Во время, когда российские политики вернулись к употреблению термина "держава" с целью обеспечить видение будущего России, западные авторы восстановили метафору "империи" для описания Советского Союза и даже постсоветской России. Прежние употребления термина "империя" или отсылали к внешним отношениям между СССР с его восточноевропейскими сателлитами, или, если использовались в анализе внутренних отношений между Москвой и нерусскими национальностями, обычно выдавали глубоко субъективный взгляд и указывали на консервативную и антисоветскую интерпретацию национальной политики. Соответствующий характеристике СССР как "империи зла", данной Рональдом Рейганом, термин "империя" применялся для описания государств, которые считались репрессивными во внутренней политике и экспансионистскими в политике внешней. Но в конце 1980-х годов, с ростом националистических и сепаратистских движений в пределах Советского Союза, термин стал использоваться более широко в качестве категории, кажущейся эмпирически явной, описывающей определенную форму многонационального государства. Как подметил политолог Марк Бессинджер, "то, что вначале было классифицировано по привычке как государство, внезапно попало под огонь всеобщей критики как империя". Хотя первоначальная история термина "Советская империя" была свободна от какой-либо теоретизации, данный термин стал обозначать государство, которое потеряло легитимность и неизбежно шло к разрушению. Вместо экспансии подчеркивались внутренние линии разлома. Бессинджер отметил тот факт, что термин "Советская империя" превратился в штамп: "Очевидно, все согласны с тем, что Советский Союз был империей и поэтому он развалился. Тем не менее данное государство обыкновенно называют империей именно потому, что оно развалилось". Кажущееся отсутствие легитимности и предрасположенность к дезинтеграции продолжают оставаться частью имперской метафоры, но те, кто изучает политику ельцинской России по отношению к так называемому "ближнему зарубежью", недавно вновь включили в свой арсенал категорию "империи" в ее первоначальном экспансионистском смысле.
Каким бы ни был объяснительный потенциал концепции империи, она стала связующей метафорой для серии конференций, публикаций и дискуссий, ведущихся на страницах журналов. Предрекая с уверенностью конец имперской эпохи, ученые в то же время создают новую "индустрию" сравнительного изучения исчезающих имперских организмов. В данной статье империя рассматривается как проблема внутреннего строения государства, особенно характерная для территориально-протяженных (континентальных) государств, которым в компаративистских и теоретических исследованиях традиционно уделяется значительно меньше места, чем империям, имеющим заморские колонии.
Наблюдая за процессами жизнедеятельности и распада государств, учитывая взаимодействие наций и империй, я прихожу к выводу, что понимание империй требует исторической контекстуализации, поскольку их жизнеспособность связана с оперативными дискурсами легитимации и зависит от международного окружения, в котором они находятся. В этой работе предлагаются теории имперского выживания, упадка и распада, которые, как я надеюсь, помогут понять динамику развития и распада Российской и Советской империй. Далее используются идеальные типы империи и нации для анализа структуры и эволюции царской империи и провала попыток сконструировать в ее рамках жизнеспособную "национальную" идентичность. Начну с некоторых определений.
Среди разнообразных видов существовавших в истории политических сообществ и объединений империи являются наиболее распространенными, во многом выступая предшественницами современного бюрократического государства. Историк Энтони Пагден проследил различные значения, которые придавались империи в европейских дискурсах. В первоначальном употреблении классического периода трепит обозначал исполнительную власть римских магистратов и со временем стал ассоциироваться с верховной властью. Подобное значение может быть найдено в первых строках "Государя" Макиавелли: "Все государства и доминионы, которые обладали и обладают властью над людьми...". К концу XVI в. понятие "империя" включало в себя значения статуса, государства и политических отношений, которые удерживали в союзе группы населения в расширенной системе. Но со времени Римской империи термин уже обладал одним из современных значений империи как огромного государства, "протяженного территориального доминиона". Наконец, "претендовать на титул императора (со времен Августа) означало претендовать на степень и форму власти, которыми не могли обладать простые короли". Абсолютистское или автократическое правление было увязано с империей наряду с идеей, утверждавшей, что империя является "разнообразными территориями под одной властью". Пагден подчеркивает длительность существования этих дискурсивных традиций. «Все эти три значения термина трепит - ограниченное и независимое или "совершенное" правление, территория, охватывающая более одного политического сообщества, и абсолютный суверенитет одного индивидуума - дожили до конца XVIII в., а в некоторых случаях и значительно дольше. Все три значения были унаследованы от дискурсивных практик Римской империи и в меньшей степени Афинской и Македонской империй». Более того, и в римские времена, и в поздние периоды империя была соединена с "понятием единой исключительной мировой державы". Великие европейские заокеанские империи, особенно испанская, никогда полностью не избавились от "этого наследия универсализма, который развивался несколько веков и был усилен работой властно заявлявшей о себе образованной элиты".
Хотя обществоведы проявили понимание разнообразия значений, которыми определялась империя, они предложили узкое понимание империи как системы политических отношений. М. Дойл дает следующее определение: "Империя... это отношение, формальное или неформальное, в котором государство контролирует действенный политический суверенитет другого политического сообщества". Данное определение весьма практично, несмотря на то что его автор исходил из анализа непротяженных империй. Развивая свою мысль, Дойл объявляет империю "системой взаимодействия между двумя политическими единицами, одна из которых - доминирующая метрополия осуществляет политический контроль над внутренней и внешней политикой, т.е. действенным суверенитетом другой единицы - подчиненной периферии". Джон Армстронг также рассматривает империю как "сложносоставное политическое сообщество, инкорпорировавшее малые политические единицы". Для целей данной работы при анализе протяженных государств-империй, которые могут не содержать в своем составе малые государства, буду исходить из более расширительного толкования политического сообщества, несводимого к государству.
Из работ Армстронга и Дойля мною заимствовано понимание империи как определенной формы господства или контроля, которая осуществляется в отношениях между двумя объектами, состоящими в иерархических и неравноправных взаимоотношениях. Более точно, империя - это составное государство, в котором метрополия господствует над периферией в ущерб интересам последней. Вместо того чтобы сужать определения империи и империализма (политики построения и поддержания империи) до отношений между двумя политическими единицами, мое определение империализма включает в себя целенаправленный акт или политику, которые способствуют расширению государства или его поддержанию с целью достижения прямого или косвенного политического или экономического контроля над любой другой заселенной территорией. Это подразумевает неравные отношения метрополии с населением этой территории по сравнению с гражданами или подданными имперского центра. Как и Дойль, я подчеркиваю, что имперское государство отличается от более общей категории многонационального государства, конфедерации или федерации тем, что "оно не организовано на основе политического равенства между обществами и индивидуумами. Во власти империи находится народ, находящийся в разной степени подчинения". Не все многонациональные мультикультурные или многоконфессиональные государства неизбежно являются империями, но в тех случаях, где сохраняются различия и неравное обращение, например, на территориях, отличающихся по этническому признаку, имперские отношения имеют место. Неравное положение в империи может принимать формы дискриминации по культурному или языковому признаку. Оно также может быть причиной невыгодной для периферии распределительной политики (хотя и не всегда, примером чему служит Советская империя). Таким образом, идеальный тип империи принципиально отличается от идеального типа национального государства. В то время как империя представляет собой систему дифференцированного управления другими образованиями, национальное государство, по крайней мере в теории, предполагает одинаковое обращение со всеми составляющими нации. Отношения граждан нации, равных перед законом, со своим государством отличаются от отношений между империей и ее подданными.
Кроме неравенства и субординации отношения между метрополией и периферией также характеризуются наличием этнических отличий, географического разделения и административной гетерогенности. В том случае, если периферия была полностью интегрирована в метрополию, как произошло с различными средневековыми русскими княжествами в ходе их вхождения в Московию, и к ней применялась такая же политика, как и к провинциям метрополии, подобные отношения нельзя назвать имперскими. Важно отметить, что метрополия не всегда вычленяется по принципу этнического отличия или географической отдаленности. Метрополия является институтом политического господства. В некоторых империях правящие институты характеризовались не этнически и географически, а особым политическим статусом или классовым характером, идентифицировались с тем или иным политическим классом или служилым дворянством. Такой была специфика вычленения метрополии в Османской, Российской и Советской империях, где соответственно османы, императорская семья вместе с поземельным дворянством и бюрократией и коммунистическая номенклатура являлись носителями функции метрополии. В этом понимании ни Российская империя, ни Советский Союз не были этническими "русскими империями," в которых метрополия полностью бы совпадала с господствующей русской национальностью. Место господствующей национальности занимал институт господства - дворянство в одном случае, коммунистическая партийная элита в другом. Данный институт господства был многонациональным, и хотя в российском дворянстве, как и в коммунистической партии, преобладали русские, он управлял в имперской манере русскими и нерусскими народами. В империях, в отличие от нации, дистанцированность и отличие правителей от управляемых являются частью идеологической легитимации правящей функции господствующего института. Право на власть в империи исходит от господствующего института, а не от согласия управляемых.
