно появились признаки ее относительного экономического спада.
Итак, европейские разговоры о смерти национального государства применительно к двум другим регионам звучали бы как преждевременные. Возможно, что новые евроорганизации отнюдь не являются моделями будущего. Трудно представить, что именно может побудить Соединенные Штаты или Японию присоединиться к объединению суверенитетов или к отказу от них вместе с другими государствами или политическими силами. Ничто не мешает им и далее договариваться со своими соседями и с Европой на правах единственных великих держав.
ГОСУДАРСТВА В МЕНЕЕ РАЗВИТОМ МИРЕ
Менее развитому миру присущи иные и более разнообразные государственные проблемы. Рождение или возрождение многих из таких государств датируется периодом после 1945 года, когда всем странам, освобожденным от колонизации, в итоге была навязана якобы образцовая форма национального государства, — несмотря на колоссальные различия в реальных возможностях инфраструктур их государств и гражданских обществ. Хартия ООН и холодная война на время заморозили эти зачастую искусственные политические проекты. Однако той недолгой эпохе пришел конец. Теперь государства должны полагаться на собственные, подчас весьма ограниченные возможности. Немногие из них обладают инфраструктурами и мобилизационными возможностями настоящего национального государства. В этом «внешнем кольце» многие государства сталкиваются, по сути дела, с гоббсо-вой проблемой порядка, в отличие от государств «локковой заповедной зоны»16. Наряду с бывшими коммунистическими государствами, многие из них сталкиваются с жесткими внутренними разногласиями, часто дополняемыми угрозами национальной безопасности, исходящими от их внешних соседей. Ни один регион сегодня не может наслаждаться таким спокойствием, каким наслаждается Западная Европа. Как отмечает социолог Чарльз Тилли, большинство государств в менее развитых странах в течение нескольких десятилетий не следовали европейскому пути военного развития16. Их армии не уменьшились в размерах, когда они достигли определенного уровня экономического развития, как это случилось в Европе. Они остались большими, дорогими и современными и, видимо, будут оставаться такими еще какое-то время. Подобные страны могут потратить еще один век на борьбу за политическое и социальное гражданство, региональную и этническую автономию и пограничные споры с соседями. Их политическая повестка дня крайне отличается от таковой в Европе, Северной Америке или Японии, и они могут скорее укрепить свои национальные государства, нежели ослабить их.
Однако конкретные государственные сценарии менее развитых стран тоже весьма различны. На одном полюсе, в основном в Африке, мы находим умирающие гоббсовы государства, режимы которых не способны действовать по всей территории, чтобы обеспечивать хотя бы минимум общественного порядка, — государства, предоставленные самим себе в достижении тех целей развития, которых требует новая глобальная культура немедленного удовлетворения потребностей. Своим бесплодным насилием военные вожди Сомали, Либерии или Заира напоминают подавляющее большинство политических режимов всей до-современной истории. Они не монстры, а лишь отражения своего собственного прошлого, хотя и обладающие автоматическим оружием и счетами в швейцарских банках. Проблемой для них является не постмодернизм, а отсутствие полноценного модернизма в их собственных гражданских обществах. По мере того как мы будем продвигаться от Африки и развивающихся стран Южной Азии к Латинской Америке, а затем к бывшим советским и более развитым странам Южной Азии и, наконец, к самым успешным восточноевропейским и восточноазиатским, — данная проблема будет терять свою остроту. Достигнув Венгрии, Чехии, Южной Кореи, Сингапура или Тайваня, мы столкнемся с гражданскими обществами, обладающими крепкими экономическими и культурными инфраструктурами, эффективной государственной властью на всей территории и ведущими политические сражения за политическое и социальное гражданство, которые имеют безусловно «современный» характер, напоминая в этом смысле о недавней истории Западной Европы, Северной Америки и Японии (хотя у восточноевропейских стран тоже есть своя биография политических битв). Между этими двумя полюсами — Сомали и Южной Кореей — пролегает множество лишь частично эффективных государств, пытающихся справиться с неравномерно наступающей современностью — с неравномерно развитым или узколокальным капитализмом, религиозными или этническими иден-тичностями, то разделяющими, то укрепляющими эти страны, разбухшими вооруженными силами, поддерживающими порядок и осуществляющими подавление, раздутой государственной администрацией, пекущейся о развитии и потворствующей коррупции. Некоторые проблемы таких режимов действительно являются сугубо постсовременными: они испытывают разрушительное воздействие глобального размаха капитализма и глобальной культуры немедленного удовлетворения потребителя. Но их основную политическую проблему составляет тот факт, что формально современные политические институты не могут компенсировать недостаточность другого условия модернизации: развитого гражданского общества. Они имеют дело с кризисом современности, а не постсовременности. Это их собственный кризис, и никакие разнообразные решения не помогут им воспроизвести у себя историю Западной Европы, Северной Америки или Японии. Но, как и у этих мировых лидеров, лейтмотивом их собственной истории будет борьба за создание гражданских обществ и национальных государств.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Государства приобретают важную роль в современном мире, чтобы оказать человечеству пять услуг различного практического значения: (1) они могут вести массовые, подчиняющиеся единым законам войны; (2) они обеспечили милитаризм и капитализм инфраструктурами коммуникаций; (3) они превратились в средоточие политической демократии; (4) вторгаясь в приватную сферу, они гарантируют соблюдение гражданских прав, и (5) они создали макроэкономическое планирование. Все пять функций были связаны между собой и тесно вплетены в развитие современного гражданского общества. В XX веке они сплавились с колоссальными возможностями суверенной нации-государства. Некоторые из таких возможностей сегодня сходят на нет, но другие по-прежнему укрепляются.