Все государства имеют центры, столицы и центральные элиты, обладающие определенными преимуществами по отношению к другим частям государства. Но в империях метрополия является уникальной по своей суверенной природе, она способна пренебрегать устремлениями и решениями периферийных частей. Метрополия и периферия постоянно обмениваются товарами, информацией и властными полномочиями, но редко когда такой обмен происходит непосредственно между частями периферии. Степень зависимости периферии от метрополии более велика и обширна в империи, нежели в других типах государств. Дороги и железнодорожные пути проложены к столице, изящные архитектурные композиции и монументы не позволяют спутать имперский центр с обычным городом империи, а центральная имперская элита целенаправленно проводит границу между собой, подчиненным населением и элитами периферии, которые обычно являются зависимыми агентами центра. Метрополия получает прибыль от неравных отношений с периферией, что свидетельствует о наличии если не "эксплуатации", то восприятия этих отношений как эксплуататорских. В этом и заключается суть того, что описывается словом "колонизация".
Коль скоро субординация, неравные отношения и эксплуатация могут оцениваться по различным признакам, в такой оценке всегда присутствует доля субъективности и нормативного подхода. Бессинджер заметил:
«Всякая попытка определить империю в "объективных терминах" - как систему стратификации, политику, основанную на силе, или систему эксплуатации - в конечном итоге не достигает своей цели, так как неспособна вобрать в себя наиболее важный компонент имперской ситуации - восприятие... Империи и государства отличаются друг от друга не наличием эксплуатации и даже не применением насилия, но разницей в восприятии политики и практик как "своих" или как "чужих"».
К этому необходимо добавить, что восприятие империи формируется не только периферией, но и метрополией. Даже если население периферии считает взаимоотношения с метрополией не эксплуататорскими, а взаимовыгодными, можно вести речь об империи, поскольку сохраняются два других признака - отличие и субординация. И действительно, большинство "постколониальных исследований" анализируют стратегии, с помощью которых господствующие культуры отличия и развития санкционируют имперские взаимоотношения и опосредуют сопротивление колониальному господству.
Подводя итог этой части размышлений, можно сказать, что империя -это сложносоставное государство, в котором метрополия так или иначе отличается от периферии, а отношения между ними задаются метрополией или воспринимаются периферией как оправданное или неоправданное неравенство, субординация и/или эксплуатация. "Империя" не просто форма политического режима, она также содержит оценочной момент. Вплоть до XIX в., а в некоторых случаях и до ХХ, империя воспринималась как высшая форма политического бытия (в качестве примера можно привести официальное название Нью-Йорка - "штат империя". Однако в конце XX в. данное имманентное оценочное отношение трансформировалось и стало обозначать неизбежный конечный упадок имперской политической формы. В силу этой логики Советский Союз, который четверть века назад характеризовался преимущественно как государство и лишь изредка, да и то консерваторами, как империя, после своего распада стал единодушно восприниматься как империя, в которой обществоведы увидели нелегитимное, составное политическое образование, потенциально неспособное сдержать рост внутренних наций.
Признавая, что формы государства, равно как и сама концепция государства, менялись на протяжении истории, мною выбрано достаточно общее определение государства как системы общих политических институтов, способных к монополизации легитимного насилия и распределению товаров и услуг в пределах обозначенной территории. Как отметил Роджерс Брубейкер, возникновение современного государства пошло путем превращения средневекового "сообщества людей" в территориализованное управление, в то время как карта мира принимала характер мозаики объединенных и взаимно отталкивающихся гражданских сообществ. Современное "государство" (начиная с конца XV в.) характеризуется относительно устойчивыми территориальными границами, монополией суверенитета на данную территорию и наличием бюрократического и военного аппарата. На рубеже позднего средневековья и нового времени, по мере гомогенизации территории, устранения конкурирующих суверенов и стандартизации управления посредством государственной политики, многие государства перестали соответствовать вышеописанному типу империй и сумели создать внутренние общественные связи на основе лингвистической, этнокультурной или религиозной общности. Тем самым идея нации приобрела необходимые предпосылки для своего воплощения на волне революций конца XVIII в. и в последовавшую за ними "эпоху национализма". Государства, не достигшие достаточной степени гомогенности, вошедшие в новую историю как территориально-протяженные империи, также встали на путь упрочения внутренних связей ввиду необходимости противостоять конкурентам в новой международной системе. Но они не сумели достичь той степени внутренней гомогенности, которой характеризовались такие протонациональные государства, как Франция и Португалия.
В своей работе, посвященной "внутреннему колониализму", М. Гехтер утверждает, что определить, имеем ли мы дело с национальным государственным строительством или с созданием империи, можно только постфактум. Если центр будущей нации-государства оказался способен интегрировать население расширяющейся территории в систему легитимных политических связей с центром, то процесс можно определить как "нацие-государство-строительство". Если же население оказало сопротивление такой интеграции, то будущий центр был обречен на строительство империи. Многие, если не все из старых национальных государств нашего времени прошли через стадию гетерогенных династических конгломератов, в которых политические отношения походили на имперские связи метрополии и периферии. Иерархические империи стали относительно эгалитарными национальными государствами с горизонтальными отношениями равной гражданственности только после огромной работы по национализирующей гомогенизации, проведенной государственными властями. Однако в эпоху национализма сам процесс национализирующей гомогенизации стимулировал развитие этнонационального самосознания тех частей населения, которые были способны осознать свою национальную обособленность (или были обособлены другими). В результате этого процесса взаимовлияния те части населения с развивающейся национальной идентичностью, которые оказали сопротивление ассимиляции господствующей национальностью, стали определяться в терминах "меньшинство" и оказались связанными с нацией-метрополией колониальными отношениями. В этих случаях попытки на-циестроительства обнаружили империализм как господствующую тенденцию политики государства.
Вслед за современными теоретиками национализма я определяю нацию как группу людей, которая способна помыслить себя в качестве политического сообщества, отличного от других человеческих сообществ. Данная группа верит в то, что ее члены разделяют общие характеристики, возможно, происхождение, ценности, исторический опыт, язык, территорию или какие-либо другие компоненты идентичности, на основе которых данная группа заслуживает самоопределения, что обычно влечет за собой контроль над собственной территорией ("родиной") и создание собственного государства. Нации не являются естественными продуктами исторического развития и не есть извечно существующая данность. Они представляют собой результат упорной созидательной работы интеллектуальной и политической элиты и связаны с особым пониманием истории, которое объясняет многовековой исторический процесс как непрерывное движение субъекта-нации к достижению самосознания. Хотя могут быть найдены примеры древних политических сообществ, отвечающих современному определению нации, все же политические сообщества современности определились в рамках дискурса, сложившегося в конце XVIII - начале XIX в. на основе понятия "территориального суверенитета" и концепции "народа", который в качестве нации обеспечивает легитимность существующему политическому режиму. Примерно концом XVIII в. можно датировать процесс слияния понятия "государства" с понятием "нации". В результате почти все современные государства претендуют на статус "национальных" с гражданским или этническим пониманием нации, имея правительство, которое основывает свою власть на принципе нации и осуществляет управление в интересах нации. Современные государства легитимизируют себя ссылкой на нацию. Дискурсу нации имманентно присуще стремление к народному суверенитету.
Вначале дискурс нации ограничивался государственным патриотизмом. Но в течение XIX в. он подвергся этнизации, а понятие "национального сообщества" стало обозначать культурное родство на основе языка, религии и/или других характеристик, которые прослеживались с древних времен, могли указывать на родственные отношения и схожее происхождение и заключать в себе нарратив последовательного развития в истории. В ходе эволюции дискурса нации были постепенно забыты отправные точки на-циестроительства, а именно: история конструирования и реконструирования совместного происхождения и исторического опыта, превращения национального языка из равного другим диалектам в язык книжности и обучения, использование самой истории для оправдания претензий на обособленное существование в мире. Националисты в новое время борются за уравнение нации с государством, что является задачей почти утопической. Вся история нового времени наполнена этой борьбой за слияние государства и нации, которые в мировой истории практически никогда не совпадают полностью.
С наступлением XX в. подобные "воображаемые сообщества" стали самым легитимным базисом для создания государства, свержения династий, понимания религии и класса, оспаривая прежние имперские формы легитимности. Ранее признаваемые жизнеспособными политическими организмами, империи теперь стали уязвимы для атак со стороны национальных движений, моральная сила которых укрепилась за счет аксиомы, согласно которой государство должно если не представлять нацию, то совпадать с ней. Одновременное появление понятия "демократического представительства" и оформление интересов периферии подчеркнуло противоречие между неравными по своей природе имперскими отношениями и горизонтальными связями национальной гражданственности. С одной стороны, либеральные государства с представительными институтами и претензиями на статус демократий оказались эффективными империалистами по отношению к заморским колониям, как в случае с Великобританией, Францией, Бельгией и Нидерландами. С другой, территориально протяженные империи в ходе своего развития сопротивлялись демократизации, которая подорвала бы право имперской элиты на управление империей и поставила бы под удар иерархические неравные отношения между метрополией и периферией. Будучи самыми распространенными и долгоживущими политическими организмами традиционного общества, империи в новое время оказались под ударом со стороны могущественной комбинации сил национализма и демократии.
Некоторые общие исследования государственного и национального развития доказывают, что в истории протекал универсальный процесс консолидации территории, гомогенизации населения и управления и концентрации власти и суверенитета, в результате чего и возникли современные национальные государства. Подобные работы, безусловно, отражают общую модель формирования государств в раннее новое время, но их метанарративная установка ведет к игнорированию факта сохранения, при наличии определенных условий, менее "модерных" политических форм, таких, как империи. Вопрос, таким образом, заключается в выяснении причин непревращения последних европейских империй в национальные государства в XIX и XX вв. Каким образом практика и приоритеты имперских элит сумели блокировать нациестроительство, даже несмотря на то что превращение в нацию могло способствовать повышению потенциала государства в борьбе с другими государствами? Надо признать, что в некоторых территориально протяженных империях имперский центр пытался гомогенизировать различия между частями империи в надежде достичь той степени эффективности, которой обладали более гомогенные национальные государства. Тем не менее что было возможным в средние века и раннее новое время, когда достаточно гетерогенное население ассимилировалось в относительно гомогенное ядро прото-нации на основе общей религиозной и династической лояльности, стало почти невозможным в эпоху национализма. Несмотря на уплотнение коммуникационных сетей в Новое время, наиболее устойчивая социальная и дискурсивная консолидация проходила в европейских территориально протяженных империях XIX в. не на уровне имперской государственности.
Та же самая тенденция проявила себя век спустя в Советском Союзе. Дискурс нации с сопутствующими ему привлекательными идеями прогресса, представительства народных интересов и государственности стал одновременно доступен всем культурным и языковым группам. Связанный с концепцией нации призыв к народному суверенитету и демократии нанес удар по неравным отношениям, иерархии и дискриминации как основному фундаменту империи, подорвав смысл ее существования как политической формы. Современные империи оказались перед дилеммой: либо сохранять привилегии и различия, на которых основывалась власть элиты, либо начинать либеральные реформы, способные подорвать положение старых господствующих классов. В то время как великие "буржуазные" колониальные империи XIX в. оказались способны либерализовать и демократизировать метрополии, сохраняя при этом жесткий репрессивный режим колониального управления, территориально протяженные империи не смогли успешно сочетать разные политические курсы в отношении метрополии и периферии. Как показал опыт Британской, Французской и Бельгийской империй, демократическая метрополия и колонизованная периферия могли сосуществовать в империях колониального типа. Но сохранение автократического типа правления наряду с проведением конституционных или либерально-демократических реформ в отдельных регионах оказалось сильнейшим дестабилизирующим фактором для территориально протяженных империй. В России привилегированный статус Великого Княжества Финляндского или даже дарование конституции независимому государству за пределами империи - Болгарии постоянно напоминали царским подданным о нежелании верховной власти даровать схожие институты России. В этом проявляется главное противоречие территориально протяженных империй. Некое разделение (апартеид) необходимо для успешного сосуществования демократического политического режима в одной части государства и недемократического - в другой. Такой баланс крайне неустойчив, в чем, в частности, смогли на собственном опыте убедиться Южная Африка и Израиль.
В территориально протяженных империях различие между нацией и империей более подвержено эрозии, чем в колониальных империях. Политические элиты первых могут попытаться сконструировать гибридные концепции империи-нации, примером чему стали попытки элит царской России и Османской империи в XIX в. Реагируя на внешнеполитическую угрозу более могущественных новых национальных государств, имперские элиты способствовали переходу от империи "старого порядка" к "современной" империи, от полицентричной и дифференцированной политической системы, в которой регионы сохраняли отличные от центра правовые, экономические и даже политические структуры, к более централизованному и бюрократизированному государству, в котором законы, экономические порядки и даже обычаи и диалекты должны были подвергнуться гомогенизирующей политике, проводимой государственными элитами. Империи с чертами современного политического организма вступили на путь рестабилизации порядка управления. В России монархия стала более "национальной", близкой к народу в собственном восприятии и в публичных репрезентациях. В Австро-Венгрии центральное государство делегировало властные полномочия нескольким недержавным народам, изменяя характер империи в сторону более эгалитарного и многонационального государства. В Османской империи бюрократы-модернизаторы отошли от традиционной иерархической практики управления, отдававшей преимущество мусульманским народам перед немусульманскими, и в эпоху реформ, известных под названием Танзимат, попытались создать политическую нацию из всех народов империи, что нашло отражение в османской идее имперского сообщества.
Два последних десятилетия XIX в. также ознаменовались изменениями в политике интересующих нас империй. Царское правительство избрало путь административной и культурной русификации, которая отдавала предпочтение одной национальности. Младотурки после 1908 г. последовательно экспериментировали с османским либерализмом, панисламизмом, пантюркизмом и, наконец, национальной турецкой программой как моделями для переустройства империи. Но модернизаторы-империалисты оказались заложниками противоречия между этими новыми проектами гомогенизации и рационализации политического порядка и политикой и структурами, поддерживавшими дистанцию и различия между элитой и подданными, равно как и дифференциацию и дискриминацию по отношению к разным народам данной империи. Модернизирующиеся империи искали новые механизмы легитимации, которые смягчали риторику завоевания и божественного провидения и предлагали в качестве обоснования существования империи цивилизаторскую миссию метрополии.
В условиях неустойчивости экономических трансформаций в XIX и XX вв. и напряженного международного соревнования большинство государств, включая такие консервативные, как Османская и Российская империи, предприняли шаги к экономической и социальной "модернизации" при активном вмешательстве государства. Парадигма развития глубоко укоренилась в национальной и имперской политике. Нуждаясь в оправдании права иностранцев управлять народами, которые стали преобразовывать себя в нации, имперская элита пользовалась идеей модернизации младших и нецивилизованных народов в качестве главного средства легитимации имперского порядка вплоть до XX в.
Тем не менее в парадигме развития заключена подрывная диалектика -ведь успехи модернизации создают условия для провала империи. Если программа развития успешно реализуется среди колонизованных народов, создавая материальное благосостояние, интеллектуальную традицию, стимулируя урбанизм и индустриализацию, оправдание имперского порядка по отношению к "отсталым" народам теряет логическое основание. Действительно, империализм гораздо чаще создает условия и стимулирует конструирование новых наций, чем подавляет нациестроительство и национализм. Население империи этнографически описывается и статистически подсчитывается, ему присваиваются характеристики и функции, и оно начинает мыслить себя "нациями". Неслучайно на карте мира конца XX в. оказалось так много государств, границы которых были проведены империализмом. Даже если к моменту достижения независимости в этих государствах все еще не существовало четко определившихся и заявивших о себе наций, государственные элиты активно занимались формированием национальных политических сообществ как основы юных национальных государств.
Парадигма развития, конечно, не была монополией "буржуазных" национальных государств и империй. Она также пронизывала понимание государственной политики в самопровозглашенных социалистических государствах. Противоречие парадигмы развития обострялось, когда империи, оправдывая свое существование в качестве агентов модернизации и инструментов развития и прогресса, слишком хорошо справлялись с поставленными задачами, снабжая подвластное население языком для формулирования стремлений и выражения сопротивления и создавая таких подданных, которые уже не нуждались в империи в том виде, в котором империю представляли колонизаторы. Это диалектическое превращение имперской самолегитимации, присущее теории и практике модернизации, было, по моему мнению, основной причиной последовательного разложения Советской империи. Коммунистическая партия сама себя сделала излишней в ходе модерни-зационного процесса в Советском Союзе. Кто нуждается в "авангарде", если существует урбанизированное, образованное, мобильное и мотивированное общество? Кто нуждается в имперском контроле Москвы, если национальные элиты и их социальные опоры способны выражать собственные интересы в терминах, освященных марксизмом-ленинизмом и пронизанных идеей национального самоопределения?
В начале XX в. увлеченные феноменом империализма ученые, теоретики и политики более всего интересовались причинами и динамикой имперского строительства, т.е. экспансией, завоеванием, инкорпорацией и аннексией. С недавнего времени теоретики стали обращать внимание на проблему и условия устойчивости имперского порядка. Заимствуя предположения известного историка М. Финли, Дойл подверг анализу ряд традиционалистских империй (Афинскую, Римскую, Испанскую, Британскую и Османскую), доказав, что факторами, обеспечивающими возникновение, устойчивость и динамическую экспансию империи, являются дифференциация власти (большая в метрополии, меньшая на периферии), политическое единство имперской или господствующей метрополии (что подразумевает не только сильное и объединенное правительство, но и более широкое понимание общности и легитимности в среде имперской элиты) и наличие транснациональных связей в той или иной форме (социальные силы, религия, идеология, экономика или тип общества, способный распространяться из метрополии на подчиненные общества). Афины являлись транснациональным обществом и стали империей, в то время как Спарта, будучи не таковым, осуществляла только внешнюю гегемонию над подчиненными государствами.
Большая концентрация "власти" объединенной метрополии, по сравнению с периферией, должна быть понята не просто как потенциальный источник политического насилия, но и как дискурсивная власть. В последнее время исследователи перешли от фактического и структурного анализа к исследованию механизмов устойчивости империи, которые основывались не только на физическом принуждении, но и на сформированном проимперском общественном мнении. "Колониальные" и "постколониальные" исследования раскрыли взаимосвязи между политическим насилием и дискурсивной властью, которая санкционировала насилие, а иногда заменяла его. Как утверждается в одном недавно вышедшем сборнике, "колониализм (так же, как его спутник расизм) есть операция дискурса, и в качестве операции дискурса он адресован колониальным субъектам, включенным в систему репрезентации. Они всегда уже описаны этой системой репрезентации". Возьмем ли мы "Детей воды", или приключенческие рассказы Р. Диксона и Р. Киплинга, или сказки о Бабаре Слоне, в каждой из этих литературных фантазий мы найдем натурализованные образы старших и младших рас и наций.