Нет никакой необходимости в том, чтобы все эти функции концентрировались в рамках одного и того же политического ведомства. По крайней мере история знает мало таких примеров. Государства обычно разделяли некоторые политические функции с аристократией, церквями и частными корпоративными союзами. Другие функции вообще не осуществлялись коллективно, а рассматривались как сугубо частная деятельность. Но в одной части мира — Западной Европе — подобные функции вновь оказались частично разрозненными. Несомненно, что это изменение мирового и исторического значения, поскольку оно затормозило, казалось бы, безудержное развитие нации-государства. Европа создала новые политические институты разделенных, перемешанных суверенитетов, и этот процесс может распространиться на некоторые смежные государства. Но, поскольку такое развитие в основном являлось ответом на конкретную региональную ситуацию, оно может вовсе не послужить матрицей для всего остального мира. Уже в XX веке между государствами существуют большие различия.
Более глобальные источники современных перемен, ссылаясь на которые многие также предсказывали угасание национального государства, на самом деле чреваты куда более запутанными и разнообразными политическими последствиями. Перемены в военной сфере, особенно наступление эры ядерного и биологического оружия, сделали бессмысленной большую войну между великими державами, и подобная логика вскоре может стать справедливой для менее могущественных государств. Так как идея современного, да и в значительной степени национального государства вырабатывалась в период войны, данный факт может истолковываться как сигнал о ее возможном отмирании. Однако когда современное национальное государство пришло в мир, оно нашло себе иные занятия и по-прежнему находит их. Впрочем, как бы то ни было, обществами в целом правят отнюдь не разумные соображения. В огонь современных войн подливали масло жестокие идеологии, предназначенные для решения социальных конфликтов. Этничность и религия, вплетенные в социальный конфликт между «первым» и «третьим миром», могут явиться новым плодотворным источником идеологий, способных поддерживать государственное насилие. Поэтому так важно, чтобы Европа, Соединенные Штаты Америки и Япония каким-то гуманным образом справлялись со своей иммиграцией, пограничными и региональными проблемами. Если же они, напротив, обратятся к расово-религиозным идентичностям, то тоже пострадают от последствий терроризма и необходимости борьбы с ним, которые выльются в волны насилия и роста расходов. Что касается войн и насилия, то здесь всегда легче понять, что следует делать для их предотвращения, чем что делать, когда они уже наступили.
Капиталистический и культурный транснационализм не просто подрывают суверенитет государств. С возрастанием плотности мирового сообщества государства обретают новые геополитические роли. Тарифы, системы коммуникаций и проблемы окружающей среды уже являются весомыми генераторами геополитических договоренностей между государствами, и этот процесс может усиливаться, включая в себя все больше проблемных зон. Возможно, когда-нибудь мы увидим такие глобальные «Социальные статьи» (надеюсь, не настолько вялые и беззубые, как в Маастрихтском договоре), которые будут регулировать отношения труда или выработку общих стандартов здравоохранения, а также образовательной подготовки и профессиональной квалификации. В недавнем прошлом подобные договоренности в рамках субъектов вроде США или Генерального соглашения по тарифам и торговле, либо выходящие за их пределы, обычно возглавлялись двумя великими национальными государствами — США и Японией — при более специальном представительстве «Европы» (временами вместо всех вышеуказанных участников фигурирует Группа Двенадцати государств) и специальном представительстве «третьего мира» — одним или большим числом государств, — а также довольно непостоянном присутствии Советского Союза/ РФ и вовсе эпизодическом присутствии Китая.
Итак, мы приходим к забавному парадоксу. Транснационализм и ЕС до сих пор в основном носили капиталистический характер. Однако капитализм уже, похоже, приблизился к такому своему пределу, как упразднение государственных рамок. Результатом капиталистической погони за прибылью явилось не совсем то «постсовременное гиперпространство», о котором говорил Фредрик Джеймсон. Хотя капитализм ограничил общественно-гражданские полномочия национального государства, а вкупе с военными и геополитическими тенденциями понизил и военный суверенитет большинства государств, он по-прежнему зависит от постоянных переговоров между суверенными государствами, представляющими свои интересы в разнообразных специальных ведомствах. Далее капитализм уже не будет принижать значение национального государства. Впрочем, если социализму, в его демократической западной разновидности, будет суждено выжить, то ему придется иметь дело с той же самой проблемой. Собственно, уже тот момент, когда транснациональный финансовый консерватизм начал подрывать основы шведской социал-демократии, следовало расценить как совершенно прозрачный знак свыше: пока социалисты не поднимутся от событий, происходящих внутри их собственных национальных государств к осуществлению власти на международном уровне, у них будет крайне мало того, что можно было бы предложить избирателям. Весь жизненный цикл нации-государства был пронизан классовыми конфликтами. Но теперь это классовое движение, которое исторически более всего способствовало упрочению национального государства, должно приступить к его упразднению. Вопрос о том, осознает ли оно такое свое предназначение и будет ли иметь достаточно сил на то, чтобы исполнить его, — остается открытым.