Наиболее интересным тезисом колониальных исследователей является вывод о том, что колониализм и присущий ему расизм не только определяли положение колонизованных народов, но также задавали самовосприятие колонизатора. Главная проблема империализма заключалась в сохранении дистанции между правителями и управляемыми. В ходе дискуссии, начатой влиятельной работой Э. Сайда "Ориентализм" и продолженной его недавней работой "Культура и империализм", ученые исследовали способы, которыми Европа постигала себя при помощи того, чем сама не была - колониального мира. В сборнике "Напряженность в империи" А.Л. Стоулер и Ф. Купер предложили новый взгляд на проблему взаимовлияний в истории: "Европа была сконструирована собственными имперскими проектами, так же как колониальные взаимоотношения были определены конфликтами внутри Европы".
Тем не менее в основе европейской саморефлексии лежит ключевая проблема конструирования и воспроизведения категорий колонизованного и колонизатора, сохраняя характерные для них различия и отношения превосходства-подчинения. Великие европейские заморские империи XIX в. были "буржуазными" империями, в которых "господствующие элиты, пытающиеся приспособить идеи общего гражданства и инклюзивных социальных прав для утверждения собственной власти, сталкивались со следующим ключевым вопросом: должны ли эти политические принципы быть распространены (и если да, то на кого) на территории старых колониальных империй и на вновь завоеванные территории, которые стали зависимыми от национальных государств".
Европейские идеи гражданства подразумевали индивидуальное участие в нации, но это участие требовало достижения определенного культурного уровня и образования. Отношение к низшим классам общества в метрополии и к подвластным народам в колониях было связано с общим вопросом о границах нации, т.е. с вопросом о том, кого включать в состав нации и на каких основаниях, а кого отвергнуть. На периферии империй европейское понятие эгалитаризма сталкивалось с насажденными иерархиями, концепция демократического политического участия - с авторитарным исключением из процесса принятия политических решении, идея универсального разума -с "туземным" рассудком. Для укрепления европейского главенства, власти и привилегированного положения необходимо было сохранить, защитить и политически обосновать различие между правителями и управляемыми.
Категория расы оказалась наиболее действенным инструментом фиксации различия. Ее аналогом внутри европейских стран была категория класса, которая "строилась на уже освоенных и насквозь проникнутых расовым пониманием образах и метафорах". Правящие классы были вынуждены подчеркивать свое отличие от управляемого ими общества, что становилось все более сложной задачей по мере распространения демократии, открывшей дорогу низам общества к политическому участию. На протяжении XIX в. дискурс гражданственности и общественного положения отличал те социальные слои, которые обладали культурным потенциалом для управления, от тех, чьи интересы должны были быть просто представлены на политическом уровне.
Ни одно политическое образование не может существовать вечно, и поэтому многие историки и обществоведы активно интересовались вопросом заката и распада империй. Некоторые из этих ученых пришли к выводу, что кризис и коллапс империй заключен в самой их природе. А. Мотыль утверждает, что "закат империй представляется неизбежным... Империи существуют на базе внутренне противоречивых политических отношений, они самоуничтожаются и делают это особым, ни в коем случае не случайным, явно политическим путем". Коллапс является следствием "той политики, которую избирают имперские элиты, преследуя цель предотвращения кризиса государства". Вне зависимости от формы окончательного кризиса (войны, как в случае с Габсбургской, Российской, Османской империями, или революция сверху, как в Советском Союзе при Горбачеве) развал центра позволил подчиненным перифериям "начать поиск независимых решений собственных проблем". Тем не менее нет прямой зависимости между коллапсом империи и выбором политической стратегии, если только исследователь не придерживается того мнения, что империи неизбежно вступают в заведомо проигрышные военные конфликты (это, кстати, может случиться с любым государством), или что выбор Горбачева партийным лидером и принятие определенной программы реформ было неизбежностью, а не случайностью. Выше мною предложена собственная версия вероятности коллапса империи. Она базируется на двух факторах: делегитимизационный эффект национализма и демократии, которые подрывают оправдание имперского порядка, и подрывной эффект других формул легитимизации, таких, как парадигма развития, приводящих к состояниям, при которых имперский порядок становится излишним.
Деколонизация гораздо более сложна в территориально протяженных империях, чем в колониальных империях, так как она изменяет сам порядок государственного устройства. Уменьшение размеров государства означает отказ от определенных идей, которые лежали в основе поддержания государственного порядка, и поиск новых источников легитимации. Территориально протяженные империи, такие, как Габсбургская, Османская, Российская или Советская, не имели четких границ внутри имперского пространства. Миграция создала на имперской территории смешанный состав населения, высоко интегрированную экономику, совместный исторический опыт и культурные особенности. Все эти факторы исторического развития империи делают по сути невозможным выделение центра или какой-либо из периферий без коллапса всего государства. Вполне логичным поэтому является военное поражение, предшествующее коллапсу империи в трех из четырех обозначенных выше случаев (в Габсбургской, Османской и царской империях). В то время как сецессия периферии ослабила империи в двух из четырех случаев (Османскую и Советскую), сецессия имперского центра (национальная Турция в границах Анатолии Кемаля Ататюрка и ельцинская Россия) поставила точку в истории существовавшего имперского государства.
Завершая теоретическую дискуссию, хотел бы подчеркнуть, что коллапс империи в наше время может быть понят только в контексте институциональных и дискурсивных изменений, связанных с возвышением национального государства. Исторически многие из наиболее успешных проектов национальных государств начинали свое политическое развитие как империи, династический центр которых расширялся вовне посредством браков или завоеваний. Это расширение включало в политическое целое будущего национального государства периферии, которые затем в течение определенного времени были ассимилированы в относительно гомогенное государственное целое. К концу XIX в. империями оставались только те политические организмы, которые либо не были заинтересованы в создании национального государства, либо не справились с проектом его создания. Хрупкость империй в XX в. была обусловлена особым развитием национализма, переросшего из гражданского в этнический, а также созданием наций, которые срослись с государством так, что на протяжении последних двух веков главная задача всех современных государств заключалась в национализации населения, в создании нации в рамках государства и достижении их единства, т.е. в создании национального государства. Когда национальный дискурс стал главным средством осмысления политической легитимности, национализм превратился в бомбу замедленного действия, заложенную в основании империй. "Взрывная сила" национализма заключалась в ориентации на народный суверенитет, в присущем ему демократизме, в призыве к культурной укорененности, противопоставленной транснациональному космополитизму (каким был космополитизм европейской аристократии прошлых веков).
Распространяясь из Франции по миру, национализм приносил с собой требование политических прав на определенную территорию для отдельно взятой культурной общности. Данный принцип оправдывал независимость территории и культурной общности от культурно чуждых правителей. Исторически было вполне возможно засвидетельствовать принадлежность монархии или дворянства к национальности управляемого народа или доказать обратное, вне зависимости от того, принадлежали ли они в действительности к этому народу или нет. Когда национализм перестал ассоциироваться с государственным патриотизмом и начал идентифицироваться с этническими сообществами, последние, будучи продуктами долгой исторической и культурной эволюции, смогли предоставить обоснование естественности и древности существования нации более основательное, чем искусственные политические притязания династий и религиозных институтов. С течением времени любое государство, желающее выжить, должно было встать на путь национализирующей политики с тем, чтобы приобрести легитимность с точки зрения нового универсального дискурса нации. В эпоху национализма, или по крайней мере перед началом Первой мировой войны в большинстве случаев (хотя были и исключения) термин "империя" приобрел коннотацию, о которой пишет Бессинджер. Вильсоновская и ленинская политика отстаивания национального самоопределения властно опрокинула легитимность империи, несмотря на то что государства, представленные Вильсоном и Лениным, возглавляли своего рода империи на протяжении следующей половины столетия.
Данные рассуждения подводят нас к рассмотрению влияния международного контекста на стабильность или неустойчивость империи. Речь идет не только о том, что экономическая и военная конкуренция на международном уровне несет в себе угрозу для империй. Угроза исходит от принятого в международной среде представления о государственной легитимности. В ХХ в. именно нация конституирует легитимность государств. Международное право и международные организации типа ООН создали новые нормы, зафиксировавшие национальное самоопределение, невмешательство во внутренние дела и равноправие суверенных государств. После двух мировых войн новые государства и бывшие колонии довольно быстро были приняты в международное сообщество в качестве полностью независимых членов. Этот исторический опыт обусловил восприятие событий в 1991 г., когда бывшие советские республики (но не политические субъекты рангом ниже) были быстро признаны как независимые государства со всеми причитающимися им привилегиями и правами.
В послевоенный период (после 1945 г.) волны деколонизации сформировали взгляд на империю как на архаичную форму политического устройства, существование которой может быть оправдано только в качестве переходного этапа в развитии полноценных национальных государств. Данный взгляд на империю проник в историографию. Как указал М. Калер, «после второй мировой войны "имперская система" начала XX в. быстро превратилась в систему, где доминируют национальные государства. По контрасту с 1920-ми и 1930-ми годами в новом периоде империи сразу переосмыслили как устаревшие институциональные формы». Калер отмечает, что две супердержавы послевоенной эпохи - США и СССР - были одинаково "антиколониально настроены в своей риторике, несмотря на собственное имперское наследие". Американское экономическое господство с характерным либеральным и фритредеровским подходом "уменьшило преимущества империй как масштабных экономических единиц". Таким образом, и на уровне дискурса, и в области международных политических и экономических отношений конец XX в. представляет собой наиболее неуютное время как для формально организованных во вне империй, так и для территориально протяженных империй-государств.
Продолжение http://travellingscience.blogspot.ru/2013/11/2.html
Опубликовано: Национализм в мировой истории / под ред. В.А. Тишкова, В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 4-24.
Каким бы ни был объяснительный потенциал концепции империи, она стала связующей метафорой для серии конференций, публикаций и дискуссий, ведущихся на страницах журналов. Предрекая с уверенностью конец имперской эпохи, ученые в то же время создают новую "индустрию" сравнительного изучения исчезающих имперских организмов. В данной статье империя рассматривается как проблема внутреннего строения государства, особенно характерная для территориально-протяженных (континентальных) государств, которым в компаративистских и теоретических исследованиях традиционно уделяется значительно меньше места, чем империям, имеющим заморские колонии.
Наблюдая за процессами жизнедеятельности и распада государств, учитывая взаимодействие наций и империй, я прихожу к выводу, что понимание империй требует исторической контекстуализации, поскольку их жизнеспособность связана с оперативными дискурсами легитимации и зависит от международного окружения, в котором они находятся. В этой работе предлагаются теории имперского выживания, упадка и распада, которые, как я надеюсь, помогут понять динамику развития и распада Российской и Советской империй. Далее используются идеальные типы империи и нации для анализа структуры и эволюции царской империи и провала попыток сконструировать в ее рамках жизнеспособную "национальную" идентичность. Начну с некоторых определений.
Среди разнообразных видов существовавших в истории политических сообществ и объединений империи являются наиболее распространенными, во многом выступая предшественницами современного бюрократического государства. Историк Энтони Пагден проследил различные значения, которые придавались империи в европейских дискурсах. В первоначальном употреблении классического периода трепит обозначал исполнительную власть римских магистратов и со временем стал ассоциироваться с верховной властью. Подобное значение может быть найдено в первых строках "Государя" Макиавелли: "Все государства и доминионы, которые обладали и обладают властью над людьми...". К концу XVI в. понятие "империя" включало в себя значения статуса, государства и политических отношений, которые удерживали в союзе группы населения в расширенной системе. Но со времени Римской империи термин уже обладал одним из современных значений империи как огромного государства, "протяженного территориального доминиона". Наконец, "претендовать на титул императора (со времен Августа) означало претендовать на степень и форму власти, которыми не могли обладать простые короли". Абсолютистское или автократическое правление было увязано с империей наряду с идеей, утверждавшей, что империя является "разнообразными территориями под одной властью". Пагден подчеркивает длительность существования этих дискурсивных традиций. «Все эти три значения термина трепит - ограниченное и независимое или "совершенное" правление, территория, охватывающая более одного политического сообщества, и абсолютный суверенитет одного индивидуума - дожили до конца XVIII в., а в некоторых случаях и значительно дольше. Все три значения были унаследованы от дискурсивных практик Римской империи и в меньшей степени Афинской и Македонской империй». Более того, и в римские времена, и в поздние периоды империя была соединена с "понятием единой исключительной мировой державы". Великие европейские заокеанские империи, особенно испанская, никогда полностью не избавились от "этого наследия универсализма, который развивался несколько веков и был усилен работой властно заявлявшей о себе образованной элиты".
Хотя обществоведы проявили понимание разнообразия значений, которыми определялась империя, они предложили узкое понимание империи как системы политических отношений. М. Дойл дает следующее определение: "Империя... это отношение, формальное или неформальное, в котором государство контролирует действенный политический суверенитет другого политического сообщества". Данное определение весьма практично, несмотря на то что его автор исходил из анализа непротяженных империй. Развивая свою мысль, Дойл объявляет империю "системой взаимодействия между двумя политическими единицами, одна из которых - доминирующая метрополия осуществляет политический контроль над внутренней и внешней политикой, т.е. действенным суверенитетом другой единицы - подчиненной периферии". Джон Армстронг также рассматривает империю как "сложносоставное политическое сообщество, инкорпорировавшее малые политические единицы". Для целей данной работы при анализе протяженных государств-империй, которые могут не содержать в своем составе малые государства, буду исходить из более расширительного толкования политического сообщества, несводимого к государству.
Из работ Армстронга и Дойля мною заимствовано понимание империи как определенной формы господства или контроля, которая осуществляется в отношениях между двумя объектами, состоящими в иерархических и неравноправных взаимоотношениях. Более точно, империя - это составное государство, в котором метрополия господствует над периферией в ущерб интересам последней. Вместо того чтобы сужать определения империи и империализма (политики построения и поддержания империи) до отношений между двумя политическими единицами, мое определение империализма включает в себя целенаправленный акт или политику, которые способствуют расширению государства или его поддержанию с целью достижения прямого или косвенного политического или экономического контроля над любой другой заселенной территорией. Это подразумевает неравные отношения метрополии с населением этой территории по сравнению с гражданами или подданными имперского центра. Как и Дойль, я подчеркиваю, что имперское государство отличается от более общей категории многонационального государства, конфедерации или федерации тем, что "оно не организовано на основе политического равенства между обществами и индивидуумами. Во власти империи находится народ, находящийся в разной степени подчинения". Не все многонациональные мультикультурные или многоконфессиональные государства неизбежно являются империями, но в тех случаях, где сохраняются различия и неравное обращение, например, на территориях, отличающихся по этническому признаку, имперские отношения имеют место. Неравное положение в империи может принимать формы дискриминации по культурному или языковому признаку. Оно также может быть причиной невыгодной для периферии распределительной политики (хотя и не всегда, примером чему служит Советская империя). Таким образом, идеальный тип империи принципиально отличается от идеального типа национального государства. В то время как империя представляет собой систему дифференцированного управления другими образованиями, национальное государство, по крайней мере в теории, предполагает одинаковое обращение со всеми составляющими нации. Отношения граждан нации, равных перед законом, со своим государством отличаются от отношений между империей и ее подданными.
Кроме неравенства и субординации отношения между метрополией и периферией также характеризуются наличием этнических отличий, географического разделения и административной гетерогенности. В том случае, если периферия была полностью интегрирована в метрополию, как произошло с различными средневековыми русскими княжествами в ходе их вхождения в Московию, и к ней применялась такая же политика, как и к провинциям метрополии, подобные отношения нельзя назвать имперскими. Важно отметить, что метрополия не всегда вычленяется по принципу этнического отличия или географической отдаленности. Метрополия является институтом политического господства. В некоторых империях правящие институты характеризовались не этнически и географически, а особым политическим статусом или классовым характером, идентифицировались с тем или иным политическим классом или служилым дворянством. Такой была специфика вычленения метрополии в Османской, Российской и Советской империях, где соответственно османы, императорская семья вместе с поземельным дворянством и бюрократией и коммунистическая номенклатура являлись носителями функции метрополии. В этом понимании ни Российская империя, ни Советский Союз не были этническими "русскими империями," в которых метрополия полностью бы совпадала с господствующей русской национальностью. Место господствующей национальности занимал институт господства - дворянство в одном случае, коммунистическая партийная элита в другом. Данный институт господства был многонациональным, и хотя в российском дворянстве, как и в коммунистической партии, преобладали русские, он управлял в имперской манере русскими и нерусскими народами. В империях, в отличие от нации, дистанцированность и отличие правителей от управляемых являются частью идеологической легитимации правящей функции господствующего института. Право на власть в империи исходит от господствующего института, а не от согласия управляемых.
Все государства имеют центры, столицы и центральные элиты, обладающие определенными преимуществами по отношению к другим частям государства. Но в империях метрополия является уникальной по своей суверенной природе, она способна пренебрегать устремлениями и решениями периферийных частей. Метрополия и периферия постоянно обмениваются товарами, информацией и властными полномочиями, но редко когда такой обмен происходит непосредственно между частями периферии. Степень зависимости периферии от метрополии более велика и обширна в империи, нежели в других типах государств. Дороги и железнодорожные пути проложены к столице, изящные архитектурные композиции и монументы не позволяют спутать имперский центр с обычным городом империи, а центральная имперская элита целенаправленно проводит границу между собой, подчиненным населением и элитами периферии, которые обычно являются зависимыми агентами центра. Метрополия получает прибыль от неравных отношений с периферией, что свидетельствует о наличии если не "эксплуатации", то восприятия этих отношений как эксплуататорских. В этом и заключается суть того, что описывается словом "колонизация".