Сегодня и в обозримом будущем специфические объединения капитализма с национальными государствами, особенно наиболее развитые, будут победно шагать по большей части планеты. В менее развитом мире состояние государств разнообразно. Некоторые из них находятся в кризисе, и есть несколько таких, которые уже угасают. Переживаемый ими кризис — это кризис не постсовременности, а недостаточной современности. Те страны, где нет эффективных наций-государств, многое бы отдали за то, чтобы их построить. Нация-государство сегодня не правит бал, но и не выходит из употребления ни в качестве реальности, ни в качестве идеала.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Предыдущими версиями этого очерка были лекции, озаглавленные «Конец национального государства?» (Institute Juan March. Мадрид, 11 сентября 1992 г.) и «Конец национального государства? Перспективы Европы и всего мира» (в рамках курса лекций Уэнди и Эмери Ривз «По ту сторону национального государства» в Колледже Уильяма и Мэри, 15 февралz 1993г.).
2. Philippe Schmitter. The European Community as an Emergent and Novel Form of Political Domination. Institute Juan March, Working Paper. No. 26, 1991. P. 15.
3. Например, John G. Ruggie. Territioriality and Beyond: Problematizing Modernity in International Relations // International Organization. 47 (1), 1993.
4. Все цифры по государственным финансам и рабочей силе и все обобщения, касающиеся
государственной деятельности до 1914 г., взяты из проведенного мной исследования по истории пяти государств — Австро-Венгрии, Франции, Великобритании, Пруссии/Германии и Соединенных Штатов Америки, — результаты которого изложены в: Michael Mann. The Sources of Social Power. Volume 2: The Rise of Classes and Nation-States, 1760-1914. N. Y., 1993. Ch. 11 — 14.
5. Robert Cox. Production, Power and World Order: Social Forces in the Making of History. N. Y., 1987.
6. Fredric Jameson. Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism // New Left Review. 146, 1984, и Fredric Jameson. Marxism and Postmodernism // New Left Review. 176, 1989.
7. Perry Anderson. The Development of the European Community. Unpublished paper. Center for Social Theory and Comparative History, University of California at Los Angeles, 1992.
8. В двух основных сферах своей деятельности — сельском хозяйстве и региональной политике — ЕС не посягает на национальные суверенитеты. Запутанная сельскохозяйственная политика, по прежнему съедающая 65 процентов бюджета ЕС, обусловлена межправительственными соглашениями, в частности между Францией и Германией. В 1970-х гг. региональная политика, по-видимому, имела тенденцию к ограничению суверенитетов, но вхождение в состав ЕС бедных государств европейского юга повернуло эту тенденцию вспять. В большинстве региональных конфликтов сейчас стравливаются друг с другом скорее северные и южные государства, нежели богатые и бедные регионы, независимо от государственных границ (хотя объединение Германии составляет исключение из этого правила, поскольку области бывшей ГДР получают право пользования региональными средствами). А доминирующие в геополитическом отношении северяне в конце 1992 г. успешно удерживали фонды развития на уровне, не превышающем 1,25 процента от ВНП Европейского Сообщества, вместо предусмотренных для них пяти.
9. Существует обширная литература по единому рынку и Европейской Валютной системе. Информативное, провокационное обсуждение последних  азработок в этой сфере вы можете найти в статьях сборника Otto Holman (ed.). European Unification in the 1990s: Myths and Reality, являющегося специальным выпуском International Journal of Political Economy. 22 (1), spring 1992.
10. Wayne Sanholtz. Choosing Union: Monetary Politics and Maastricht // International Organization. 47 (1), 1993.
11. Martin Shaw. Post-Military Society. Cambridge, 1991.
12. Интервью с Фелипе Гонсалесом в El Pais, 23 февраля 1992г.
13. Я даже не могу гарантировать, что эта информация будет точной к моменту выхода данной статьи, поскольку международные корпорации покупают и продают отдельные предприятия с величайшей скоростью и завидным усердием
14. Anthony Woodiwiss. Human Rights, Labour Law and Transnational Sociality around the Pacific Rim (with special reference to Japan and Malaysia). Unpublished paper. Déparaient of Sociology, University of Essex, 1992.
15. K. Van der Pljl. Ruling Classes, Hegemony and the State System: Theoretical and Historical Considerations // International Journal of Political Economy. 19, 1989.
16. Charles Tilly. Coercion, Capital and European States. Oxford, 1999.