Коль скоро субординация, неравные отношения и эксплуатация могут оцениваться по различным признакам, в такой оценке всегда присутствует доля субъективности и нормативного подхода. Бессинджер заметил:
«Всякая попытка определить империю в "объективных терминах" - как систему стратификации, политику, основанную на силе, или систему эксплуатации - в конечном итоге не достигает своей цели, так как неспособна вобрать в себя наиболее важный компонент имперской ситуации - восприятие... Империи и государства отличаются друг от друга не наличием эксплуатации и даже не применением насилия, но разницей в восприятии политики и практик как "своих" или как "чужих"».
К этому необходимо добавить, что восприятие империи формируется не только периферией, но и метрополией. Даже если население периферии считает взаимоотношения с метрополией не эксплуататорскими, а взаимовыгодными, можно вести речь об империи, поскольку сохраняются два других признака - отличие и субординация. И действительно, большинство "постколониальных исследований" анализируют стратегии, с помощью которых господствующие культуры отличия и развития санкционируют имперские взаимоотношения и опосредуют сопротивление колониальному господству.
Подводя итог этой части размышлений, можно сказать, что империя -это сложносоставное государство, в котором метрополия так или иначе отличается от периферии, а отношения между ними задаются метрополией или воспринимаются периферией как оправданное или неоправданное неравенство, субординация и/или эксплуатация. "Империя" не просто форма политического режима, она также содержит оценочной момент. Вплоть до XIX в., а в некоторых случаях и до ХХ, империя воспринималась как высшая форма политического бытия (в качестве примера можно привести официальное название Нью-Йорка - "штат империя". Однако в конце XX в. данное имманентное оценочное отношение трансформировалось и стало обозначать неизбежный конечный упадок имперской политической формы. В силу этой логики Советский Союз, который четверть века назад характеризовался преимущественно как государство и лишь изредка, да и то консерваторами, как империя, после своего распада стал единодушно восприниматься как империя, в которой обществоведы увидели нелегитимное, составное политическое образование, потенциально неспособное сдержать рост внутренних наций.
Признавая, что формы государства, равно как и сама концепция государства, менялись на протяжении истории, мною выбрано достаточно общее определение государства как системы общих политических институтов, способных к монополизации легитимного насилия и распределению товаров и услуг в пределах обозначенной территории. Как отметил Роджерс Брубейкер, возникновение современного государства пошло путем превращения средневекового "сообщества людей" в территориализованное управление, в то время как карта мира принимала характер мозаики объединенных и взаимно отталкивающихся гражданских сообществ. Современное "государство" (начиная с конца XV в.) характеризуется относительно устойчивыми территориальными границами, монополией суверенитета на данную территорию и наличием бюрократического и военного аппарата. На рубеже позднего средневековья и нового времени, по мере гомогенизации территории, устранения конкурирующих суверенов и стандартизации управления посредством государственной политики, многие государства перестали соответствовать вышеописанному типу империй и сумели создать внутренние общественные связи на основе лингвистической, этнокультурной или религиозной общности. Тем самым идея нации приобрела необходимые предпосылки для своего воплощения на волне революций конца XVIII в. и в последовавшую за ними "эпоху национализма". Государства, не достигшие достаточной степени гомогенности, вошедшие в новую историю как территориально-протяженные империи, также встали на путь упрочения внутренних связей ввиду необходимости противостоять конкурентам в новой международной системе. Но они не сумели достичь той степени внутренней гомогенности, которой характеризовались такие протонациональные государства, как Франция и Португалия.
В своей работе, посвященной "внутреннему колониализму", М. Гехтер утверждает, что определить, имеем ли мы дело с национальным государственным строительством или с созданием империи, можно только постфактум. Если центр будущей нации-государства оказался способен интегрировать население расширяющейся территории в систему легитимных политических связей с центром, то процесс можно определить как "нацие-государство-строительство". Если же население оказало сопротивление такой интеграции, то будущий центр был обречен на строительство империи. Многие, если не все из старых национальных государств нашего времени прошли через стадию гетерогенных династических конгломератов, в которых политические отношения походили на имперские связи метрополии и периферии. Иерархические империи стали относительно эгалитарными национальными государствами с горизонтальными отношениями равной гражданственности только после огромной работы по национализирующей гомогенизации, проведенной государственными властями. Однако в эпоху национализма сам процесс национализирующей гомогенизации стимулировал развитие этнонационального самосознания тех частей населения, которые были способны осознать свою национальную обособленность (или были обособлены другими). В результате этого процесса взаимовлияния те части населения с развивающейся национальной идентичностью, которые оказали сопротивление ассимиляции господствующей национальностью, стали определяться в терминах "меньшинство" и оказались связанными с нацией-метрополией колониальными отношениями. В этих случаях попытки на-циестроительства обнаружили империализм как господствующую тенденцию политики государства.
Вслед за современными теоретиками национализма я определяю нацию как группу людей, которая способна помыслить себя в качестве политического сообщества, отличного от других человеческих сообществ. Данная группа верит в то, что ее члены разделяют общие характеристики, возможно, происхождение, ценности, исторический опыт, язык, территорию или какие-либо другие компоненты идентичности, на основе которых данная группа заслуживает самоопределения, что обычно влечет за собой контроль над собственной территорией ("родиной") и создание собственного государства. Нации не являются естественными продуктами исторического развития и не есть извечно существующая данность. Они представляют собой результат упорной созидательной работы интеллектуальной и политической элиты и связаны с особым пониманием истории, которое объясняет многовековой исторический процесс как непрерывное движение субъекта-нации к достижению самосознания. Хотя могут быть найдены примеры древних политических сообществ, отвечающих современному определению нации, все же политические сообщества современности определились в рамках дискурса, сложившегося в конце XVIII - начале XIX в. на основе понятия "территориального суверенитета" и концепции "народа", который в качестве нации обеспечивает легитимность существующему политическому режиму. Примерно концом XVIII в. можно датировать процесс слияния понятия "государства" с понятием "нации". В результате почти все современные государства претендуют на статус "национальных" с гражданским или этническим пониманием нации, имея правительство, которое основывает свою власть на принципе нации и осуществляет управление в интересах нации. Современные государства легитимизируют себя ссылкой на нацию. Дискурсу нации имманентно присуще стремление к народному суверенитету.
Вначале дискурс нации ограничивался государственным патриотизмом. Но в течение XIX в. он подвергся этнизации, а понятие "национального сообщества" стало обозначать культурное родство на основе языка, религии и/или других характеристик, которые прослеживались с древних времен, могли указывать на родственные отношения и схожее происхождение и заключать в себе нарратив последовательного развития в истории. В ходе эволюции дискурса нации были постепенно забыты отправные точки на-циестроительства, а именно: история конструирования и реконструирования совместного происхождения и исторического опыта, превращения национального языка из равного другим диалектам в язык книжности и обучения, использование самой истории для оправдания претензий на обособленное существование в мире. Националисты в новое время борются за уравнение нации с государством, что является задачей почти утопической. Вся история нового времени наполнена этой борьбой за слияние государства и нации, которые в мировой истории практически никогда не совпадают полностью.
С наступлением XX в. подобные "воображаемые сообщества" стали самым легитимным базисом для создания государства, свержения династий, понимания религии и класса, оспаривая прежние имперские формы легитимности. Ранее признаваемые жизнеспособными политическими организмами, империи теперь стали уязвимы для атак со стороны национальных движений, моральная сила которых укрепилась за счет аксиомы, согласно которой государство должно если не представлять нацию, то совпадать с ней. Одновременное появление понятия "демократического представительства" и оформление интересов периферии подчеркнуло противоречие между неравными по своей природе имперскими отношениями и горизонтальными связями национальной гражданственности. С одной стороны, либеральные государства с представительными институтами и претензиями на статус демократий оказались эффективными империалистами по отношению к заморским колониям, как в случае с Великобританией, Францией, Бельгией и Нидерландами. С другой, территориально протяженные империи в ходе своего развития сопротивлялись демократизации, которая подорвала бы право имперской элиты на управление империей и поставила бы под удар иерархические неравные отношения между метрополией и периферией. Будучи самыми распространенными и долгоживущими политическими организмами традиционного общества, империи в новое время оказались под ударом со стороны могущественной комбинации сил национализма и демократии.
Некоторые общие исследования государственного и национального развития доказывают, что в истории протекал универсальный процесс консолидации территории, гомогенизации населения и управления и концентрации власти и суверенитета, в результате чего и возникли современные национальные государства. Подобные работы, безусловно, отражают общую модель формирования государств в раннее новое время, но их метанарративная установка ведет к игнорированию факта сохранения, при наличии определенных условий, менее "модерных" политических форм, таких, как империи. Вопрос, таким образом, заключается в выяснении причин непревращения последних европейских империй в национальные государства в XIX и XX вв. Каким образом практика и приоритеты имперских элит сумели блокировать нациестроительство, даже несмотря на то что превращение в нацию могло способствовать повышению потенциала государства в борьбе с другими государствами? Надо признать, что в некоторых территориально протяженных империях имперский центр пытался гомогенизировать различия между частями империи в надежде достичь той степени эффективности, которой обладали более гомогенные национальные государства. Тем не менее что было возможным в средние века и раннее новое время, когда достаточно гетерогенное население ассимилировалось в относительно гомогенное ядро прото-нации на основе общей религиозной и династической лояльности, стало почти невозможным в эпоху национализма. Несмотря на уплотнение коммуникационных сетей в Новое время, наиболее устойчивая социальная и дискурсивная консолидация проходила в европейских территориально протяженных империях XIX в. не на уровне имперской государственности.
Та же самая тенденция проявила себя век спустя в Советском Союзе. Дискурс нации с сопутствующими ему привлекательными идеями прогресса, представительства народных интересов и государственности стал одновременно доступен всем культурным и языковым группам. Связанный с концепцией нации призыв к народному суверенитету и демократии нанес удар по неравным отношениям, иерархии и дискриминации как основному фундаменту империи, подорвав смысл ее существования как политической формы. Современные империи оказались перед дилеммой: либо сохранять привилегии и различия, на которых основывалась власть элиты, либо начинать либеральные реформы, способные подорвать положение старых господствующих классов. В то время как великие "буржуазные" колониальные империи XIX в. оказались способны либерализовать и демократизировать метрополии, сохраняя при этом жесткий репрессивный режим колониального управления, территориально протяженные империи не смогли успешно сочетать разные политические курсы в отношении метрополии и периферии. Как показал опыт Британской, Французской и Бельгийской империй, демократическая метрополия и колонизованная периферия могли сосуществовать в империях колониального типа. Но сохранение автократического типа правления наряду с проведением конституционных или либерально-демократических реформ в отдельных регионах оказалось сильнейшим дестабилизирующим фактором для территориально протяженных империй. В России привилегированный статус Великого Княжества Финляндского или даже дарование конституции независимому государству за пределами империи - Болгарии постоянно напоминали царским подданным о нежелании верховной власти даровать схожие институты России. В этом проявляется главное противоречие территориально протяженных империй. Некое разделение (апартеид) необходимо для успешного сосуществования демократического политического режима в одной части государства и недемократического - в другой. Такой баланс крайне неустойчив, в чем, в частности, смогли на собственном опыте убедиться Южная Африка и Израиль.
В территориально протяженных империях различие между нацией и империей более подвержено эрозии, чем в колониальных империях. Политические элиты первых могут попытаться сконструировать гибридные концепции империи-нации, примером чему стали попытки элит царской России и Османской империи в XIX в. Реагируя на внешнеполитическую угрозу более могущественных новых национальных государств, имперские элиты способствовали переходу от империи "старого порядка" к "современной" империи, от полицентричной и дифференцированной политической системы, в которой регионы сохраняли отличные от центра правовые, экономические и даже политические структуры, к более централизованному и бюрократизированному государству, в котором законы, экономические порядки и даже обычаи и диалекты должны были подвергнуться гомогенизирующей политике, проводимой государственными элитами. Империи с чертами современного политического организма вступили на путь рестабилизации порядка управления. В России монархия стала более "национальной", близкой к народу в собственном восприятии и в публичных репрезентациях. В Австро-Венгрии центральное государство делегировало властные полномочия нескольким недержавным народам, изменяя характер империи в сторону более эгалитарного и многонационального государства. В Османской империи бюрократы-модернизаторы отошли от традиционной иерархической практики управления, отдававшей преимущество мусульманским народам перед немусульманскими, и в эпоху реформ, известных под названием Танзимат, попытались создать политическую нацию из всех народов империи, что нашло отражение в османской идее имперского сообщества.
Два последних десятилетия XIX в. также ознаменовались изменениями в политике интересующих нас империй. Царское правительство избрало путь административной и культурной русификации, которая отдавала предпочтение одной национальности. Младотурки после 1908 г. последовательно экспериментировали с османским либерализмом, панисламизмом, пантюркизмом и, наконец, национальной турецкой программой как моделями для переустройства империи. Но модернизаторы-империалисты оказались заложниками противоречия между этими новыми проектами гомогенизации и рационализации политического порядка и политикой и структурами, поддерживавшими дистанцию и различия между элитой и подданными, равно как и дифференциацию и дискриминацию по отношению к разным народам данной империи. Модернизирующиеся империи искали новые механизмы легитимации, которые смягчали риторику завоевания и божественного провидения и предлагали в качестве обоснования существования империи цивилизаторскую миссию метрополии.
В условиях неустойчивости экономических трансформаций в XIX и XX вв. и напряженного международного соревнования большинство государств, включая такие консервативные, как Османская и Российская империи, предприняли шаги к экономической и социальной "модернизации" при активном вмешательстве государства. Парадигма развития глубоко укоренилась в национальной и имперской политике. Нуждаясь в оправдании права иностранцев управлять народами, которые стали преобразовывать себя в нации, имперская элита пользовалась идеей модернизации младших и нецивилизованных народов в качестве главного средства легитимации имперского порядка вплоть до XX в.
Тем не менее в парадигме развития заключена подрывная диалектика -ведь успехи модернизации создают условия для провала империи. Если программа развития успешно реализуется среди колонизованных народов, создавая материальное благосостояние, интеллектуальную традицию, стимулируя урбанизм и индустриализацию, оправдание имперского порядка по отношению к "отсталым" народам теряет логическое основание. Действительно, империализм гораздо чаще создает условия и стимулирует конструирование новых наций, чем подавляет нациестроительство и национализм. Население империи этнографически описывается и статистически подсчитывается, ему присваиваются характеристики и функции, и оно начинает мыслить себя "нациями". Неслучайно на карте мира конца XX в. оказалось так много государств, границы которых были проведены империализмом. Даже если к моменту достижения независимости в этих государствах все еще не существовало четко определившихся и заявивших о себе наций, государственные элиты активно занимались формированием национальных политических сообществ как основы юных национальных государств.
Парадигма развития, конечно, не была монополией "буржуазных" национальных государств и империй. Она также пронизывала понимание государственной политики в самопровозглашенных социалистических государствах. Противоречие парадигмы развития обострялось, когда империи, оправдывая свое существование в качестве агентов модернизации и инструментов развития и прогресса, слишком хорошо справлялись с поставленными задачами, снабжая подвластное население языком для формулирования стремлений и выражения сопротивления и создавая таких подданных, которые уже не нуждались в империи в том виде, в котором империю представляли колонизаторы. Это диалектическое превращение имперской самолегитимации, присущее теории и практике модернизации, было, по моему мнению, основной причиной последовательного разложения Советской империи. Коммунистическая партия сама себя сделала излишней в ходе модерни-зационного процесса в Советском Союзе. Кто нуждается в "авангарде", если существует урбанизированное, образованное, мобильное и мотивированное общество? Кто нуждается в имперском контроле Москвы, если национальные элиты и их социальные опоры способны выражать собственные интересы в терминах, освященных марксизмом-ленинизмом и пронизанных идеей национального самоопределения?
В начале XX в. увлеченные феноменом империализма ученые, теоретики и политики более всего интересовались причинами и динамикой имперского строительства, т.е. экспансией, завоеванием, инкорпорацией и аннексией. С недавнего времени теоретики стали обращать внимание на проблему и условия устойчивости имперского порядка. Заимствуя предположения известного историка М. Финли, Дойл подверг анализу ряд традиционалистских империй (Афинскую, Римскую, Испанскую, Британскую и Османскую), доказав, что факторами, обеспечивающими возникновение, устойчивость и динамическую экспансию империи, являются дифференциация власти (большая в метрополии, меньшая на периферии), политическое единство имперской или господствующей метрополии (что подразумевает не только сильное и объединенное правительство, но и более широкое понимание общности и легитимности в среде имперской элиты) и наличие транснациональных связей в той или иной форме (социальные силы, религия, идеология, экономика или тип общества, способный распространяться из метрополии на подчиненные общества). Афины являлись транснациональным обществом и стали империей, в то время как Спарта, будучи не таковым, осуществляла только внешнюю гегемонию над подчиненными государствами.
Большая концентрация "власти" объединенной метрополии, по сравнению с периферией, должна быть понята не просто как потенциальный источник политического насилия, но и как дискурсивная власть. В последнее время исследователи перешли от фактического и структурного анализа к исследованию механизмов устойчивости империи, которые основывались не только на физическом принуждении, но и на сформированном проимперском общественном мнении. "Колониальные" и "постколониальные" исследования раскрыли взаимосвязи между политическим насилием и дискурсивной властью, которая санкционировала насилие, а иногда заменяла его. Как утверждается в одном недавно вышедшем сборнике, "колониализм (так же, как его спутник расизм) есть операция дискурса, и в качестве операции дискурса он адресован колониальным субъектам, включенным в систему репрезентации. Они всегда уже описаны этой системой репрезентации". Возьмем ли мы "Детей воды", или приключенческие рассказы Р. Диксона и Р. Киплинга, или сказки о Бабаре Слоне, в каждой из этих литературных фантазий мы найдем натурализованные образы старших и младших рас и наций.
Наиболее интересным тезисом колониальных исследователей является вывод о том, что колониализм и присущий ему расизм не только определяли положение колонизованных народов, но также задавали самовосприятие колонизатора. Главная проблема империализма заключалась в сохранении дистанции между правителями и управляемыми. В ходе дискуссии, начатой влиятельной работой Э. Сайда "Ориентализм" и продолженной его недавней работой "Культура и империализм", ученые исследовали способы, которыми Европа постигала себя при помощи того, чем сама не была - колониального мира. В сборнике "Напряженность в империи" А.Л. Стоулер и Ф. Купер предложили новый взгляд на проблему взаимовлияний в истории: "Европа была сконструирована собственными имперскими проектами, так же как колониальные взаимоотношения были определены конфликтами внутри Европы".
Тем не менее в основе европейской саморефлексии лежит ключевая проблема конструирования и воспроизведения категорий колонизованного и колонизатора, сохраняя характерные для них различия и отношения превосходства-подчинения. Великие европейские заморские империи XIX в. были "буржуазными" империями, в которых "господствующие элиты, пытающиеся приспособить идеи общего гражданства и инклюзивных социальных прав для утверждения собственной власти, сталкивались со следующим ключевым вопросом: должны ли эти политические принципы быть распространены (и если да, то на кого) на территории старых колониальных империй и на вновь завоеванные территории, которые стали зависимыми от национальных государств".
Европейские идеи гражданства подразумевали индивидуальное участие в нации, но это участие требовало достижения определенного культурного уровня и образования. Отношение к низшим классам общества в метрополии и к подвластным народам в колониях было связано с общим вопросом о границах нации, т.е. с вопросом о том, кого включать в состав нации и на каких основаниях, а кого отвергнуть. На периферии империй европейское понятие эгалитаризма сталкивалось с насажденными иерархиями, концепция демократического политического участия - с авторитарным исключением из процесса принятия политических решении, идея универсального разума -с "туземным" рассудком. Для укрепления европейского главенства, власти и привилегированного положения необходимо было сохранить, защитить и политически обосновать различие между правителями и управляемыми.
Категория расы оказалась наиболее действенным инструментом фиксации различия. Ее аналогом внутри европейских стран была категория класса, которая "строилась на уже освоенных и насквозь проникнутых расовым пониманием образах и метафорах". Правящие классы были вынуждены подчеркивать свое отличие от управляемого ими общества, что становилось все более сложной задачей по мере распространения демократии, открывшей дорогу низам общества к политическому участию. На протяжении XIX в. дискурс гражданственности и общественного положения отличал те социальные слои, которые обладали культурным потенциалом для управления, от тех, чьи интересы должны были быть просто представлены на политическом уровне.
Ни одно политическое образование не может существовать вечно, и поэтому многие историки и обществоведы активно интересовались вопросом заката и распада империй. Некоторые из этих ученых пришли к выводу, что кризис и коллапс империй заключен в самой их природе. А. Мотыль утверждает, что "закат империй представляется неизбежным... Империи существуют на базе внутренне противоречивых политических отношений, они самоуничтожаются и делают это особым, ни в коем случае не случайным, явно политическим путем". Коллапс является следствием "той политики, которую избирают имперские элиты, преследуя цель предотвращения кризиса государства". Вне зависимости от формы окончательного кризиса (войны, как в случае с Габсбургской, Российской, Османской империями, или революция сверху, как в Советском Союзе при Горбачеве) развал центра позволил подчиненным перифериям "начать поиск независимых решений собственных проблем". Тем не менее нет прямой зависимости между коллапсом империи и выбором политической стратегии, если только исследователь не придерживается того мнения, что империи неизбежно вступают в заведомо проигрышные военные конфликты (это, кстати, может случиться с любым государством), или что выбор Горбачева партийным лидером и принятие определенной программы реформ было неизбежностью, а не случайностью. Выше мною предложена собственная версия вероятности коллапса империи. Она базируется на двух факторах: делегитимизационный эффект национализма и демократии, которые подрывают оправдание имперского порядка, и подрывной эффект других формул легитимизации, таких, как парадигма развития, приводящих к состояниям, при которых имперский порядок становится излишним.
Деколонизация гораздо более сложна в территориально протяженных империях, чем в колониальных империях, так как она изменяет сам порядок государственного устройства. Уменьшение размеров государства означает отказ от определенных идей, которые лежали в основе поддержания государственного порядка, и поиск новых источников легитимации. Территориально протяженные империи, такие, как Габсбургская, Османская, Российская или Советская, не имели четких границ внутри имперского пространства. Миграция создала на имперской территории смешанный состав населения, высоко интегрированную экономику, совместный исторический опыт и культурные особенности. Все эти факторы исторического развития империи делают по сути невозможным выделение центра или какой-либо из периферий без коллапса всего государства. Вполне логичным поэтому является военное поражение, предшествующее коллапсу империи в трех из четырех обозначенных выше случаев (в Габсбургской, Османской и царской империях). В то время как сецессия периферии ослабила империи в двух из четырех случаев (Османскую и Советскую), сецессия имперского центра (национальная Турция в границах Анатолии Кемаля Ататюрка и ельцинская Россия) поставила точку в истории существовавшего имперского государства.
Завершая теоретическую дискуссию, хотел бы подчеркнуть, что коллапс империи в наше время может быть понят только в контексте институциональных и дискурсивных изменений, связанных с возвышением национального государства. Исторически многие из наиболее успешных проектов национальных государств начинали свое политическое развитие как империи, династический центр которых расширялся вовне посредством браков или завоеваний. Это расширение включало в политическое целое будущего национального государства периферии, которые затем в течение определенного времени были ассимилированы в относительно гомогенное государственное целое. К концу XIX в. империями оставались только те политические организмы, которые либо не были заинтересованы в создании национального государства, либо не справились с проектом его создания. Хрупкость империй в XX в. была обусловлена особым развитием национализма, переросшего из гражданского в этнический, а также созданием наций, которые срослись с государством так, что на протяжении последних двух веков главная задача всех современных государств заключалась в национализации населения, в создании нации в рамках государства и достижении их единства, т.е. в создании национального государства. Когда национальный дискурс стал главным средством осмысления политической легитимности, национализм превратился в бомбу замедленного действия, заложенную в основании империй. "Взрывная сила" национализма заключалась в ориентации на народный суверенитет, в присущем ему демократизме, в призыве к культурной укорененности, противопоставленной транснациональному космополитизму (каким был космополитизм европейской аристократии прошлых веков).
Распространяясь из Франции по миру, национализм приносил с собой требование политических прав на определенную территорию для отдельно взятой культурной общности. Данный принцип оправдывал независимость территории и культурной общности от культурно чуждых правителей. Исторически было вполне возможно засвидетельствовать принадлежность монархии или дворянства к национальности управляемого народа или доказать обратное, вне зависимости от того, принадлежали ли они в действительности к этому народу или нет. Когда национализм перестал ассоциироваться с государственным патриотизмом и начал идентифицироваться с этническими сообществами, последние, будучи продуктами долгой исторической и культурной эволюции, смогли предоставить обоснование естественности и древности существования нации более основательное, чем искусственные политические притязания династий и религиозных институтов. С течением времени любое государство, желающее выжить, должно было встать на путь национализирующей политики с тем, чтобы приобрести легитимность с точки зрения нового универсального дискурса нации. В эпоху национализма, или по крайней мере перед началом Первой мировой войны в большинстве случаев (хотя были и исключения) термин "империя" приобрел коннотацию, о которой пишет Бессинджер. Вильсоновская и ленинская политика отстаивания национального самоопределения властно опрокинула легитимность империи, несмотря на то что государства, представленные Вильсоном и Лениным, возглавляли своего рода империи на протяжении следующей половины столетия.
Данные рассуждения подводят нас к рассмотрению влияния международного контекста на стабильность или неустойчивость империи. Речь идет не только о том, что экономическая и военная конкуренция на международном уровне несет в себе угрозу для империй. Угроза исходит от принятого в международной среде представления о государственной легитимности. В ХХ в. именно нация конституирует легитимность государств. Международное право и международные организации типа ООН создали новые нормы, зафиксировавшие национальное самоопределение, невмешательство во внутренние дела и равноправие суверенных государств. После двух мировых войн новые государства и бывшие колонии довольно быстро были приняты в международное сообщество в качестве полностью независимых членов. Этот исторический опыт обусловил восприятие событий в 1991 г., когда бывшие советские республики (но не политические субъекты рангом ниже) были быстро признаны как независимые государства со всеми причитающимися им привилегиями и правами.
В послевоенный период (после 1945 г.) волны деколонизации сформировали взгляд на империю как на архаичную форму политического устройства, существование которой может быть оправдано только в качестве переходного этапа в развитии полноценных национальных государств. Данный взгляд на империю проник в историографию. Как указал М. Калер, «после второй мировой войны "имперская система" начала XX в. быстро превратилась в систему, где доминируют национальные государства. По контрасту с 1920-ми и 1930-ми годами в новом периоде империи сразу переосмыслили как устаревшие институциональные формы». Калер отмечает, что две супердержавы послевоенной эпохи - США и СССР - были одинаково "антиколониально настроены в своей риторике, несмотря на собственное имперское наследие". Американское экономическое господство с характерным либеральным и фритредеровским подходом "уменьшило преимущества империй как масштабных экономических единиц". Таким образом, и на уровне дискурса, и в области международных политических и экономических отношений конец XX в. представляет собой наиболее неуютное время как для формально организованных во вне империй, так и для территориально протяженных империй-государств.
Продолжение http://travellingscience.blogspot.ru/2013/11/2.html
Опубликовано: Национализм в мировой истории / под ред. В.А. Тишкова, В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 4-24.
Комментариев нет:
Отправить комментарий